Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том Страница 14

Она тоже избегала встреч с Арачаевым, при виде его краснела, опускала глаза, не знала, как себя вести, что делать. За время болезни, долгими зимними вечерами, Авраби много рассказывала Элеоноре Витальевне о Цанке, о Кесирт, об их трагической любви. Вначале она ничего по-чеченски не понимала, потом стала догадываться о содержании длинных бесед, после этого сама допытывалась у старухи обо всех подробностях, была заинтересована судьбой Арачаева, в душе хотела поговорить с ним, однако стеснялась, чувствовала перед ним неловкость и даже недоступность. И как ни пыталась Элеонора Витальевна избежать встреч с Арачаевым, сдержать себя не могла, хотелось ей поговорить с ним, поделиться своими печалями. Знала только, что Цанка свободно говорит по-русски, что повидал он многое, знает о многом, несмотря на свои тридцать три года. А в глубине души даже от себя прятала потаенные чувства, тягу и симпатию к не по годам состарившемуся сторожу школы.

Каждую ночь она мучилась, тяжелые, кошмарные сны ее преследовали постоянно. Проснувшись среди ночи, не могла понять, где находится, потом, услышав в темноте прерывистый храп Авраби, приходила в себя. Тогда она вставала, подкладывал дрова в печь, грела чай из душицы и мяты, долго пила, после этого с трудом засыпала.

В последнее время к пережитым кошмарам добавилось новое видение. Рассказ Авраби о судьбе Кесирт глубоко запал в ее и без того страдающую душу. Если бы Авраби могла говорить по-русски, наверное, все было бы не так трагично. Однако незнание языка заставило рассказчицу-старуху многое демонстрировать, показывать жестами, позами, мимикой. Эти выразительные сцены, исполненные сгорбленной, дряхлой, беззубой старухой в убогой, мрачной лачуге, при вое зимнего ветра в трубе, в далеких диких горах Чечни, оказали на Кухмистерову гнетущее впечатление. Она верила, что если бы добрый молодец Цанка был бы дома, на свободе, все было бы совсем иначе, красивее и счастливее. Каждую ночь Элеоноре Витальевне чудилось, что ее ждет та же судьба, что однажды Цанка спас ее и что только он сможет спасти ее и впредь.

Умудренная жизнью Авраби понимала настроение девушки, замечала, как все чаще и чаще директор произносит имя сторожа школы, как все больше и больше интересует ее семья Цанки, его отношение к детям, к жене, к родственникам. Как могла, отговаривала старуха Элеонору Витальевну от дурного шага, запрещала ей видеться с Арачаевым, грозила примерами прошлого, говорила, что Цанка – и счастье, и горе женщины. Однако не вытерпела Кухмистерова, после тяжелой, длинной, ветреной ночи решилась в выходной день, когда Цанка один будет дежурить в школе, пойти к нему; просто поговорить, послушать и посмотреть в его большие, манящие серо-голубые глаза. Как только твердо приняла это решение, с удивлением для себя отметила, что жизнь стала светлее, теплее, с какой-то надеждою, и даже романтизмом.

В ночь перед долгожданным воскресеньем нервничала Элеонора Витальевна, суетилась, не находила себе места. Сняла с себя свою единственную одежду – старый, обвисший свитер, связанный из грубой овечьей шерсти, подержала в руках, помяла, о чем-то мучительно думала. Наконец спросила у Авраби:

– Бабуля, как ты думаешь, высохнет до утра свитер, если я его постираю?

– Конечно, нет, – усмехнулась старуха.

Читала она мысли девушки, наверное, завидовала, горевала по своей прошедшей даром молодости, да и всей жизни, и может, поэтому решилась на дерзкое: полезла она под нары, со скрипом вытащила старый деревянный сундук, достала из него красивое бархатное платье Кесирт, протянула Элеоноре Витальевне, улыбнулась.

– Чье это платье? – удивилась Кухмистерова.

– Мое, конечно, – твердо ответила старуха, жестом попросила надеть.

– Нет, не могу, – отодвинула руки старухи девушка.

– Это постирай, – по-чеченски говорила Авраби, показывая на корыто с водой, – а это надень, пока свитер сохнет. Не волнуйся, это я носила в молодости.

Еще долго шел спор, наконец упорство старухи и девичий соблазн взяли верх. Надела Элеонора Витальевна дорогое платье.

– Неужели это ваше платье? – с удивлением говорила она. – Вы были такой?

– Да-да, – улыбалась Авраби.

– Нет, пойду в своем, – девушка хотела снять платье.

– Не смей, тебе оно очень идет, – старуха жестами и восклицаниями стала восторгаться. – Как ты преобразилась, стала похожа на женщину, а то ходишь, как пугало огородное.

– Так я ведь не на свидание иду, а на работу.

– Ну, поноси, пока свитер сохнет, а то замарался весь, даже воняет. – При этом Авраби поднесла свитер к лицу, глубоко вдохнула и, сделав на лице отвратительную гримасу, брезгливо сморщилась. – Давно хотела тебе сказать, да все неудобно было. Ты ведь женщина молодая, да к тому же директор.

Последние слова, особенно о запахе, больно кольнули самолюбие девушки. Отрезая себе путь назад, она сама взяла свитер и с неотвратимым упорством окунула его в холодную воду, так, что частые маленькие пузырьки стайкой устремились к поверхности жидкости.

– Как ты похорошела! – еще раз воскликнула Авраби, отошла в сторону, пряча выступившие непрошеные слезы.

В ту ночь Элеонора Витальевна долго не могла заснуть, всё ворочалась, думала о чем-то новом, сладостно томящем душу, заманчивом и невольно желанном. Заснув, спала долго, как никогда прежде в Дуц-Хоте, – крепко и сладостно. Проснувшись на заре, подогрела воду, мылась в медной чаще, тщательно мыла коротко стриженную голову. Авраби, не вставая с нар, скрыто наблюдала за девушкой, где-то в глубине души ревновала, завидовала, потом не выдержала, сказала, что сидела бы она дома, а не искала себе приключений.

– Мне надо быть на работе, – оправдывалась Кухмистерова, искоса поглядывая в изъеденное с краев ржавчиной, поблекшее от времени маленькое зеркальце Авраби.

К обеду Кухмистерова стала одеваться. На бархатное платье косилась, оглядывала его со всех сторон, недовольно крутила головой, вновь и вновь вопросительно смотрела на старуху. Та знала, что стоит Элеоноре Витальевне сообщить, что это платье покойной Кесирт, как на этом все кончится. Однако молчала, мучилась, несколько раз порывалась сказать, а потом подумала: «Что я ее отягощаю, неволю. Девушка она молодая, умная, одинокая. Что ей здесь еще делать? Пусть пообщаются. Оба уже не маленькие, жизнью побитые. Да и познали они уже сладость друг друга. Что их сдерживать? Пусть сами разбираются. Думаю, глупостей не наделают. А Цанка как-никак человек ответственный, взрослый… Да и Дихант, дрянь поганая, пусть получит свое».

Потом Элеонора Витальевна стала надевать подарки дуц-хотовцев: не по-женски большие кирзовые сапоги, овечий, далеко не новый, но еще добротный полушубок и широкий платок из козьего пуха. Долго оглядывала себя при скудном свете из маленького тусклого окна. Вставшая к тому времени Авраби ударила тыльной стороной костлявой, почерневшей местами от старости ладони по бедрам и ягодицам девушки.

– Здесь и здесь очень мало. Женщина должна быть такой, – и старуха показала на широкую печь.

Кухмистерова засмеялась, ничего не ответив, выскочила. На улице было морозно, свежо. Угасал февраль. С равнин резкими порывами дул колючий ветер. Низкие, тяжелые, мрачные тучи всем своим весом легли на горы, поглотили все вокруг, сделали мир узким, замкнутым. Казалось, что есть маленькое горное село Дуц-Хоте и дальше ничего нет и никогда не было. Дальше крайних домов ничего не было видно, только какая-то пепельно-молочная дымка безызвестности, пустоты и мрака.

Даже в полдень село казалось вымершим, пустым. Несмотря на свежевыпавший обильный снег, на улице не было видно детворы: детям нечего было надеть, да и на голодный животик бегать по морозу не радостно.

Дойдя до школьного двора, Кухмистерова остановилась в нерешительности, стояла долго, не могла ни о чем думать, от мороза и ходьбы тяжело, часто дышала. Наконец, увидев густые клубы сизого дыма, стремительно поднимающегося из трубы школы, она сделала отчаянный шаг. После первого, робкого стука в мощную дубовую дверь никто не отозвался, тогда Элеонора Витальевна постучала сильнее. В настежь раскрытом проеме показался темный, длинный силуэт Цанка, его глаза были широко раскрыты от удивления.

Сухо поздоровавшись, Элеонора Витальевна что-то пробормотала насчет срочных, неотложных дел, прошла в свой кабинет, плотно закрыла за собой дверь, сидела минут двадцать в одиночестве, разложив перед собой кучу тетрадок и какие-то незаполненные бланки казенной отчетности. Она слегка дрожала, то ли от холода, то ли еще от чего. Что-либо читать, думать не могла, мысли были о другом. Наконец Арачаев нарушил ее одиночество. Он робко постучал в дверь, предложил чай. Кухмистерова ничего не ответила, только смотрела на него оробевшим, растерянным взглядом. Цанка исчез и через минуту появился с двумя клубящимися белым паром стаканами.