Николай Гайдук - Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу Страница 15

Именно об этом Стародубцев рассказывал парнишке, когда они бродили по лесам, по болотам, где затонула чёртова уйма оружия, перемешанного с солдатскими косточками. Но куда охотней – с увлечением и наслаждением – Солдатеич рассказывал и показывал, как разводить костёр одною спичкой; как находить съедобную траву или коренья; как можно погоду по закату солнца предугадывать; как ориентироваться по звёздному небу; как можно время узнать по цветам.

«Нынче всё это ему пригодится!» – думал Стародубцев, уже в который раз утомлённо-тёплыми глазами лаская фотографию бравого парня, одетого в новую форму десантника – Николик недавно прислал.

Тосковала душа по нему. Изболелась. Солдатеич даже сам не думал, что так сильно прикипит к названному сыну – нестерпимо больно отрывать. Но что поделаешь, когда приспело время, неумолимое и не остановимое.

«Вот тебе и время! Полное беремя! – размышлял Солдатеич, доставая трофейную немецкую луковку, с боков потёртую до покраснения – то ли позолота, то ли медь. – Время летит как пуля, а часы – ежели они сломались – это вроде как отстрелянная гильза».

Он осторожно встряхивал трофей и подносил к тёмно-красному уродливому уху, посечённому шрапнелью. Сердечко механизма начинало заполошно чакать, но тут же и замолкало. Чёрным, крепким ногтем, изломанным в работе, Солдатеич постукивал по циферблату, вздыхал, вспоминал часовую мастерскую в окрестностях Берлина.

Артиллерийский снаряд почти прямой наводкой шарахнул тогда в мастерскую, и часы, которых там было десятки и сотни – разлетелись пташками чёрт знает куда. И чего только не было под сапогами русского солдата! И первоклассный люксовый «Hublot» – язык сломаешь – будильник с морским дизайном, с каучуковыми ремешками. И часы прославленной компании Chopard, которая на губах советского солдата звучала как «Жопард» – знаменитые хронометры с технологией «плавающих бриллиантов»; драгоценные камешки в таких часах свободно двигаются между двумя сапфирными стёклами циферблата. Были там и швейцарские часики Жан-Жака Бланпа – старинная швейцарская марка, под которой первые часы пошли в 1735 году. Были и другие, более древние и более роскошные. Самые хорошие часы – это уж как водится – достались командирам Красной армии, а солдатам всё остальное, что уцелело. Богатство это советский воин – поначалу с неохотой, с капризом – менял на сапоги, на чистое бельишко, а позднее отдавал за пачку махорки, за пайку хлеба. А Степан Солдатеич сунул эту луковку в походный вещмешок, да и забыл. И только много позже луковка взблеснула под рукой, когда копался в сидоре. И тогда уже смекнул он: чем дальше от границы, тем ценней становится трофейная хренотень; значит, скоро она вообще превратится в золотой самородок. Ну, вот и хорошо, сгодится на чёрный день. Подумал он так и забыл про тот «самородок», валяющийся где-то в тёмной кладовке.

Года два назад эти часы обнаружил Николик, перебирая многочисленные хозяйские хохоряшки.

– Не идут? – спросил он, с любопытством рассматривая. – Не дышат. Стрелку не колышут.

– Всё, видно, вышли из строя, – без сожаления ответил Стародубцев. – Так долго они шли, так точно топали – от самого Берлина стучали каблуками день и ночь.

Руки у парня большие, разлапистые – часы утонули в ладонях, когда Николик внимательно стал изучать под увеличительным стеклом.

– Какое-то клеймо – в виде фазана, – пробормотал, качая головой. – Миниатюрный полумесяц и вроде бы корона.

– Что за фазан? Что за корова?

– Корона! – засмеялся Николик. – Корова тут не поместится, батя. Эх, сейчас бы мне хороший инструмент! Я, конечно, не тульский Левша, да только ведь и это не блоха.

– Сиди! – Стародубцев отмахнулся. – Часовой нашёлся! – Не часовой, а часовщик.

– Вот-вот. С такими медвежьими лапами только медвежатником работать.

– Ну, а что? – развеселившись, подхватил Николик. – Это мысль. Я, правда, хотел пойти в десантники, но если батя наставляет на путь истинный.

– Отставить! – нахмурился батя. – Шуток не понимаешь? А через несколько дней Стародубцев узнал, что Николик, проявляя недюжинное терпение и упорство, наладил-таки этого немецкого фазана. «Вот это часовой, так часовой! – Стародубцев был поражён. – Такими лапами только танки останавливать в бою, а он, гляди-ка, мастер. Как покойный папа Николай Чирихин».

Прошло, наверное, месяца два после отъезда сына, когда Солдатеич опять вспомнил про часы, достал и огорчился: не идут, хоть выбрасывай или в музей отдавай – там такие штуки собирают.

Ногтем постучав по циферблату и неоднократно встряхнув под ухом, Стародубцев решил пока часы не отдавать на свалку истории. Он всё думал, что вот-вот Николик на каникулы приедет погостить – пускай посмотрит; может, наладит.

Странно было то, что Солдатеич – даже сам себе не признаваясь – любил эти немецкие часы. Хотя любил, быть может, не часы, а молодость, с этими часами связанную. Но как бы там ни было, а всё же любил. Видно, и в самом деле: от любви до ненависти – шаг. И тот же самый шаг в обратном направлении – от ненависти до любви. Такая вот мудрёная шагистика.

Дожидаясь Николика и постепенно теряя надежду на скорую встречу, Стародубцев однажды подумал: «А часы поломались не зря!» Почему он так подумал? И что значит – не зря? На эти вопросы он бы не смог ответить вразумительно, однако сердцем чуял, что так оно и есть. Новое какое-то время подступало.

«И что это за время? И с чем его едят? – пожимая плечами, сам себя выпытывал Степан Солдатеич. – Хрен его знает!»

Раноутренней порою, на излёте погожего лета Стародубцев, уходя из дому, остановился на краю огорода и посмотрел на буйные заросли хрена – около прясла, где всегда было солнечно. «Хрен его знает? – с улыбкой подумал. – Может, и знает. Но молчит, партизан».

Настроение было в то утро – Солдатеич запомнил – на редкость безоблачным, благостным. И погодка выдалась великолепная. Заканчивался август, пока ещё сухой, голубоглазый. Но скоро в полях и в лесах засентябрит. Серебротканым инеем вышитые утренники из туманов станут подходить под окна. Холодными огнями на ветрах гулко распожарятся деревья, травы. И ударит, может быть, последний гром – артиллерийское эхо колёсами раскатится на километры.

И сердце опять беспричинно заболит, защемит, затревожится в преддверье Куликовской битвы – 8 сентября. Солдатеич сам не знал, что такое с ним приключается в эти дни и ночи. Он видел какие-то странные сны, посвящённые Мамаеву побоищу. Видел даже Дмитрия Донского и Сергия Радонежского. И совсем уже было невероятно то, что он видел себя самого – среди русского войска, сражавшегося с татарскими ордами.

Вот так он шагал в то далёкое предосеннее утречко, вспоминал свои причудливые сны, вспоминал недавние походы с голубоглазым курским соловьём.

Хорошо было в чистых и тёплых полях, где уже почти сгорело лето красное, но земля ещё цвела последним цветоносом, сверкала золотистым травяным узором. И хорошо тут особенно по утрам, да к тому же если человек не суетлив, умеет посмотреть на мир полными глазами, полным сердцем чувствует покой и пробуждение земли. Идёшь себе и дышишь полной грудью, аж сердце сладко ломит – утренний воздух ароматный, вкусный. Хорошо, да только было б лучше, когда бы человек тот знал, куда ведёт его кривая стёжка. Хотя, конечно, от судьбы не увернёшься, какою бы дорогой ни пошёл.

Судите сами: Великая Отечественная давно закончилась, отгрохотала, а вот поди ж ты – немецкая противопехотная мина оказалась на пути у старого солдата. Сколько лет пролежала она, эта стерва, проспала в земляной темноте; сколько лошадиных табунов прокопытило мимо неё; сколько прошло рогатого скота, под музыку пастушьей дудочки толкущего землю; сколько тут прогремело тяжёлой техники в железных башмаках, когда начинали распахивать и засевать эту ковыльную пустошь – и ничего, всё было тихо-смирно. Как будто специально кто приберегал этот подарочек для Стародубцева. Правда, «подарочек» тот изрядно подпортился – мина частично утратила убойную силу, но всё-таки ещё зубастая была, собака. И, слава богу, «Волга» проезжала мимо.

Глава восьмая. Мечта на колёсах

Невероятная роскошь советской эпохи – легковая машина. Пускай даже какой-нибудь «горбатый», как прозвали «Запорожца». Пускай даже «Москвич». Всё равно это – престиж, авторитет и гордость. Ну, а если «Волга» – белая или чёрная – это уже как будто предел мечтаний, дальше которых в то время было трудно фантазирить.

Вот такую «мечту на колёсах» приобрёл Пустовойко Семён Азартович – молодой, породистый мужчина с крепким подбородком, с треугольным покроем ноздрей, с голубовато-серыми глазами, способными азартно вспыхивать.

Отец его, Азар Иосич, почётный гражданин Москвы и Старгорода, несколько лет назад скончался, но имя и связи отца всё ещё срабатывали, вот почему молодой Пустовойко сумел так быстро и выгодно приобрести «мечту на колёсах». Это была модель 2410, 402-й движок с форкамерным усиленным блоком, но с обычной головкой под 92-й бензин. Такие редкие двигатели для ГАЗ 2410 делали только на экспорт или в спецгаражи, которыми пользовались только большие начальники.