Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. II том Страница 17

– Что случилось? – озабоченно спросила она.

– Вы меня извините, пожалуйста, – начал Цанка, замялся, потом выпалил. – Вы могли бы мне помочь?

– Чем?

– Мне нужна справка о том, что я работаю учителем в школе.

– Прямо сейчас?

– Если вы дадите эту справку, то сейчас.

– Я сейчас оденусь.

– Погодите, Элеонора Витальевна, это ведь может иметь последствия.

Кухмистерова задумалась, видно было, как в темноте она съежилась, крепче сжала платок.

– Я сейчас оденусь, выйду.

Недлинный пологий путь до школы преодолевали тяжело. Вязкая весенняя грязь липла к обуви, мешала идти, скользила. Несколько раз падали, потом, не говоря ни слова, взяли друг друга за руки, поддерживали. Так молча дошли до школы под дружный лай собак. Долго будили сторожа – старика Мовтаева. Появление директора и Цанки его сильно удивило, он стал жаловаться на чеченском.

– Цанка, где ты пропадаешь столько дней? Я не могу по-человечески ни по нужде сходить, ни помолиться.

– Ничего, ничего, – успокаивал его Арачаев.

– Что-нибудь случилось? – встревожился он.

– Нет. Принеси лампу в директорскую.

Под прыгающий свет керосиновой лампы Элеонора Витальевна изучала бумагу, принесенную Цанкой от Курто, не поднимая глаз, спросила:

– Точно так же?

– Да, – вяло ответил Арачаев.

Кухмистерова достала из кармана шубы ключи, полезла в маленький металлический шкаф, стоящий в углу. В это время заглянул Мовтаев, поманил Арачаева рукой:

– Пока вы здесь, я сбегаю домой, скоро приду, закрой входную дверь, – прошептал он.

Элеонора Витальевна старательно заполняла справку. Закончив, передала Арачаеву.

– У вас в Грозном знакомые? – спросила она неровным голосом.

– Да.

– Значит, вы уезжаете?

Цанка не ответил, увидел, как Кухмистерова опустила голову, маленькая слеза блеснула на ее щеке. Он нежно обнял ее, успокаивал, благодарил, говорил, что его друзья в Грозном – большие начальники и они могут сделать все, даже перевести Элеонору Витальевну обратно в столицу. Он страстно говорил, врал и ей и себе, просил, чтобы она вместе с ним шла утром в город. Весь этот разговор сопровождался поцелуями. Потом Цанка торопливо задул керосинку…

Вернувшийся Мовтаев долго стучал в дверь, заглянул в темное окно директора, все понял, в злобе сплюнул, закурив, сел у входной двери, ждал, пока молодые не вышли.

Наутро Арачаев и Кухмистерова двинулись в Грозный. С транспортом им не повезло, в городе были поздно. У дома друга Цанка стоял в нерешительности долго, стеснялся поделиться унизительными мыслями с попутчицей, потом, не найдя выхода, вошел в подъезд.

К радости Цанки, дверь открыл Курто. Он опять был навеселе. Увидев друга детства, Зукаев радостно засмеялся и стал втаскивать его в квартиру. Арачаев объяснил, что не один, а с директором школы.

– Тем более заходите, – кричал Курто.

Раздеваясь в прихожей, Цанка видел, как из кухни за ними подглядывала жена Курто – Раиса. Встречать гостей она не вышла. Проводив Цанка и его попутчицу в гостиную, хозяин познакомился с Элеонорой Витальевной, с удивлением рассматривал ее одеяние, потом исчез. Было слышно, как он о чем-то спорил с женой, потом резко хлопнула входная дверь. Растерянный Курто вновь появился с гостиной.

– Побежала к родителям, – виновато промолвил он, махнул рукой, полез в шкаф, потом принес из кухни разнообразную, давно не виданную гостями закуску.

Только собрались сесть, как раздался звонок. Хозяин вышел, прикрыв дверь гостиной. В коридоре стало шумно. Цанка узнал властный баритон тестя Курто, женские голоса. Гости из Дуц-Хоте сидели понуро, знали, из-за чего перебранка. Только когда услышали громкое «голодранцы», оба встрепенулись, встретились глазами – в них были бунт и обида. Неожиданно Элеонора Витальевна встала, подошла к фортепьяно, подняла крышку, села удобно на стоящий рядом круглый стул, потрясла пальчиками и вдруг ударила резко раз, другой по клавишам, сделала паузу, прислушалась и потом побежала с бешеной скоростью по черно-белым костяшкам. Такой музыки Цанка никогда не слышал. Раскрыв рот от удивления, он впился глазами в Кухмистерову, позабыл все на свете. А она разыгралась – злость, отчаяние и протест были в ее движениях, в этих ритмах. Музыка переливалась, заполнив все вокруг, заглушив пошлость, мещанство благополучного дома.

Двери распахнулись, толпа с раскрытыми ртами ввалилась в гостиную, а Кухмистерова все играла и играла, вначале быстро, яростно, зажигательно, потом медленнее, все мягче, лиричнее, тише, задушевно-томяще. Когда она перестала играть, наступила какая-то неестественная тишина, стало пусто.

Тесть Зукаева подошел вплотную к Кухмистеровой, чуть наклонился.

– Где вы научились так играть? – деликатно спросил он.

– В Дуц-Хоте, – грубо ответила она и резко тронулась к выходу. Следом двинулся Арачаев.

На улице их догнал Курто. Он отрезвел, проклинал тестя и тещу, грозился избить жену, развестись.

По темным узким улочкам, иногда обмениваясь репликами, дошли до Антонины Михайловны. Там много пили водку. Курто все восхищался игрой Элеоноры Витальевны. Теперь все называли ее просто Эля. Потом он стал показывать и воспроизводить голосом манеру игры своей тещи и жены. Все смеялись до слез, падали со стульев. Радовались не столько рассказу, сколько свободе общения, взаимопониманию. В полночь мужчины легли спать вместе, а женщины еще долго сидели на кухне.

Засыпая, Цанка сказал другу, что тот много и часто пьет.

– Ты знаешь, не пить нельзя. У меня работа такая, – отвечал сонно Курто. – Если чеченец не пьет, то это признак религиозности. А если честно, то не пить – тяжело. Знаешь, сколько сумасбродства?

Наутро Кухмистерову во избежание неприятностей решили отправить в Дуц-Хоте. Антонина Михайловна и Курто обещали ей помочь, заботиться о ней. Цанка весь день сидел в чужом доме, вечером появился запыхавшийся Курто.

– Одевайся, – крикнул он прямо с улицы. – Твой поезд отходит.

На вокзале, у вагона, вручил он Арачаеву направление на девятимесячные курсы повышения квалификации работников образования.

– Вот адрес института, смотри не потеряй. Скажешь, что опоздал по болезни. Это билет на поезд, заходи, а то скоро отходит, – торопливо говорил Зукаев.

Неожиданно он исчез, даже не попрощался. Цанка удивился, рассматривал с любопытством попутчиков, в душе радовался, не верил в случившееся. Вдруг, расталкивая пассажиров, влетел Курто, в руках он держал сверток.

– Это на дорогу, – сказал он, вытирая пот со лба.

Затем Курто скинул с себя дорогое пальто с каракулевым воротником.

– Это тебе в подарок… И вот еще деньги.

Поезд тронулся. Курто на ходу спрыгнул с вагона, долго шел следом, махал рукой. Мелкий дождь капельками ложился на его красивое, с горькой усмешкой лицо. Может быть, из-за дождя Цанке казалось, что его друг детства плачет…

…Больше они не виделись никогда… Только девятнадцать лет спустя, в 1958 году, Арачаев, узнав о судьбе друга, горько плакал. Это была последняя нить, связывающая его память со счастливым детством, с беспечной и сытой юностью. И она оборвалась… В сентябре 1939 года Зукаева Курто направили учиться в Высшую партийную школу в Москву. С началом Великой Отечественной войны он добровольцем ушел в Красную Армию, дослужился до замполита полка и имел звание подполковника. В боях под Курском Зукаев потерял обе ноги, почти полностью зрение, а вернувшись калекой, он был депортирован вместе с родным народом в североказахстанские степи. Там он и умер в феврале 1945 года от цинги, голода и тяжелых ран…

* * *

Во время обучения в Ростове-на-Дону Арачаев Цанка узнал другую сторону советского строя. О такой жизни он даже не мечтал. Кирпичное новое просторное здание института было расположено в вечнозеленом парке города на живописном берегу Дона. Все было новым, добротным, основательным. Учиться было интересно, хотя получившему кое-какую грамоту в грозненской тюрьме Арачаеву было очень тяжело. Однако он не пасовал. Учился, с удовольствием стремился к знаниям. Единственное, что удивляло Цанка, так это то, что учиться надо, а думать и анализировать нельзя, за тебя все продумано, выбрано единственно верное решение, указан правильный, светлый путь.

Здесь впервые Цанка увидел кино. Впечатление было необыкновенным. В целом досуг был насыщенным до предела. Два раза в неделю кино – во вторник и в четверг. Два раза танцы под духовой оркестр – в пятницу и субботу вечером. Иногда возили в театр. Питание было сытым, щедрым. Жилье в общежитии – чистым, теплым.

Короче говоря, окунулся Цанка в жизнь советской привилегии и дармовщины. И если бы он, как другие студенты, не знал обратной стороны медали, если бы не было жестоких уроков молодости, то он бы тоже, как и все остальные, стоя на коленках, молился бы на портреты Сталина, развешанные во всех кабинетах института.