Алексей Каздым - Рассказы геолога. Археологические бредни. Рассказы и эссе. Воспоминания автора о работе в геологии и археологии Страница 15

Постепенно дни становились длиннее, но однажды, в феврале, пурга закрыла его в избушке на пять дней, мело так, что нельзя было отойти на несколько метров, дверь несколько раз приходилось откапывать, а один раз даже пришлось вылезать через люк в потолке и чердак.

Весна пришла незаметно, снег ещё лежал, но яркое солнце и длинный день, после зимней тьмы и снежной круговерти, радовали его, время снегопадов прошло, днём над снегом был наст и Альма резала лапы, да и ему на лыжах ходить стало трудно, наст ломался, а под ним – рыхлый снег с водой, однажды провалился чуть не по пояс, и он уже почти не ходил на охоту, тем более и сезон уже заканчивался.

За зиму он добыл пару десятков соболей и несколько куниц, взял в капканы пять лис, а в петли – с десяток зайцев, убил росомаху, которая несколько дней шаталась у его избы, добыл ещё одного лося. Из волчьих шкур он сшил себе безрукавку на зиму и осень, из заячьих – на весну и лето, из лисьей шкуры – шапку, и хотя были они пошиты немного кривовато, да и швы были не совсем ровные, он был очень горд своим портняжим искусством. Лосиную шкуру повесил над топчаном, другую бросил на пол, вместо ковра, а оставшиеся шкурки можно летом сдать, купить патроны, да и зарплата наверное за зиму в леспромхозе накопилась… Но когда он подумал о «цивилизации», о том, что придётся ехать в Посёлок, то даже расстроился, несколько дней ходил печальный, всё валилось из рук, но потом прикинул, что и керосин нужен, и бензин для моторов, свечи, батарейки и патроны, да и запчасти для «Бурана», именно то, что не привез прошлой осенью исчезнувший напарник. Он вспомнил о нём, и стало грустно, наверное, вдвоём было бы зимовать легче и веселей, но раз уж так вышло, раз он сам выбрал свою судьбу одиночки, «Робинзона», значит, так и должно было быть.

– Что ж, Альма, придётся всё же идти «в цивилизацию», что поделаешь, на следующий год сделаем запас побольше, да и не появимся в Посёлке года два-три, а там, глядишь, и забудут!

Он вполне бы мог остаться и на всё лето один, опять ловить и солить рыбу, запас грубой соли был большой, да и с прошлого года ещё рыба осталась, была и лосятина, которую он провяливал на ярком весеннем солнце, остались запасы крупы и сахара.

Однажды утром он проснулся от грохота, выбежал из избы и увидел, что это пошел лёд; ломая и кроша льдины, грохотала Река, он понял, что наступила Весна, скоро, очень скоро можно будет заводить сети, да и съездить на пару-тройку дней в Посёлок, а может и готовиться к приходу гостей.

На лето дел было много, надо было заготавливать дрова, собирать, сушить и замачивать ягоды, сушить травы. Надо было проверить крышу избы, подправить оторванные лютыми зимними ветрами дранки, проконопатить кое-где щели. Так что Лето пройдет быстро и незаметно, а там снова короткая Осень и длинная снежная Зима, и снова яркая бурная Весна и снова Лето. И пройдут месяцы и годы, и он будет жить здесь, в своей избе, ходить в тайгу, охотиться, ловить рыбу, разговаривать с собакой, и ему не будет нужен Большой Мир.

Через две недели он спустился по реке вниз, в Посёлок, подивился шуму, лаю собак и человеческому разговору; на него смотрели как на некое чудо, надо же, и перезимовал один, и жив-здоров, да ещё и шкурки привёз. Расспрашивали, как жил-зимовал, приглашали на чай, угощали куревом… Он сначала больше молчал – отвык от разговоров, но рассказал – и про лосей, и про россомаху, и про волков, а безрукавку на нем видели все, щупали, цокали языком, хвалили. Узнал он и печальную, уже давнишнюю новость про напарника.

Он сдал шкурки, купил патроны, приобрёл кое-что из продуктов, с расчетом на пару-тройку лет, договорился, что привезут на днях бензин, керосин, свечки да гвозди.

Утром они с дядей Мишей долго сидели на берегу Реки, пили чай и молчали, тот только сказал:

– Ты, паря, тайгу любишь, поэтому она тебя и приняла, а так бы сгинул, многие сгинули, а ты лишнего не берёшь, ты не жадный, и сам живешь, своей головой… И живи, раз так решил… Наведаюсь-ка я к тебе летом-то, посмотрю, как живешь, однако. В гости-то ждешь?

– Да, конечно, приезжай дядя Миша, посмотри, как я устроился, может и сам так пожить захочешь!

– Да нет, старый я, кости болят, ползимы на печке пролежал, да и куда я от своей старухи… А ты, паря, молодец, не испугался, один перезимовал… Дай Бог тебе и дальше удачи!

Они попрощались, он завел мотор, вывел лодку на середину реки. Дядя Миша долго стоял и смотрел ему вслед слезящимися глазами, пока не затих звук мотора… «Однако, парень настоящий таёжник… Удача ему будет!».

…Он добрался до избы уже поздно вечером, разгрузил лодку. Изба встретила его привычной тишиной, запахом жилья и дыма, это был его дом, его Маленький Мир, его Микрокосм. Он развел костер, чтобы не протапливать избу, вскипятил чай и поужинал.

Его Мир был таким, каким он сам его создал, и следующее Утро будет таким же, и День и Вечер, и много Месяцев, и даже много Лет, но это был именно его Мир. И с этими мыслями он уснул в прохладной, пахнущей деревом избе, и завтра его ждали дела, сети и рыба, и послезавтра, и через несколько дней, но не было ничего одинакового, и дни не были похожи один на другой, они все были разные. Он спал, и спала тайга, спала, повизгивая во сне, собака Альма…

И разные были его Мысли и Сны, и он знал, что это и есть его Судьба, и это его Одиночество, и это его Жизнь, и его Удача. И так будет всегда, и будет и тайга, и гольцы, и скалы, и тишина снега и вой зимних вьюг, и яркое лето, и трепещущая на дне лодки рыба, будет и соболь, и следы сохатого на снегу. И это не закончится никогда, пока не кончится его Мир, а его Мир бесконечен, бесконечен как Тайга, как вода в Реке и как сама Жизнь.

Ветер

Слышишь голос степи?

Этот голос пустынный,

Пусть поможет сплести

Ветру слов паутину.

…Видишь белый ковыль

встрепенулся под ветром,

Над дорогами пыль

подняла километры?

…И вот в этой тиши

Под убийственным солнцем

Проплывут миражи, проплывут миражи

К горизонту…

Было ещё раннее утро, но солнце уже нагрело палатку. Луч света, пробравшийся через дырку в крыше, играл с пылинками.

Лагерь живописно расползся в долинке между гранитными, кажущимися розовыми в лучах восходящего солнца, поросшими темно-зеленой арчой сопками, и глубоким сухим руслом, пробитым потоками воды.

Вдалеке, у крохотной, серебрившейся на ветру ольховой рощице, возле почти пересохшего ручейка, был чистейший родник и бочажок, откуда можно было брать пресную воду… Больше воды в округе, километров на 200, не было, за исключением полупересохших, мутных бочагов реки Сары-Су и немногочисленных грязных и солоноватых колодцев для скота, окруженных кольцом вытоптанной копытами овец и уплотненной до прочности бетона почвой.

Несколько выгоревших на безжалостном казахстанском солнце, почти белых палаток, трепыхались на утреннем ветерке…

Ветер здесь был всегда, он не преследовал, не надоедал, он просто был. Он был здесь и сотни, и тысячи лет назад, и это он, ветер, вылизал до гладкости эти красноватые гранитные скалы, перекрутил, перекорежил, высушил арчу. К нему можно было только привыкнуть, его можно было только бессильно ругать, когда неожиданный порыв легко смахивал палатки, выдирая полуметровые железные колья, вколоченные в трещины скал, и как нитки, лопались толстые веревки, трещал, разрываясь, толстый брезент. Ветер просто был, он был здесь всегда, он затихал на два-три часа ночью, и потом начинал задувать снова и снова. То жаркий и знойный южный и юго-западный, то прохладный, северный…

А дождя не было, тучи проносились над сопками и степью, гремел гром, сверкали молнии, ветер дул всё с новой и новой силой, но на сухую землю, гранит сопок и скособоченную арчу падали лишь жалкие капли – дождь испарялся над раскаленным, прокаленным солнцем Казахским мелкосопочником.

Потрепанная жизнью, судьбой и тысячекилометровыми пробегами, машина, ГАЗ-66, названная шофером «Клавочка», сиротливо трепыхала выцветшим и рваным брезентом фанерной будки.

Сам шофер, чья грязная лохматая голова виднелась из-за поднятой кабины, ковырялся в моторе, по привычке разговаривая и с машиной, и с самим собой, периодически срываясь на истерический крик и матерщину, когда что-то не получалось…

Как он с такой издерганной психикой попал в шофёры – вообще загадка, и был он, вероятно, одним из самых невезучих водителей с автобазы. В поле он поехал в первый раз, машину ему дали старую, и по дороге от Москвы до «бескрайних степей Казахстана», его постоянно преследовали неудачи. То чуть не отваливался бензобак, то порвались приводные ремни и он чудом не «улетел» в кювет из-за заклинившего гидроусилителя руля, то грелся и постоянно глох двигатель, то отрывалась на ходу тяга привода газа, то спускало колесо… Поэтому ежеутренние и ежедневные «упражнения» с «Клавочкой» были так же обычны как ветер и длительное питье утреннего чая, под еще нежарким солнцем, под неспешные разговоры и обсуждения дел и поездок на сегодня.