Мария Арбатова - Неделя на Манхэттене Страница 15

Казалось, что это перерыв в съёмках постмодернистского фильма, не могут же старушки за восемьдесят собраться с утра с наклеенными ресницами, безумными укладками, в пачках кружев и килограммах бижутерии без важного повода. Оказалось, могут. В Ницце и Каннах я видела эту тюнингованную и ботоксозависимую породу, но подобную концентрацию на квадратный метр встретила только здесь.

Они сидели за длинным общим столом в центре помещения, пили кофе с булочками и преувеличенно громко щебетали. Просчитывалось, как рано они встали, сколько часов посвятили причёске и напяливанию восемнадцати колец на десять пальцев, чтобы съесть булочку с социально близкими. А в это время их внуков воспитывали вовсе не Арины Родионовны, а халды из третьего мира, не прочитавшие ни одной книжки ни на одном языке. И воспитывали не потому, что любят детей, а просто не нашли другой работы.

В белой Америке не любят жить большими семьями, а излишки жилья предпочитают сдавать чужим людям. В этом свои преимущества – несемейные старики получают льготы и бонусы. Они всем обеспечены, и сдают лишние комнаты от одиночества, ведь телефонный звонок раз в месяц и рождественская открытка считаются здесь нормальными родственными отношениями.

Психолог Эрик Х. Эриксон называл опорным столбом здешней семьи «американскую мамочку», совмещающую англосаксонскую модель с колониальной экспансией. На неё возложена ответственность за адаптацию к оседлой жизни, роль культурного цензора и религиозной совести семьи. И, сдерживая эмоциональное развитие и попытки индивидуализации детей, чтобы сделать их конформистами, «американская мамочка» предъявляет себя как совершенно асексуальное существо.

Старушки-фрики, собравшиеся в «Zabar’s», показались мне именно пуританскими «мамочками», запрещавшими себе и детям всё подряд и добирающими теперь, когда уже «никто не осудит» за сексуализацию образа. Ведь это у нас, чем моложе, чем нарядней, а у американцев наоборот. И за тем, чтобы в восемьдесят надувать гелем морщины, клеить ресницы и обвешиваться ёлочными игрушками для похода на чашечку кофе в закутке магазина, стоит такое одиночество, что хоть волком вой!

Знакомая рассказывала, как навещала со своим американским мужем ослепшую восьмидесятилетнюю свекровь. Я недоумевала:

– Как она выживает в одиночку? Почему вы не возьмете её в свой дом?

Знакомая ответила:

– Здесь такое никому не приходит в голову! Она не хочет идти в пансионат престарелых, привыкла к своей квартире, делает всё на ощупь, включает электроплиту, готовит. К ней ходит социальный работник. И вообще у неё ужасный характер. Но в Америке всё продумано, и если она доберётся до магазина, то сможет купить бутылку вина с этикеткой для слепых, написанной по Брайлю!

Я онемела от подобного рационализма, понимаемого нами как цинизм.

Все знают, насколько по-разному организованы семьи в России и в США. Наши дети инфантильней, родители контролируют их до пенсии, чтобы поздно повзрослевшие дети контролировали их до самой смерти. А в американских семьях, где круглые сутки звучит дежурное «I love you», детей жёстко ориентируют на самостоятельность и индивидуализм.

За счёт этого они социализируются и начинают зарабатывать значительно раньше наших, но большой вопрос, в какой части это хорошо, а в какой плохо. И если мы вспомним, какие тонны психотропных приходятся как на маленького, так и на взрослого американца, то со своей колокольни решим, что это плохо, ведь невротиками становятся недоигравшие, недолюбленные и недобалованные дети.

У американцев за этим стоит генетический страх выживания в чужих условиях, у нас этого страха нет, и когда-то в нашем языке слово «жалеть» было синонимом слова «любить». А воспитательный стереотип «американской мамочки» означает любовь как необходимость быть безжалостной, не доверять своим чувствам и требовать от ребёнка армейского понимания жизни, в котором «каждый за себя, а Бог за всех нас!»

Собственно, и спорт имеет в США такое патологическое значение в школе и университете, чтобы ребёнок привыкал к конкуренции и знал, что надеяться кроме себя не на кого. Ведь следующий этап потребует изматывающей борьбы за всё более высокий уровень жизни. И потому американских детей отправляют после школы чем дальше, тем лучше, и учат жизни, как в русских деревнях учили плавать – швырнуть в воду, а раз не выплыл, родить нового.

И американским родителям настолько важно заставить детей самостоятельно справляться с трудностями, что материально поддерживать их после школы считается непедагогичным. Да и университет родители стараются не оплачивать целиком, предлагая ребёнку работать во время учебы или взять кредит; иначе он вырастет неудачником – failure.

Понятие неудачника у нас иное, мы при прочих равных данных программируем ребёнка на занятие, которое нравится и реализует его потенциал, а не на большие заработки. Мы не натаскиваем его на умение выгодно продать свои способности и не дрессируем с точки зрения предприимчивости и напора. Погоня за деньгами в ущерб психологическому комфорту понимается в нашей интеллигентной среде как плебейство, а в среде американских интеллектуалов наоборот.

Мы считаем закончившего школу всё ещё сильно нуждающимся в семье. В эмоциональной поддержке – ведь на него обрушивается столько нового; в нормальной домашней еде – ведь он ещё растёт; в чистой постели и полноценном сне – ведь у него огромная нагрузка; в родительском занудстве – ведь в зоне круглосуточного загула в общежитии невозможно нормально учиться.

Последние годы «дальнее зарубежное» образование стало в России модным. Но если присмотреться к этим семьям, окажется, либо они из глубинки; либо дети там не сильно нужны родителям, занятым карьерой или новыми браками; либо родители считают это предметом престижа; либо просто не справляются с подростками. А любящие родители понимают, что наши семьи иные, наши дети иные, и им не подходит внезапно начавшееся колониальное воспитание.

Обратная сторона раннего выпихивания детей в США называется «empty nest», переводится как «опустевшее гнездо» и означает дом, из которого разлетелись подросшие дети. Старики живут в этом гнезде, пока могут обслуживать себя. Потом их тоже выпихивают в специализированные кварталы, когда они особенно нуждаются в близких. И дело не в медуслугах, правильном питании, организованном досуге и квалифицированном персонале, а в том, что никакой персонал ни за какие деньги не станет старикам семьёй и не даст ощущения нужности и значимости.

Наглазевшись на фриков, мы двинулись по Бродвею в сторону Нижнего Манхэттена. Дневной свет не сделал улицу краше, архитектура продолжала ужасать и там, где на что-то претендовала, и там, где ни на что не претендовала. Успокаивала только полоска зелени посреди Бродвея, потому что насколько плохо у местных складывались отношения с камнем, настолько хорошо получалось с растениями.

Надвигающееся тело города выглядело спально-промзонно-барачным и глубоко провинциальным, и эта провинциальность была не умильно бесхитростной, а бездушно неряшливой. И потому оживлённые куски Бродвея казались похожими на международный аэропорт, по которому навстречу друг другу, словно опаздывая на свои самолёты, спешили толпы буднично одетых людей, чтобы разлететься в разные концы планеты, потому что у них не было ничего общего.

Мы шли и шли в этой толпе по правой стороне Бродвея, миновали автобус с американским флагом, из окна которого продавали пиццу и прочее горячее тесто с небольшим участием белка и зелени. И наткнулись на распахнутые и отдраенные до полной прозрачности стеклянные двери магазина Apple. Их закрывали, пока в 1983 году госпожа Дерек Смит, торговавшая в молодости русскими соболями, сослепу не сломала о них нос и не отсудила у Apple в 1 000 000 долларов.

Под свисавшим с потолка магазина надкушенным яблоком народ тыкал пальцами в привинченные к столам айпады. Это был демонстрационный зал, а покупки совершались в подвале, куда и отправился муж, оставив меня глазеть на бродвейский людской поток. Стоило примоститься напротив китайского ресторана, как оттуда выпрыгнули три китайца, синхронно метнулись на сиденья чужих припаркованных мотоциклов и синхронно закурили.

Радуга брызг на передниках их белоснежной формы подробно рассказывала, что они до этого чистили, резали и перемешивали. Казалось, эта тройка годы простояла рядом на пищевом конвейере и была слаженна, как часовой механизм. Один зорко смотрел направо, другой налево, третий – на дорогу, не появится ли полицейский. В России ещё разрешалось курить на улице, в Нью-Йорке уже штрафовали на 50 долларов.

Массово Америка закурила только в XX веке, а прежде жевала табак, сплевывая его на землю. В начале прошлого века плевательницы стояли в домах, учреждениях, поездах и салунах, где ковбои демонстративно выплевывали отжеванный табак мимо них. У одного из лидеров «Гарлемского Возрождения» Лэнгстона Хьюза даже есть стихотворение «Медные плевательницы».