Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том Страница 16

К радости Арачаева через день после этого приехал гостить к матери в Дуц-Хоте друг Курто Зукаев. Цанка как раз дежурил ночью в школе. В маленькой каптерке два друга детства гуляли до утра: пили какие-то крепкие, сладкие напитки. Курто говорил, что это коньяк, а это ликер, это вино грузинское. Закусывали вкусным шоколадом, сладким печеньем, еще какими-то сладостями. Курили ароматные папиросы. После нескольких рюмок спиртного охмелевший Цанка хотел спрятать в карман штанов две-три красивые шоколадные конфеты для детей. Курто это заметил, сказал, что привез для них отдельно подарки. Пили щедро, под утро Цанка рассказал полусонному другу о своих делах, рассказал подробно, как никогда раньше, искал помощи или просто сочувствия у богатого, влиятельного друга.

На рассвете Курто уехал, о подарках детям, видимо, забыл.

Ровно через неделю вновь вызвали Арачаева на допрос, или, как говорили чекисты, на беседу. Обстановка была та же, и вопросы вначале были те же, а потом вдруг следователь резко спросил, кто такая Щукина Татьяна Ивановна. Цанка – опешил. Сразу вспомнил госпиталь в Магадане, маленькую хибару, где они встретились в последний раз, и все остальное.

– Так кто такая Щукина Татьяна Ивановна? – повторил свой вопрос молодой чекист.

Цанка еще мгновение думал, потом медленно, боясь сказать лишнее, ответил:

– Я знал только одну Татьяну Ивановну – медсестру в магаданском госпитале. Правда, ее фамилию я не знал. Может, она и не Щукина. А если честно, я даже не помню, Татьяна Ивановна она или как-то иначе ее звали.

Потом были еще разные вопросы, и наконец прозвучал самый неприятный для Арачаева.

– Кто такой Авербах Карл Самуилович?

Цанка был рад, что молодой чекист вначале спросил о Щукиной, а потом об Авербахе. Он уже был готов к этому вопросу, теперь он вроде понял, куда клонит следователь. Он ясно представил госпиталь, большую одноместную палату, стройного, подтянутого Карла Моисеевича, его папиросы. Почему-то со временем Цанка стал его любить и уважать в душе, и он четко вспомнил его слова: «Главное – это молчать. Молчать всегда и везде. Ты это умеешь».

– Так что вы можете сказать о Карле Самуиловиче Авербахе?

– Ничего, – быстро ответил Арачаев, глядя прямо в глаза чекиста.

– А о Щорсе, Николае Петровиче?

– Тоже не знаю такого. Что мне врать?

Завязалась отвратительная для Цанка беседа. Чекист «прижимал его к стенке», действовал нахально, жестко, упорно.

– Так что, вы не помните, кто вас допрашивал в госпитале?

– Помню, – наконец сдался Арачаев, – только фамилии и имени не знаю.

– Как это? – удивился чекист.

– Вот так – не знаю.

– Это ложь, и вы все вспомните, как только попадете в Грозный.

После этой угрозы Цанка встрепенулся, принимая вызов, исподлобья, жестко впился глазами в следователя.

– Они мне не представились, и я ничего о них не знаю… Вы-то ведь тоже не представились.

Эти слова кольнули молодого чекиста, он вскочил, закурил папиросу, потом вышел. Арачаев посмотрел на своего старого знакомого, смуглокожего Муслимова.

– Слушай, что он от меня хочет? – спросил он на чеченском языке.

– Нэ знаю, – ответил на русском Муслимов.

Минут через десять молодой человек вернулся, неся с собой какую-то папку. Скрывая записи от Арачаева, он долго в ней рылся. Видимо, не найдя, что надо, бросил на дальний край стола. Потом вопросы касались корабля, чемоданов, встречи в порту и дороги от Новороссийска до Грозного и Дуц-Хоте. Цанка отвечал односложно. Говорил, что многое уже не помнит. Врал обо всем.

Когда молодой чекист подписал пропуск на выход, удивился не только Цанка, но и Муслимов. Бежал Арачаев домой – ног не чувствовал. Вечером опечаленные родственники сидели вокруг Цанки в доме матери. Табарк и Келика плакали, братья советовали бежать в горы, в Нуй-чо, где когда-то скрывался Баки-Хаджи. Однако Цанка на следующее утро двинулся в Грозный, к своему другу Курто. В пути ему повезло, от Махкетов ехал на грузовике. Сидел в открытом кузове под моросящим, холодным мартовским дождем.

После обеда был он в городе, возле дома друга. Заходить боялся, хоронясь, ходил возле подъезда, пытаясь перехватить Курто на улице. Когда окончательно стемнело, увидел знакомую походку Зукаева, тот шел, покачиваясь, неся в руках какой-то большой сверток.

– Курто, – окликнул его Цанка.

Зукаев крайне удивился, всем своим видом выражал отчужденность и безразличие к бедам друга, от него несло спиртным. Поняв это, Цанка совсем сник, в душе разозлился, хотел уйти.

– Ты куда? – очнулся Курто. – А ну стой.

Насильно он потащил Цанку куда-то в сторону от центра, в район частных кварталов. По пути объяснял, что у них сегодня гости и поэтому не приглашает в дом, а хочет, чтобы Цанка переночевал у его работницы, одинокой русской женщины. Минут через двадцать были на месте. Ворота открыла сухая, довольно бойкая для своих лет пожилая женщина.

– Антонина Михайловна, это я, – как бы в шутку, развязно говорил Курто, – еще раз здравствуйте. Это мой друг, из родного села. Можно он у вас переночует?

– Да-да, – быстро ответила женщина, было видно, что это ей не впервой.

Курто ушел. Условия ночлега у Цанки были роскошные: ванная, вода, сытный ужин, свежая постель и беспробудный, крепкий сон. Утром его разбудил Курто.

– Ну, ты дрыхнешь! – восклицал он. – Так, мы пошли на работу. Ты жди меня здесь. Из дому не выходи. Поешь сам. Ничего, не стесняйся, Антонина Михайловна работает у меня на складе, свой человек. К обеду вернусь. У меня возникла одна идея. Не знаю, может, что получится.

Вернулся Курто через пару часов.

– Ты в школе кем числишься? – спросил он с порога.

– Сторож-истопник, – ответил Цанка.

– Так, а директор кто?

– Молодая русская девушка.

– Она может дать тебе справку, что ты работаешь учителем?

– Не знаю.

– Короче, нужна эта справка. Вот такой формы, – и Курто протянул Арачаеву листок. – Сделаешь – отправим тебя в Ростов-на-Дону повышать квалификацию. Девятимесячные курсы начались первого марта, но ничего, тебя и еще несколько человек пошлем дополнительно. С тестем я договорился. Ты доволен?

– Еще бы, – глаза Цанка радостно светились.

– Тогда давай, мчись в Дуц-Хоте.

Поздней ночью Цанка был дома. Все рассказал брату.

– Нечего откладывать на завтра, – загорелся Басил. – Надо сделать сейчас, а утром тронуться обратно. Мало что может быть. Эти гады в любую минуту могут нагрянуть или повестку вручить.

– Как я ночью сделаю?

– Обыкновенно, пойди к Авраби. Ты там всегда свой.

Цанка чуть подумал, встал.

– Правильно. Я постараюсь, – выдохнул он устало, чуть погодя добавил. – А если она не напишет справку? Ведь ее могут за это наказать.

– Ничего с ней не будет, – возмутился Басил. – Давай я пойду к ней.

– Не надо, – печально сказал Цанка.

Далеко за полночь, сопровождаемый лаем окрестных собак, пробирался он вдоль заборов, по колено в грязи, как вор, как преступник. Боялся в собственном селе, там, где вырос, где много веков до этого жили его предки.

У ворот Авраби остановился в нерешительности. Почему-то вспомнил ту ночь, когда он возвратился после побега из-под расстрела. Вспомнил, как радостно встретила его тогда Кесирт, блеск ее глаз, ее незабываемую улыбку. На душе стало муторно, тоскливо. Чувство горечи сжало до боли грудь, не давало дышать. «За что эти страдания? – подумал он. – Может, уйти в лес, в горы, и воевать со всеми, кто искалечил нашу жизнь… Нет, нельзя. За мной семья, дети, родственники. Если уйду в горы, то навечно останусь абреком, я не хочу всю жизнь бегать, от кого-то скрываться, подвергать опасности близких. Будь что будет. Надо хотя бы попытаться, а там посмотрим. Бог милостив».

Тихо прокрался к дому. Постучал нерешительно в окно. Тишина. Постучал вновь. Услышал какой-то шорох внутри, потом тревожный голос Кухмистеровой. Видимо, она хотела разбудить Авраби.

– Элеонора Витальевна, – сдержанно отозвался Арачаев, – Элеонора Витальевна, это я – Арачаев.

Наступила тишина. Слабая тень прильнула к маленькому плотно завешенному на зиму окну.

– Это вы, Арачаев? – испуганно спросила директор.

– Да.

– Что случилось?

– Да у меня дело к вам. Откройте, пожалуйста, дверь.

Проснулась храпевшая до этого Авраби, было слышно, как она ворчала, спросонья ругалась. У двери, суетясь в потемках, возилась Кухмистерова. Наконец засов заскрежетал, и после продолжительного скрипа появилась Элеонора Витальевна, босоногая, с накинутым на плечи пуховым платком.

– Что случилось? – озабоченно спросила она.

– Вы меня извините, пожалуйста, – начал Цанка, замялся, потом выпалил. – Вы могли бы мне помочь?

– Чем?

– Мне нужна справка о том, что я работаю учителем в школе.