Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том Страница 15

– Можно, я посижу с вами? – спросил он и, не ожидая ответа, поставил стаканы на стол, потряс в воздухе обожженными руками, засмеялся, сел напротив.

Кухмистерова опустила в смущении взгляд, слегка порозовела, прятала под столом дрожащие руки. Арачаев изредка, исподлобья бросал в ее сторону вкрадчивый взгляд, потом, осмелев, впился в нее глазами. Только сейчас он увидел ее вытянутое худое лицо, маленький аккуратный нос, правильные бледные губы, светлые прямые брови, высокий, умный лоб.

– Пейте чай, – тихо предложил он, – а то остынет.

– Да-да, – также слабым, срывающимся в волнении голосом ответила она.

Вновь наступила долгая, тягучая пауза. Кухмистерова сидела в той же застывшей позе. Тогда Цанка встал, обошел стол, обнял ее за плечи, наклонился, коснулся губами пылающей щеки.

– Успокойтесь, не бойтесь меня, – прошептал он на ухо.

– У вас есть папиросы? – вдруг спросила она.

– Папирос нет, обеднел я, есть махорка.

Чуть погодя вместе курили, наполнив маленькую комнату едким дымом. После нескольких глубоких затяжек Кухмистерова впервые подняла глаза, откровенно уставилась на Арачаева.

– У меня есть вопрос к вам!

– Какой? – заинтриговался Цанка.

– Вы были на Колыме?

– Да.

– Вы не видели случайно там моих родителей – Кухмистерова Виталия Петровича и Кухмистерову Елизавету Федоровну?

– Нет, – после небольшой паузы ответил он.

Потом снова пили чай, еще курили, и после этого со слезами на глазах Элеонора Витальевна рассказала Арачаеву о своей короткой, но горестной жизни.

Родилась она в Петербурге в 1912 году. Ее отец был сыном чиновника и всю жизнь до революции и после нее неизменно работал на телеграфе. Мать Элеоноры Витальевны имела дворянскую родословную, получила образование за границей, знала несколько языков. После революции уговаривала мужа бежать от большевиков, однако Виталий Петрович, с юности носивший в душе реформаторские настроения, смотрел на все безобразия как на неизбежные болезни зарождения нового, справедливого порядка. После гражданской войны жизнь потихоньку наладилась; отец по-прежнему работал на телеграфе, а мать стала директором фабрично-заводского училища. Элеонора Витальевна после школы окончила музыкальный институт, преподавала пение в том же училище. Вместе со своими старыми друзьями, однокурсниками организовала, кружок народной самодеятельности. Однако наряду с революционными, пролетарскими песнями там звучали и запрещенные, буржуазные мелодии и ритмы. Однажды нагрянула облава, в маленькой подсобке, куда никто, кроме музыкантов, не заходил, нашли настенную карикатуру на Сталина. Всех арестовали. Кухмистерову осудили на три года. В женской колонии под Костромой провела год, потом перебросили под Ростов-на-Дону. Везде помогало музыкальное образование: пела и играла и для начальства, и для осужденных.

Только на третий год ареста, благодаря помощи женщин-охранниц, Элеонора Витальевна получила долгожданное письмо от соседки. Оказывается, в тот же день арестовали ее мать. Пытаясь спасти жену, Виталий Петрович Кухмистеров обращался во все инстанции. Ничего не добившись, воспользовался служебным положением и послал в Москву, Сталину, секретную телеграмму с жалобой на произвол местного ЧК. После этого его тоже арестовали, а младшую дочь, сестру Элеоноры Витальевны Валентину, забрали в приют. В конце письма соседка просила больше ей не писать и сообщила, что в их квартире живут другие люди, очень важные, неразговорчивые.

После освобождения Кухмистерову в Ленинград не пустили, направили в Грозный. Там она проработала месяц в музыкальном училище, однако и этого оказалось недостаточно, по чьему-то указанию ее повысили: назначили директором начальной школы в горном ауле Дуц-Хоте.

Рассказывая свою грустную историю, Элеонора Витальевна нервно дрожала, тихо плакала. Цанка, пытаясь ее утешить, что-то говорил, успокаивал, потом сказал, что здесь прохладно и желательно пойти в его каптерку. Кухмистерова никак не реагировала, тогда он осторожно приподнял ее, подталкивая, повел в соседнюю, более уютную комнату. Там, ничего не говоря, крепко обнял, стал целовать. Она не противилась, вначале не реагировала, потом неожиданно ожила, в страстном порыве жадно задышала, всем телом прижалась.

Не говоря ни слова, Цанка сдернул с нее пуховый платок, в спешке возился с пуговицами полушубка, справившись, бросил его в угол и вдруг как ошпаренный застыл. Его глаза в изумлении расширились, несколько раз вверх-вниз пробежались по платью Кухмистеровой, в мгновение потухли, опечалились. Он протяжно выдохнул, поник, сел на покрытые изношенным одеялом нары, закрыл ладонью глаза.

Элеонора Витальевна постояла посередине каморки с минуту, подняла полушубок, молча ушла.

* * *

В конце февраля в морозный, ветреный день все село кликнули на митинг. Неохотно народ потянулся на сборище. Шли все, кроме тяжелобольных и очень старых, – знали, что иначе будут неприятности. Как обычно, кругом стали войска, в центре кучковалось человек десять-двенадцать здоровенных мужиков в добротных тулупах, в валенках.

– Товарищи, будем выбирать председателя колхоза, – закричал один, самый розовощекий. – Кого вы предлагаете?.. Правильно. Чтобы вы не гадали и не мучились, мы вам поможем. Районный комитет партии и исполком рекомендуют вам кандидатуру Ильясова Даци Таусовича. Вот он перед вами. Товарищ Ильясов – член партии, работал на ответственных постах в соседнем районе, показал себя грамотным и толковым специалистом, а главное, он настоящий коммунист – верный ленинец. Сегодня холодно, поэтому тянуть не будем… Кто за то, чтобы избрать Ильясова председателем колхоза имени Ленина? Кто против? Кто воздержался? Единогласно! Поздравляю Вас!

Следующий оратор говорил о том, что село опять не полностью сдало налоги. Объявил, что с текущего года будут брать налог и с плодовых деревьев. Все помнили, что налог на деревья ввели в 1930 году, однако про него забыли. Теперь, когда стали требовать принести справки о количестве деревьев на участке в сельсовет, все поняли, что это всерьез.

Последним выступал новый председатель. Говорил много, красиво, непонятно.

Как только митинг закончился, в селе раздался дружный стук топоров. К следующему вечеру опустели участки, оголилось село, полегли прекрасные, десятилетиями выращенные селекционные сады, а вместе с ними были похоронены вековые традиции чеченских горных садоводов-энтузиастов – ученых от природы.

Если бы это произошло только с садами!

Сады были предпоследними в этом длинном списке, потом выкорчевали весь народ…

…А в начале марта, как обычно, в селе расквартировали войска. Офицеры разместились в домах побогаче, солдаты в остальных. Срок – одна неделя. Надо кормить, поить, обслуживать. Как говорил председатель сельсовета – «ежегодная профилактика, точнее клизма, а всё – ради здоровья».

В этот же период по дворам ходила комиссия из гражданских, спрашивали, не обижают ли их военные, есть ли жалобы или приставания к женщинам со стороны краснопогонников. Ответ был один:

– Кормить нечем.

На что председатель комиссии многозначительно поднимал указательный палец и говорил:

– У вас нет совести! Вы позабыли традиции гор! Где ваше гостеприимство? Где ваше благородство? Совсем обмельчали, опаскудели!

После этого многочисленная комиссия как бы невзначай разбегалась по хозяйству. Осматривали сарай, чердак, погреб, даже под нарами, шевелили золу в печи. В эти же дни случилось то, чего Арачаев Цанка ждал с особой тревогой, чего больше всего боялся. Знал он, что просто так его в покое не оставят: пришла повестка ОГПУ. Наверное, больше, чем сам Цанка, переживали братья, мать. Все не находили себе места, чувствовали: не к добру это.

Допрашивали Цанка в том же кабинете. Все было как и прежде, только теперь на стене висели огромная цветная карта Советского Союза и рядом плакат с цитатами из Конституции СССР о том, что все граждане страны обязаны быть честными, порядочными и достойно трудиться на благо Родины.

Как и в прошлый раз, сидели два чекиста: тот же Муслимов и новый, совсем молодой человек, маленького роста, с торопливой твердой походкой, с очень быстрым шепелявым голосом, с редкими зубами на нижней, чуть выдвинутой вперед челюсти. Более двух часов этот молодой человек задавал Цанке вопросы. Спрашивал одно и то же по нескольку раз, загонял Арачаева до пота. Однако Цанка упорствовал, говорил только «нет», «не помню», «не знаю». Вопросы были самые разнообразные: и о прошлом, и о настоящем – короче, обо всем и обо всех. Позже, все прокручивая в памяти, Цанка сделал вывод, что к чему-то хитрый молодой следователь его подводит. Основные вопросы были о Колыме, но были они не конкретными, а какими-то расплывчатыми, вроде бессвязными, отстраненными. И еще, что запомнил Арачаев, – в отличие от Белоглазова, новый чекист ни разу не улыбнулся, не отошел от протокола, смотрел исподлобья упорно в глаза, видел в Арачаеве слабую жертву.