Александр Проханов - Убийство городов Страница 15

Он стоял, охваченный паникой, в непонимании жизни. Подошел к кресту, поцеловал распятие и белую руку священника.

– Помолитесь обо мне, отец Владимир.

– Помолюсь, – тихо ответил тот.

Глава 8

Кольчугин знал человека, который здесь, в Москве, помогал ополченцам Донбасса. Принимал на банковский счет пожертвования. Отправлял в горящие города гуманитарную помощь. Тайно отсылал добровольцев, которые ехали в Ростов и оттуда, по секретным проходам и тропам, проникали в Донецк и Луганск. Человека звали Новицкий Игорь Константинович. Он был подполковник запаса, а познакомился с ним Кольчугин на Второй чеченской, когда тот в звании капитана был приставлен к Кольчугину, опекая его на войне. Вместе они на замызганном бэтээре катили в предгорьях, и толстые колеса машины выдавливали из земли вязкую зеленую нефть. Вместе мчались по безлюдному Грозному среди закопченных развалин, и в резиденции Масхадова на полу валялись окровавленные бинты и простреленный синий глобус. Вместе на вертолете летели над Сунджей, повторяя путь Басаева, который выводил свой отряд из Грозного и попал на минное поле. Вдоль черной, с остатками льда реки тянулась бахрома разноцветного мусора – цветные одеяла, расколотые санки, тела убитых. Словно вдоль берега проехал огромный мусоровоз, роняя по пути рыхлую поклажу. В Ханкале, поджидая борт на Моздок, пили из фляжки водку, глядя, как возвращаются с задания вертолетные пары.

Теперь они встретились, и в этом полном лысеющем человеке Кольчугин едва узнал худого подвижного офицера.

Комната, где обитал Новицкий, была тесной, неряшливой, с какими-то линялыми вымпелами на стене, с металлическими кубками за какие-то забытые спортивные победы. В углу были свалены коробки с лапшой «Доширак», пакеты с макаронами. Лежала стопка камуфлированных курток. Поблескивал на столе оптический прицел для охотничьего карабина.

Обнялись. Минуту вглядывались друг в друга, словно помещали один другого в те сырые чеченские горы в неопавших дубах. В черную тьму, в которой горели красные факелы взорванных нефтепроводов. В грязь под Аргуном на «пластилиновом поле», где буксовали и вязли танки. В кунг, где майор кричал и матерился во сне. В лазарет, где стонал на операционном столе раненный в печень десантник.

Новицкий усадил Кольчугина на старый стул возле шаткого стола.

– Вы молодцом, Дмитрий Федорович. Смотрю вас по телевизору. Абсолютно разделяю вашу позицию.

– Да у нас с тобой, Игорь, все эти годы одна и та же позиция. «По машинам!» и «Вперед!».

– Похоже, Дмитрий Федорович, опять в баки пора заливать горючее.

– Я знаю, чем ты занимаешься. Нужна твоя помощь. Переправь меня в Новороссию.

– Да как же так, Дмитрий Федорович? Зачем вам туда? Вы здесь нужнее. Это дело опасное.

– Я тебе дарил мои книги о Чеченской войне? Дарил мои афганские книги? Сделай так, чтобы я подарил тебе книгу о войне в Новороссии.

– Туда, Дмитрий Федорович, нелегко добираться. Для этого нужна телесная крепость. Где прыгнуть, где пробежать, где залечь. А вы, простите, уже не так сильны.

– Если там не будет писателя, если там не окажется художник, то эта война останется безвестной. Там должен оказаться писатель, который опишет эту войну.

Новицкий молча смотрел на Кольчугина, и тот старался разглядеть на полной, плохо выбритой щеке подполковника юношескую ямочку, которая бесследно исчезла.

В комнату вкатился круглый возбужденный посетитель с лицом, похожим на сочный томат. Сердито посмотрел на Кольчугина.

– Говорить можно? – недовольно спросил Новицкого.

– Свои, – кивнул тот.

– Я тебе четыре «Газели» даю. Пятьсот километров пробега. Тебе что, не нужны «Газели»? Ставь на них пулемет, чем не тачанка?

– Так кто же отказывается?

– А как я их туда погоню? Сам, что ли, за баранкой, до Луганска? Ты мне четырех водил пришли!

– Дай подумать.

Они пустились в запутанный, неясный для Кольчугина разговор, в котором присутствовали километры, населенные пункты, пароли. Кольчугин вдруг остро подумал, что его сборы в Новороссию, на кромешную войну, проходят без участия жены. Без ее хлопот, волнений, тайных слез, покорного взгляда, ночных стояний перед домашним киотом с малиновой лампадкой. Истощение ее сил, увядание ее красоты, надрыв ее души были связаны с этими постоянными проводами.

Тот проклятый 91-й, когда завершалась безумная «перестройка», эта длящаяся годами истерика. Истирались в труху все столпы и основы страны, и Кольчугин в ярости, в раскаленной ненависти сражался с губителями Родины. Статьи, выступления, обращения к народу, встречи с генералами, партийцами, директорами военных заводов. С теми, кто позднее составил заговор с целью спасти государство.

Жена трепетала в предчувствии беды, страшилась за него и детей. Слышала, как на их хрупкий очаг надвигается грохочущая тьма. Те дни, когда в город вошли войска, под окнами их квартиры на улице Горького шли танки, и синяя гарь долетала до распахнутых окон. А потом броня непобедимых машин расплавилась, как пластилин, и ликующие толпы вал за валом катились по улице, неся трехцветное полотнище Ельцина. На Лубянке сносили памятник. Сбивали золоченые буквы с партийных зданий. Шли аресты заговорщиков. Телевидение называло имена организаторов и идеологов путча, и среди них – имя Кольчугина. Ему грозили фонарем, требовали ареста. Либеральный литератор Вигельновский предлагал сжечь его книги, а его самого в клетке возить по Москве. Ему казалось, что духи тьмы, нетопыри, летучие чудища реют над Москвой, выискивая его, хлещут крыльями по стеклам окон.

Та страшная ночь в ожидании ареста. Под окнами стучали молотки. Готовили эстраду для выступления музыканта Халевича в честь победы демократии. А ему казалось, что внизу строят эшафот и утром его поведут на казнь. Жена сидела рядом, обняв его.

– Положись на волю Господа. Ты все делал правильно, я горжусь тобой. Я сейчас разбужу детей.

Она привела в кабинет сонных, полуодетых детей, и они сидели, обнявшись, своим маленьким тесным мирком, среди грозного жестокого мира, где рушились царства, начинали дымиться материки. Под окнами стучали топоры, выкатывали плаху, и с первым рассветным лучом их разлучат. Его поведут на казнь, а она и дети станут смотреть, как кладут на колоду его голову, которую когда-то она целовала в зимней избушке.

– Я тебя люблю. Как тогда, в наши чудные дни.

Человек с лицом, как распаренный помидор, говорил с Новицким о каких-то «Газелях». Покинул кабинет. Но сразу же его место занял другой, узкоглазый, с широкими скулами и маленькими седоватыми усиками.

– А я тебе говорю, Игорь Константинович, что калмыцкие казаки были цветом войска. Мы православные, и ты нас, будь добр, направь в казачью сотню.

– Да что я, атаман, что ли, чтобы вас по сотням расписывать? Доберетесь до места, там и найдете своих.

– Нет, Игорь Константинович, ты нас заранее в сотню направь, хоть донскую, хоть кубанскую, хоть в терскую.

Они заговорили на неясные Кольчугину темы, где упоминались пароли и прозвища, такие как Сивый, Косой, есаул Черноус.

Кольчугин не вслушивался. Старался не потерять возникший в душе звук, мучительный и прекрасный. Не отпустить от себя образ жены, просиявший сквозь мглистое время.

Тот чудовищный 93-й, когда в Доме Советов собирались при свечах депутаты, баррикадники волокли пучки арматуры, гнилые доски, глыбы асфальта, громоздили у подъездов колючие ворохи. Кольчугин с балкона призывал в микрофон к восстанию, двигался в черной толпе среди красных знамен, катил в грузовике к «Останкино», где грохотали пулеметы, вырывая из толпы кровавые клочья. И жутко, чадно горел белоснежный дворец, весь в языках жирной копоти, а танки с моста все били и били, и на белой стене отекала страшная клякса. Кольчугин бежал из Москвы и в глухой рязанской деревне слушал по радио вести о разгроме восстания, об арестах народных лидеров. В перечне убитых находился и он. Не мог сообщить жене, что жив, тосковал, глушил с хозяином водку. Надрывно и горько пел песню о степных пожарах, о черном грае, заклевавшем ясного сокола. Через неделю, когда отменили военное положение, он вернулся домой. Жена встретила его на пороге, обугленная, с провалившимися глазами. Рыдала, кидалась ему на грудь, обморочно оседала на пол. И снова рыдала, хватая его за руки, боясь, что он снова уйдет.

– Господи, Боже мой! За что же всем нам такое!

С этих пор в ней поселилась болезнь. Исчез черный стеклянный блеск волос, и густо, серым пеплом, выступила седина. Томила бессонница. Часто плакала. Зачастила в церковь. Он с детьми старался ее утешить, замечая, как в ней иссякает сияющее жизнелюбие, очаровательная женственность, восторженная поэтичность.

– Дима, посмотри, какая я некрасивая.

Он обнимал ее, и она тихо плакала у него в объятьях.

Казак с калмыкским лицом покинул комнатушку. Подполковник Новицкий подсел, наконец, к Кольчугину.