Александр Проханов - Убийство городов Страница 14

Прежде в походы его собирала жена. Ее проводы, ее напутствия вдохновляли его, избавляли от дурных предчувствий, и теперь он нуждался в этих утешениях и напутствиях. Так когда-то его мать провожала на войну отца. Тот ушел и больше не вернулся. Его бренные кости лежат в Сталинградской степи в безвестной могиле.

Кольчугин решил отправиться в церковь, которую посещала жена. Там же в осенний солнечный день она лежала в гробу, усыпанная астрами и хризантемами.

Церковь была стройной и светлой, с каменными наличниками, высокой золоченой главкой и аркой, сквозь которую шли прихожане.

Внутри было прохладно, сладко пахло ладаном, в пятнах солнца бледно горели свечи. Золотились иконы, и священник отец Владимир в золоченых ризах, с золотой бородкой сам казался ожившей иконой.

Кольчугин купил три свечки, приблизился к образу Богородицы, перед которым сиял подсвечник. Попытался зажечь свечу, поднося ее к огоньку горевшей свечи. Глаза не видели, руки дрожали, и он все время промахивался. Не сумел поместить фитилек в язычок огня.

– Позвольте, я вам помогу. – Молодая женщина в светлом платке смотрела на него с сочувствием. Он передал ей все три свечи. Она их запалила. Он укрепил их в гнездах подсвечника, и перед каждой возникло любимое лицо – бабушки, мамы и жены. Трех драгоценных женщин, которые любили его и лелеяли и одна за другой покидали.

– Как вы поживаете, Дмитрий Федорович? Как ваше здоровье? – незаметно подошел отец Владимир с тихим милым лицом, на котором светились кроткие голубые глаза.

– Благословите, отче. – Кольчугин трижды коснулся щекой шелковистой бородки священника. – Живу потихоньку, по годам своим.

– Молюсь о вашей супруге. Она была душой нашей общины. Нам ее не хватает.

– Мне тоже ее не хватает.

Священник отошел туда, где невидимый пел хор трогательными нестройными голосами, такими же бледными, как огоньки свечей в пятнах солнца. Кольчугин прислушивался к хору, в котором когда-то пела жена. Его чуткий слух в суеверной надежде ожидал услышать родной голос, и его отсутствие еще сильнее напоминало о жене, которая так любила этот храм. Возвращаясь домой, она всегда приносила то розовый прутик вербы, то крашеное яйцо, то увядшую, тонко пахнущую веточку троицкой березы.

Он выбрал место в церкви, где три года назад находился гроб жены. Теперь это место пустовало. Он встал туда, где стоял в день отпеванья, близко к изголовью, откуда был виден белый выпуклый лоб жены, ее строгие темные брови и сжатые губы. На мгновенье почувствовал горячую волну близких слез, но не пустил их. Смотрел туда, где таинственно и прозрачно витал образ жены и множество роз, хризантем и лилий, уложенных поверх ее недвижного тела.

Он пришел в храм, чтобы повидаться с женой. Получить от нее напутствие перед тем, как отправиться на свою очередную войну.

«Провожать тебя я выйду, ты махнешь рукой», – печально говорила она, отпуская его в Афганистан, или в Анголу, или в Эфиопию. Подводила к черной «Волге», которая уносила его в аэропорт. И некоторое время, когда самолет резал крылом синеву, образ жены следовал за самолетом, ее лицо прижималось к иллюминатору, а потом исчезало. В стреляющих горах или джунглях он почти не вспоминал о ней, окруженный солдатскими панамами, хлюпающей сельвой, красными бинтами лазаретов.

Но, боже, как прекрасно было ее лицо, когда он возвращался домой. Звонил в квартиру. Дверь распахивалась. И, казалось, распахивается ее лицо, полное изумления, восхищения, лучезарного света. Он влетал в этот свет, сверкал в нем. Очищался от копоти, жестокой ярости, болезненной страсти, заставлявшей его двигаться в военных колоннах, созерцать гибнущие континенты.

Шла служба. Появлялся и исчезал отец Владимир. Развешивал синий дым, плыл в золоченом облачении, не касаясь земли. Хор в своих песнопениях плел бесконечную пряжу, завораживал. Таинственный язык, на котором шло богослужение, был понятен Кольчугину не словами, а восхитительной музыкой этих слов. Они постигались не разумом, а печальным и любящим сердцем.

Синие волнистые горы с гаснущей зарей, и он сидит в ночном саду незнакомой виллы. Вокруг него зеленые светлячки танцуют бесшумный танец. И назавтра с отрядом сандинистов он уйдет в стреляющую сельву, неся на плече трубу миномета.

Марлевый полог в номере придорожной гостиницы и огромная, как желтый лимон, луна. Ее отсвет на стволе автомата, на стакане с водой, на слюдяных крыльях летающих муравьев, покрывших стол дрожащей чешуей. Наутро с колонной вьетнамцев, преследующих отряды Пол Пота, он углубится в душные джунгли. Алебастровый слон, иссеченный осколками, мелькнет на обочине.

Коричневые, как кривые огромные черви, минареты Герата. Вертолеты, скользя между ними, идут на удары, выпускают черные остроконечные вихри. Боевые машины пехоты втискиваются в тесные улицы, поливая огнем глинобитные стены. И он вцепился в кромку раскрытого люка, успел разглядеть раздавленный гусеницами куст красных роз.

Кольчугин слушал хор, в котором голоса струились, как тихие стебли, и в них недоставало одного, бесконечно любимого голоса.

Вера жены, которая тихо, год от года, расцветала в ней, ее хождения в храм, книжицы и жития, с которыми она возвращалась, ее иконки, которыми увешивала стены своей комнаты, ее посты, паломнические поездки – все это было связано с ним, с его военными походами, когда она молилась о нем.

Однажды ночью она сказала:

– Ты чувствуешь, как я молюсь о тебе? Чувствуешь, как моя молитва тебя заслоняет?

Тогда в их московской квартире, с отсветами ночных фонарей, он ничего не ответил. Только поцеловал ее теплую шею. Теперь же, в церкви, он ясно, с поздним обожанием и слезной любовью стал вспоминать военные случаи, когда к нему приближалась смерть и промахивалась, отведенная ее молитвой.

Их вертолет летел в Эритрее над руслом сухой реки. Изнывающие от жажды животные сошлись к липкой луже – коричневые антилопы, седые косули и два тощих ободранных волка. Из чахлых деревьев хлестнул пулемет, пронзил обшивку у его виска. Он видел, как светится пулевое отверстие и дует сквознячок промахнувшейся смерти.

Под Кандагаром, у кишлака Таджикан, он сел на броню бэтээра. Почему-то не того, что прошел вперед с группой саперов. А второго, где сидел горбоносый прапорщик, протянувший ему руку с брони. Головной бэтээр взорвался, наскочив на фугас, и рыжий сапер, отброшенный взрывом, лежал на обочине. Взрыв, поразивший сапера, предназначался ему, но чья-то неслышная воля заставила его пропустить головную машину.

В Анголе он пробирался на юг, к границе с Намибией, где партизаны уходили в рейды, взрывали водоводы, высоковольтные вышки. Возвращались на базу, неся на плечах убитых и раненых. На двух машинах они продвигались по пустому шоссе. Где-то горели леса, пахло дымом. Мириады жуков, рогатых, с лиловыми панцирями, перетекали шоссе, хрустели под колесами. После краткого отдыха командир, чернолицый и белозубый, с косой бородой, напоминавший Толстого, попросил его пересесть в другую машину. Сам же сел в первую и помчался вперед. Низко над шоссе, вслед ушедшей машине, пролетела «Импала», легкий бомбардировщик буров. Вдали прогремел глухой взрыв. Через час они тронулись в путь и увидели уничтоженную бомбой машину. Чернолицый командир лежал у колеса с обугленной бородой, и белозубый рот был полон крови.

Служба кончилась. Отец Владимир вышел с крестом. Прихожане смиренной вереницей, сложив на груди руки, потянулись к кресту. И вдруг среди женщин, среди их платков, долгополых платьев, он угадал жену, в повороте головы, в сходстве приподнятых плеч. Понимал, что ошибся, что появление жены невозможно.

Испытал потрясение. Все путалось, менялось местами. Время утратило свою последовательность и сложилось в невозможный, немыслимый ряд. Молодая жена с голыми плечами кормит грудью младенца и тут же лежит в гробу с черной му2кой в бровях. Колонна бэтээров идет в горах с лимонной зарей, и бабушка несет в его детскую спальню чашку с настоем шиповника. Мамина акварель на стене, он видит ее отражение в зеркале, и гаубицы бьют по Луганску, выкалывая квартал за кварталом.

Голова кружилась, словно он попал на карусель, и вокруг, среди свечей и лампад, проносились лица и зрелища. Этот вихрь однажды подхватил его, поместил на огромное «колесо обозрения», вознес до неба, показал континенты и страны, одарил несказанным счастьем и теперь опускает вниз, в тихие сумерки, где ему предстоит исчезнуть.

Он стоял, охваченный паникой, в непонимании жизни. Подошел к кресту, поцеловал распятие и белую руку священника.

– Помолитесь обо мне, отец Владимир.

– Помолюсь, – тихо ответил тот.

Глава 8

Кольчугин знал человека, который здесь, в Москве, помогал ополченцам Донбасса. Принимал на банковский счет пожертвования. Отправлял в горящие города гуманитарную помощь. Тайно отсылал добровольцев, которые ехали в Ростов и оттуда, по секретным проходам и тропам, проникали в Донецк и Луганск. Человека звали Новицкий Игорь Константинович. Он был подполковник запаса, а познакомился с ним Кольчугин на Второй чеченской, когда тот в звании капитана был приставлен к Кольчугину, опекая его на войне. Вместе они на замызганном бэтээре катили в предгорьях, и толстые колеса машины выдавливали из земли вязкую зеленую нефть. Вместе мчались по безлюдному Грозному среди закопченных развалин, и в резиденции Масхадова на полу валялись окровавленные бинты и простреленный синий глобус. Вместе на вертолете летели над Сунджей, повторяя путь Басаева, который выводил свой отряд из Грозного и попал на минное поле. Вдоль черной, с остатками льда реки тянулась бахрома разноцветного мусора – цветные одеяла, расколотые санки, тела убитых. Словно вдоль берега проехал огромный мусоровоз, роняя по пути рыхлую поклажу. В Ханкале, поджидая борт на Моздок, пили из фляжки водку, глядя, как возвращаются с задания вертолетные пары.