Ирина Муравьева - Полина Прекрасная (сборник) Страница 14

В консерваторию ходили обязательно на одни и те же концерты. То Гилельс сыграет с родной своей дочкой, то Ойстрах, но только не с дочкой, а с Рихтером. То Рихтер один. То один Ростропович. То трио из Вены, то грек из Варшавы. И все замирали, включая и тех, кто еле высиживал эти концерты. Еще когда Рихтер один – тогда ничего (сонливый такой этот Рихтер, негромкий!), но вот Ростропович начнет жилы рвать, так тут уж действительно: весь изведешься. Зато есть антракт. И в антракте жена пойдет причесаться, положим, в уборную, а в это же время проходит она и под руку с мужем (а он не из наших и, может, совсем из другого НИИ!) – проходит она и слегка, чуть заметно, поводит ресницей, а ты не забыл, как это вчера, на Иринкиной даче… О, как это было! Играй, друг, играй! Играй, Ростропович! Играй, скромный Рихтер! Погромче играй, не стесняйся, давай! Да, Первый Бетховена – это шедевр.

Еще были выставки и дни рожденья, еще показали кино с Муравьевой и крепким, хотя волосатым, Баталовым. Постельная сцена была, но одна, и даже не так, чтобы очень постельная, но песни запомнились, и вся Москва ходила, как выпимши, и напевала: «Не сразу все устроилось, Москва не сразу строилась, Москва слезам не верила, а верила любви-и-и-и…» Хотя – если честно: какая Москва? Какая любовь? Кто плакал, кто верил? Набор, в общем, слов, но хватает за душу.

Зима наступила внезапно. Так часто бывает: листочки, цветочки, вдруг – барин, буран, и ни зги не видать. Поскольку зима наступила, зима! Морозная, ветреная, молодая, с цыганским отчаяньем долгих снегов, с обветренным лбом и сухими губами. Такая зима наступила – хоть пой! И пели. И ездили на электричках, в которых стоял запах пота и лыж, поскольку их мазали очень пахучей, прогорклой, всем памятной лыжною мазью.

Холодным январским вечером, когда уже стемнело, Полина, заждавшаяся на остановке трамвая, замерзла так сильно, что, войдя наконец в этот скрипящий, как старые кости, вагон, замешкалась и не смогла даже сразу раскрыть кошелек негнущимися своими пальцами.

– Зачэм вам платить? Нэ платите, нэ надо. Сейчас уже поздно, кто тут проверяет?

Она оглянулась и увидела тоже закоченевшего, молодого, очень черноглазого и чернобрового человека в короткой, совсем недешевой дубленке.

«Ну, все! Привязался! Теперь не отвяжется!»

Полина не успела до конца додумать эту свою простую мысль, как закоченевший сказал:

– Я вовсе к вам нэ пристаю. Я просто совэт дал хороший. И сам нэ плачу, и другим нэ советую.

– А вдруг контролер? – прошептала Полина.

– Тогда штраф заплатим. Абидно, конечно.

Кроме них, в трамвае ехали еще трое, но все они были угрюмыми, красными и словно бы несколько глухонемыми. Никто в их беседу не встрял пылким словом.

– Но штраф же намного дороже, – сказала Полина.

Чернобровый молодой человек раскрыл кошелек и внимательно пересчитал в нем все деньги.

– Двадцать два рубля, сорок шесть капээк! – Он сам удивился такому богатству. – На три штрафа хватит. Вы нэ беспокойтесь.

Теперь они сидели рядом и разговаривали.

– Какой тут у вас страшный холод! – сказал чернобровый. – Мнэ мама сказала: «В Москве ты замерзнэшь! Живи лучше дома!» А я нэ послушал, приэхал в Москву, уже гайморит и вообще носоглотка…

– Зачем вы приехали?

– Я музыкант. И папа мой был музыкантом. Приэхал сюда и здесь сразу замерз. Домой очень хочется, очень скучаю.

Она улыбнулась.

– А нам ничего, мы привыкли.

Он подозрительно посмотрел на нее.

– Вот этого я никогда нэ пойму. Привыкнуть легко только к очень хорошему. Когда просыпаешься дома, и бабушка варит кизил на крыльце. Вот это приятно, вот это люблю. А мама приходит и мне говорит: «Темури, вставай!» А я говорю: «Ты меня щекочи, а так я нэ встану».

Полина открыла большие глаза.

– Вы что, без щекотки совсем не встаете?

– Совсем нэ встаю. А зачем? Я привык.

– Ой, мне выходить! – И она побежала.

– И мнэ выходить! – закричал чернобровый и выпрыгнул следом за ней.

Теперь они вместе скрипели по снегу своими совсем молодыми шагами.

– Я вас в ресторан пригласил бы сейчас, – сказал он, – но денег, наверное, не хватит.

Лицо его стало надменным и гордым.

– Да я не пошла бы, – сказала она. – С какой это стати?

– Другие же ходят. А вы что, обиделись? Что тут плохого? В «Арагви» хорошую пищу готовят. И вина совсем почти нэ разбавляют.

– При чем здесь «Арагви»? – сказала она. – Я просто вообще не хожу в рестораны. Тем более если вы мне не знакомы.

– Давайте тогда познакомимся с вами, – сказал он. – Темур Джорджавадзе. А вас как зовут?

– Полиной, – сказала Полина.

– Красивое имя, хорошее имя, – одобрил спокойно Темур Джорджавадзе. – У нас это имя совсем нэ встречается.

– У вас – это где?

– А я разве вам нэ сказал? В Тыбилиси.

– Вы, значит, грузин? – усмехнулась Полина.

– А что тут плохого? – обиделся он. – Армян уважаете, да? А грузин?

– Какая мне разница?

– Все время нас в этой Москве обижают! Мне мама сказала: «Живи лучше дома! Ты мальчик домашний, пылинки сдували, а там, как увидят, какой ты носатый, дразнить тебя будут и драться полезут». А я нэ послушал, подрался на рынке.

– Ой, господи! С кем подрались?

– Я нэ знаю. Он паспорт мнэ нэ показал, я не спрашивал. Мне драться нельзя, нужно руки беречь. Такой инструмэнт – эта скрипка… Капризный…

– Вы знаете, папа мой тоже скрипач, – сказала Полина.

– Откуда я мог это знать? Я нэ знал. – Он поднял замерзшие черные брови.

– Ну, ладно, Темур, – прошептала она. – Вот это мой дом. Я пойду?

– Подождите!

Полина слизнула снежинки с верхней губы.

– Давайте поэдэм ко мне на такси. Я к вам приставать совсэм нэ собираюсь. Но можно вина вместе тоже попить и поговорить, я на скрипке сыграю…

Квартира была однокомнатной, но не маленькой и, как ни странно, очень прибранной.

– Приходит грузинка одна, убирает, – сказал односложно хозяин.

Он аккуратно повесил на вешалку Полинино пальто, снял свою дубленку и оказался не худым, как она думала, а скорее, даже упитанным и немного рыхлым.

– Вот так я живу. Есть друзья, но нэмного. Конечно, бывает тоскливо. Зато здесь, наверное, карьера получится. Меня к себе Коган учиться позвал.

– Вы, значит, талантливый?

– Я одаренный. Но я нэ такой, как они все хотят. Я нэ соревнуюсь ни с кем, я ленивый. И Коган сказал: «Ничего не добьешься, пойдешь в Дом культуры на скрипке играть. Меня, – говорит, – били в детстве футляром. Поэтому я такой маленький вырос. Когда мнэ расти было и для чего? Ведь я занимался. Тебя вот не били, ты ростом большой, а будешь ты в Доме культуры играть».

Полине все время хотелось смеяться: трамвайный знакомый был милым на редкость.

– Давайте вино с вами пить. Было мясо, но я его съел. Кинза зато есть, есть немного сулугуни. В Москве очень голодно жить. Я страдаю.

Выпили вина.

– А может быть, вам даже лучше жениться? – спросила Полина.

– На ком мне жениться? Мой друг вот женился, – в тюрьму угодил.

– Как это: в тюрьму?

– Очень просто: в тюрьму. Влюбился, совсем стал почти полоумным. И мне говорит: «Я на Вэре женюсь. Она мне должна вот-вот сына родить». Отец запрэтил: «Ты на русской нэ женишься! Тогда, – говорит, – больше нэ возвращайся!» А он нэ послушался, сразу женился. И я был свидетелем, свадьба была. Родители даже в Москву нэ приэхали, но денег прислали. И свадьба была. Невеста на свадьбу пришла с животом!

Темур с отвращеньем поморщился.

– Тюрьма-то откуда? – спросила Полина.

– Он двери решил обивать. Халтура такая. С одним армянином, артистом эстрады. Тому деньги тоже нужны, тоже только женился. А матэриал воровали, конечно. Со склада носили. Платили, и им выносили. И всэх посадили. Жена замуж вышла, ни разу нэ вспомнила. Он сына просил показать, нэ поехала. «Нэ твой это сын, – говорит, – нэ волнуйся!»

И он взял Полину за нежную руку.

– Такие красивые русские женщины! Но мы вас боимся. Не верим мы вам.

Полина смутилась до слез.

– Нэ сердитесь! Вы очень мне нравитесь, я умираю. Но я нэ подлец. Вы сами скажите: теперь мнэ что делать? Хотите остаться?

Полина подумала: если уйти (на улице холодно, страшно, темно, и дома ждет мама Мадина Петровна!), вот если сейчас встать, одеться, уйти, они ведь, конечно, не встретятся больше…

Им было тепло, хорошо и уютно. Потом, когда влажный, молочный рассвет ввалился в квартиру сквозь окна в узорах, Темур закричал:

– Почему? Почему? Зачем ты нэ девочка? Ну, почему? Ведь ты молодая, могла подождать! Тогда мы с тобой бы, наверное, женились! Зачем ты нэ девочка? Что ты молчишь?

Она разрыдалась, вскочила, сказала, что больше к нему никогда не придет, что знать его больше не знает… Тогда они вышли на улицу вместе, и он снял перчатки.

– Ты видишь, какой белый снег во дворе?

Темур зачерпнул снега в обе ладони.

– Такой должна девушка быть. Вот такой! И чтобы никто нэ топтал, нэ ходил! Она должна чистой быть, раз она – девушка!