Николай Гайдук - Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу Страница 14

– Ты, мельник, не мели тут попусту! Тряпку в зубы и пошёл наяривать! А вы чего сидите? Зубоскалы! – рассердился старшина. – Хватит! Скока можно тянуть кота и зайца.

Бойцы, посмеиваясь, шли приводить орудие в порядок. А старшина, подозвав Солдатеича, неожиданно протягивал пузатенький кисет, – у него была махра такая, что за цигарку, бывало, отдавали пайку хлеба. А тут – бесплатно предлагает.

– И с чего бы это вдруг такая щедрость?

– Бери, бери, – смущённо рокотал старшина. – Я же не совсем… не фриц какой-нибудь тупой.

– Вот фрицы-то как раз и не тупые. – Стародубцев позыркивал по сторонам – политрук бы только не услышал. – Какая связь у них? И какая связь у нас? Ты ведь отлично знаешь. А какие у них пулемёты? Косят, падла, как траву. Славян, цыган, евреев – всех под корень пытаются выкосить. Я только не пойму, что между нами общего.

– Вот и я о том же. – Старшина плохо слушал его. – Если немцы не тупые, так зачем они Гитлерюгу этого короновали? На щит подняли.

– Ну, это ненадолго. Раскоронуют.

– Ага, сейчас. Это нам с тобой придётся делать. – Сделаем. Как выпить дать.

Покачав головой, старшина ловко сплюнул сквозь прицельную планку своей щербинки.

– Умный ты парень. Да тока дурной. Я генералу тебя хочу показать, а ты несёшь такую ахинею. А вдруг я тебя заложу, Гомоюн? Ты об этом не думал?

– Ну, допустим. И что дальше? Штрафная рота? Шурики-жмурики? – Гомоюн покосился куда-то в сторону тыла. – В наши спины смотрят пулемёты наших заградительных отрядов. Так что мы по любому с тобой шурики-жмурики. Если не чужие, так свои…

– Не накаркай. – Рукосталь почесал обожжённую бровь. – А вообще-то я хотел о другом погуторить. Вот скажи мне, Гомоюн, как давно существует грамота на свете? Сколько умных книжек понаписано. А дураков-то на Земле меньше-то не стало.

Время от времени снилось ему нечто вроде крепости или огромной стены, которую он называл – Великая Стена Просвещения. Это была громадина из книг, написанных за многие столетия. Среди самых первых, краеугольных камней Великой Стены Просвещения можно было увидеть «Апостола», первую печатную книгу, появившуюся на Руси в 1564 году. Был здесь и первый русский букварь, изданный в 1634 году на Московском печатном дворе. И «Золотой осёл» Апулея, и сказки Шахерезады. И Пушкин, и Толстой, и Достоевский, и «Дон Кихот» Сервантеса. И множество других прекрасных кирпичей, надёжно лежащих в основании Великой Стены Просвещения. А сверху и сбоку прилепились кирпичи и кирпичики современной кладки. И в результате образовалась эдакая крепость – крепость общечеловеческого духа, прочнее которой, казалось, нет ничего на Земле. Но эта крепость по преимуществу – приют и пристанище Лириков.

И вдруг в этой крепости – видел во сне Солдатеич – появляется Физик. Чёрт его знает, откуда он вдруг возникает – как будто из пробирки, из голубовато-черного искрящегося дыма. Энергичный, всесторонне развитый Физик любит почитать стихи и прозу, любит музыку, живопись. Но более того окаянный Физик без ума, без памяти влюблён в расщепление атома. Хлебом не корми его, дай только посидеть, поколдовать в лаборатории. «Физикам не нужен общепит – дай им только атом расщепить!», как сочинил один кудрявый Лирик.

И вот этот одержимый отщепенец, играя и шутя, однажды бросил перчатку в физиономию Лирика. У вас тут, мол, Великая Стена Просвещения, а у нас – Грандиозный Демон Разрушения. Давайте-ка посмотрим: кто – кого. И день за днём, и год за годом бессознательный вызов учёных становится вполне сознательным. И появляются у них свои предводители, число которых нынче велико – Тамерлан, Чингиз Хан, Батый, Наполеон и Гитлер. Под натиском дерзких и наглых, жестоких и вероломных демоном разрушения теперь уже стало понятно: Великая Стена Просвещения – это просто-напросто бумажная стена. Увы! Покуда Лирики строчили свои книги – кирпичи укладывали в стены крепости – Физики за это время столько смертоносного оружия насочиняли, что никакая крепость не выдержит осады, в пух и прах разлетится.

Эти странные сны удручали его, много умных книжек прочитавшего. Получалось так, что всё это баловство – светлые сказки, мечты и надежды. Грандиозный Демон Разрушения тысячелетиями хозяйничает на этой Земле. И никто и ничто не указ ему, не командир. Что же делать? Какие опоры поставить для Великой Стены Просвещения, при помощи которой давно уже сдерживается натиск воинственной темноты?

И вдруг однажды крючки этих вопросов распрямились, перестали царапать душу и сердце. И перестали его донимать странные сны о Великой Стене Просвещения.

Лобастая голова Стародубцева, набитая прочитанными книжками, словно бы осталась на полях сражений, а заместо неё – прикрутили башку хладнокровного физика. Случилось это после контузии: в памяти образовалась гулкая дыра, похожая на чёрную дыру в просторах космоса, где гуляет ветер ледяной.

Внешне Солдатеич мало изменился после той контузии. Разве что глаза погасли – мальчишеский восторг пропал, и вся литература ушла на дальний план, уступая место боевому грозному железу.

До войны равнодушный к оружию, Стародубцев полюбил его на фронте, зауважал. Поначалу он души не чаял в своём танке, но вот беда: клаустрофобия к нему привязалась – боязнь замкнутого пространства. «Тридцать четвёрку» оставить пришлось. Он запрягся в пушку и до самого Берлина волочил её, родимицу, на своём горбу – лесами, болотами, реками. Тяжко было, но ничего: стерпится – слюбится. Крепкий, верный, умный механизм. Как не любить? Лишний раз после боя хотелось погладить её, спасительницу, похлопать по ляжкам, по-бабьи раскинутым, по разогретому жерлу. И смазкой нетерпелось накормить её, как самой вкусной кашей. Сытое, холёное орудие в бою всегда тебе «спасибо» скажет. Это, брат, закон, тут не ленись, тут лучше не доспи, не докури. Сколько нерадивых полегло возле своих лафетов и станин? А Стародубцев потому и уцелел, может быть, что любил и уважал оружие своё, как что-то живое, одухотворённое – и оно, должно быть, к нему прониклось тем же самым чувством.

Да, теперь он всей душой к оружию тянулся. Надёжно было с ним. Человеком себя ощущал. Не каким-нибудь завоевателем, которому охота сапоги помыть в чужих морях. Нет, он просто человеком себя чувствовал. Человеком сильным и уверенным, в любое время способным защитить себя, свой дом и вообще – всю Россию-матушку, всю Великую Русь.

И дорогого сына своего – хотя и не родного, но сердцелюбого – он воспитал как будущего воина, отважного защитника, способного терпеть и холод, и голод, понюхавшего порох и умеющего с закрытыми глазами разбирать и собирать такие игрушки, какие сверстникам его даже не снились.

И воспитание это скоро дало себя знать. Окончив школу, парень собрался поступать в Рязанское высшее воздушно-десантное училище. И поехал он – только вагоны по-артиллерийски на прощанье загрохотали, убегая вдаль. И вскоре весточка пришла – Николик поступил.

«Да кто бы сомневался! – с гордостью и в то же время с грустью подумал Степан Солдатеич. – Теперь не скоро свидимся!»

Глава седьмая. Взрыв

Непривычно тихо стало в доме, сиротливо. И не только в доме – и на природе. Не с кем теперь было Солдатеичу «ягоды-грибочки» собирать в окрестных полях и в лесах. Как-то слишком быстро «ягодное» время пролетело.

Кажется, только вчера они тут бродили, ночевали под зелёными шатрами соснового бора, впотьмах насторожённо смолкающего. Здешняя природа, за полвека уже отвыкшая от выстрелов, от разрывов, всё ещё не верила покою. Здешняя природа по вечерам – заметил Стародубцев – как будто голову насторожённо втягивала в плечи, замирала до утра, затаивалась, в любой момент готовая всполошиться вороньим карканьем, уханьем филина, унылым и протяжным волчевоем.

Здесь даже белка в бору двигалась короткими перебежками, то и дело останавливалась, черноглазо посматривала по сторонам, словно хотела обнаружить снайпера. Здесь даже дятел, точно опытный стрелок, осторожно гвоздил по сухому стволу и вдруг замирал – голова в малиновом берете на несколько мгновений застывала на отлёте. А вслед за этим дятел стремительно кидался куда-то в тёмную чащу, непонятно чего испугавшись. И точно так же могла себя вести другая птица. И точно так же вели себя зайцы, косуля и даже волк, бесстрашный вроде бы, хозяином себя ощущающий.

Светлая роса на стебельке, пчела или шмель на цветке – всё живое здесь отчего-то вдруг содрогалось или шарахалось по сторонам. Отчего это здесь? Почему?

Видно кровавые тени из прошлого блуждали там и тут, бродили неприкаянные призрачные души убитых, но не похороненных воинов. И русские солдаты, и фашисты – все они когда-то были «человеками», как говорил Солдатеич. И все они должны быть преданы земле по-человечески. И покуда этот горестный обряд не совершится – здешняя природа так и будет насторожённо жить и спать вполглаза, вздрагивая от собственной тени.