Алексей Губарев - По зарубкам Золотого демона Страница 14

Виной тому, как ни странно, была кастрюля водоизмещением в четыре литра, облезлый бок которой украшали две сочные ягоды земляники и зеленый кленовый листок. Эта кастрюля, помнившая наваристые борщи на мозговых косточках и некогда баловавшая детство тушеной капустой с говядиной, давно была водворена под кухонный стол, где и пылилась, прозябая в глубочайшем забвении.

Как и подавляющее большинство жителей, Владик с мамой от времён горбачёвской анархии и ельцинского бандитизма привыкли обходиться супами из пачек, сухарями, маргариновой дрянью «Покровское» и сублимированной китайской лапшой «Доширак», отчаянно заглушая хроническое чувство голода множественными приёмами чая безо всякого на то повода.

Да, Владик жил с мамой. Этой вечно больной женщине и были обязаны все его двадцать семь лет, которые при, не дай того Бог, её уходе из мира сего давно оборвались бы от истощения. Его друзья, собрав пожитки и остатки долготерпения, давно бежали в благодатные районы страны, тем самым значительно увеличив необжитые пространства восточных окраин Родины, при том своей выходкой немало удивив власть. И теперь в опустевшем городишке ранимый его возраст переживал тяжелейший моральный кризис по ущербу сопоставимый с экономическими руинами Детройта.

То, что предлагал избалованный работодатель, не устраивало отравленную нищетой душу, а места, которым могло снизойти сердце Владика, были заняты преклонным возрастом. И как ни билась его судьба, а удобоваримой ниши ей занять пока так и не удалось.

Случайных денег не было, и уже вторую неделю Владик негодовал. Нет, если бы подобное навалилось летом, ему было бы значительно легче. Часть переживаний он добросовестно утопил бы на городском пляже, частью поделился бы в неподдающихся исчислению пивных, а оставшееся горе расплескалось бы в многочисленных бессонных ночах и беспорядочных случайных связях. Но, как назло на дворе зверствовал кризис и стояла затянувшаяся мрачная дальневосточная весна, которая, судя по всему, освобождать место и не собиралась.

Вторая половина человечества, ставшая жертвой астрономического упадка и санкций, но обладающая более ясным сознанием в отличие от первой, здраво расценила ситуацию в стране, приравняв действительность к жизни на каторге. Поэтому на обычно бушующие в это время гормоны женской половине невероятным образом удалось наложить епитимью в виде бессрочного поста, отчего единственный роддом, что желтел на улице Ленина, к осени поклялся переквалифицироваться в мертвецкую, а бывший форпост страны стал скучен, как испанская лестница в Риме.

Очередной раз, проведя впустую день в очередях, изголодавшись и основательно промочив ноги, опустошенный он поплёлся домой. Путь, выключая пару главных улиц и десяток незатейливых проулков, основой своей пролегал по тоскливому бульвару, усеянному по обеим сторонам рядами хилых ясеней и разноцветными филиалами многочисленных банков. Эти отпрыски легализации награбленного нагло швыряли в лица горожан издевательские предложения быстро решить все накопленные ими проблемы в обмен на куда более тяжкие обстоятельства, завуалированные дежурной улыбкой банковских фурий.

На этот раз финансовый порок капиталистического жульничества, который уже неоднократно опутывал Владика непомерными долгами, не мог омрачить итак невесёлых мыслей.

Остановившись, Владик запустил руку в карман брюк, сгрёб в кулак и явил свету весь свой капитал. Капитал был также жалок, как и его лоснящаяся по подпалинам уставшая кепи. Пересчет потертых никелевых монет дремлющее сознание не ободрил. Впрочем, Владик стоически отнёсся к неприветливой сумме, которая в значительной мере уступала стоимости жестяной банки пива, и небрежно высыпал мелочь обратно. Пить не хотелось совсем.

Немного поразмыслив, он прошел несколько метров вперед, уселся на почерневшую скамью и начал созерцать. Бульварные дали, доступные усталому взгляду, были пустынны. Вдоль унылых зданий, едва переставляя нездоровые ноги, бесцельно шлялась в потрясающе ветхом наряде капиталистическая скука.

Сначала взор Владика изучил трогательный ромбовидный рисунок из розовых и серых тротуарных плит. Затем его глаза скользнули по стволу ясеня с дуплом, что печалился на другой стороне дорожки и обещал рухнуть на прохожих уже в августе, переметнулись на вызывающе оранжевую кривобокую урну, украшенную орнаментом многочисленных окурков, после чего были отвлечены отъезжающей инкассаторской машиной от остеклённого по нижнему ряду темными зеркалами офисного здания.

Этот бежевый с чёрными эмблемами на дверях и овальным фонарём сирены на крыше автомобиль круто вильнул, видимо объезжая выбоину в асфальте. Затем выровнялся, фыркнул и, набирая ход, резко повернул налево, в первый же переулок. В это самое время его корпус дал сильный крен и, руководствуясь только ему известными внутренними посылами и доводами финансового дела, распахнул заднюю дверцу. Секунду спустя бронированный растяпа вывалил на дорогу неопределенного цвета увесистый тюк, после чего, качнувшись на другой бок, с едва слышимым щелчком захлопнул её и исчез за поворотом.

Через мгновение прикованный взор Владика, ощупывающего забавный предмет, неожиданно отвлекла представшая во всей красе тощая провинциальная совесть интеллигента и заунывным голосом начала нести несусветную чушь о законном вознаграждении за подобные находки.

Сколько бы длился один из самых благочестивых монологов в мире, неизвестно. Известно, что тягучую панихиду провинциальной совести, исполняемую глубоким меццо-сопрано, самым хамским образом прервал грубый топот сильно разношенных ботинок ни как не менее сорок четвёртого размера. Это, привыкшая с рождения на лёту хватать зазевавшуюся добычу, а случайный десерт принимать исключительно за еду, а не лакомство, не имеющая никаких моральных ограничений, перескакивая декоративные ограждения, неслась чёрная совесть в образе местного тридцатилетнего голодранца. Естественно, что, заметив выпавший тюк из обласканного тайными желаниями и масляными взорами налётчиков автомобиля совесть, заквашенная на портвейном угаре городских трущоб, не собиралась читать своему хозяину поучительные выдержки из уголовных уловок для дураков. Она, подхватив своего хозяина от непроницаемых и густо оплёванных снизу дверей неприметной забегаловки, во всю прыть понесла его к неосмотрительной жертве.

Первая участница набирающих обороты событий этого не ведала. Она была скромна, имела сорок второй размер обуви, носила быстро промокающие кроссовки, а не хлябающие ботинки и, на двадцать седьмом году жизни, была довольно резва. После секундного замешательства, ушедшего на поиски ответа риторическому вопросу: – Откуда? ведь бульвар был абсолютно пуст, – и не найдя оного, она рванула наперерез беспредельной наглости, дабы не утерять может быть единственного шанса в своей жизни. Обе совести через пару мгновений лоб в лоб столкнулись возле объемного в военный цвет и с двумя крепкими широкими лямками мешка.

Только здесь, не лишенной изворотливости белой провинциальной совести, удалось узнать всю правду о неожиданно возникшем на её пути препятствии. В серые глаза скромницы таращился беспринципный, с уголовным прошлым карий цвет, принадлежащий тому ответвлению родословной человеческих совестей, который являл миру беспардонную, в большинстве своем незаконнорожденную, шантрапу из многочисленных чердаков, подвалов и подворотен, закаленную в уличных сражениях и обронившую ранимую мечтательность и первую влюбленность на ухоженных ручках молоденькой сотрудницы из инспекции по делам несовершеннолетних.

Матёрая безотцовщина, которая при удобном случае привыкла пускать в ход финку и не терпела долгих прелюдий, заскорузлыми лапами с грязными ногтями мёртвой хваткой вцепилась в грудь сероглазой, повалила на спину и с бульдожьим азартом принялась трепать оторопевшее тепличное создание. Дикая развязность этого действа явно предполагала стереть с лица земли шуструю никчемность, размозжив ей башку о тротуарный бордюр. Ботинки борца за место под солнцем при этом издавали странные чавкающие звуки.

Только усилием воли и явным несогласием с подобным обращением повергнутый интеллигент ответил нервной хваткой костлявых рук в горло своему обидчику, и при этом упёрся коленом ему в живот. Из кроссовок поверженного валил густой пар. На его впалых щеках заиграл прощальный румянец, присущий умирающему туберкулёзнику.

Навалившийся же противник приобрёл вызывающий насыщенный жизненной силой свекольный окрас и распространял тяжелый запах. Схватка представителей различных общественных формаций с первой секунды приобрела характер смертельной.

Полминуты неимоверного напряжения учтивой кротости и хулиганского запала потребовало от обоих серьезных размышлений о бренности бытия.