Вера Андреева - Государство Двоих, или Где соединяются параллели Страница 15

– Так ты боишься потерять покой? А разве ты уже не потерял его?

– Зачем ты спрашиваешь? Вчера вечером ты и сама должна была почувствовать.

– И ты думаешь, что, потеряв покой вчера, тебе удастся вновь обрести его сегодня?

– Я так не думаю. Но я обрету его через некоторое время после того, как ты уедешь.

– Значит ли это, что ты предлагаешь больше нам не видеться? Чтобы снова не потерять покой?

– Если только ты сама меня об этом не попросишь. Но я бы предпочёл обойтись без радикальных мер. Мне нравится наша дружба, мне хотелось бы иметь с тобой общие дела в бизнесе. Было бы очень жаль всё это потерять.

– Ты и вправду думаешь, что можно так легко избавиться от душевного волнения? Что оно не вспыхнет с новой силой при следующей встрече?

– Не вспыхнет. Ты моложе меня, и у тебя это пройдёт даже быстрее. К тому же к моменту следующей встречи ты наверняка уже найдёшь то, что ищешь.

– А по-твоему, я что-то ищу?

– Тебе это известно лучше, чем мне.

– Боюсь, что мне это совсем неизвестно. Но, видимо, стоит задуматься на досуге. Может, ты и прав.

– Я знаю только одно: я не смогу тебе дать ничего, кроме того, что уже дал. То есть кроме дружбы, симпатии и доверия. Прежде всего потому, что я сам уже перестал что-либо искать.

– Трудно поверить… Неужели тебе интересно жить, сознавая это? Как ты можешь быть спокоен, зная, что завтрашний день будет повторением, копией сегодняшнего? Что до конца дней ничего больше не изменится в твоей жизни, кроме возраста и диагнозов?

Юра, видимо, не торопился отвечать на Верины вопросы. Он медленно шёл рядом, смотрел себе под ноги и молчал. Совсем, совсем не в то русло зашёл разговор – Вера и сама это чувствовала, но исправить уже ничего не могла.

Она размышляла о том, что всё время, сколько они были знакомы, ей казалось, что она чувствует этого человека почти как себя. У них были схожие темпераменты, одинаковое отношение к общим делам, они понимали друг друга с полуслова. И вдруг выяснялось, что в самом главном они расходятся. Вера считала, что лучшее, что может подарить человеку судьба, – это встреча с родственной душой, удивительное ощущение мгновенного распознавания, ни с чем не сравнимая пронзительность dejа vu, когда ты вдруг узнаешь всё тебе дорогое и долгожданное в нём. Когда Он неожиданно оказывается катализатором твоих чувств и мыслей, когда восприятие Им колебаний твоей души доходит до таких невероятных высот чувствительности, что кажется – сам Всевышний настраивал Его на твою волну.

Минуту назад она задала вопрос: ищет ли она что-то? Наверное, она должна сама на него и ответить. Ответить «Да». Единожды почувствовав, а может, и догадавшись о том, что такое бывает, она не прекращала поиска, подчас бессознательного. Для достижения даже краткой взаимности с таким человеком Вера, как выяснилось, была готова на многое. Её не пугали препятствия и последствия. Что же касается географической удалённости и семейного положения, то они и вовсе не рассматривались ею как препятствия, поскольку самая высшая точка взаимности, почти недостижимая (как вечность или бесконечность), может быть только мгновенной, подобно вспышке молнии – «здесь и сейчас». Молнии, которая рождается и умирает, из-за своей краткости оставаясь большинством существ не замеченной, не успевает ни напугать, ни удивить. И величайшее искусство и редчайший дар – уметь это мгновение узнать, задержать, продлить и навсегда оставить в благодарной памяти. Превратить Миг в Вечность… Что последует после – не имеет значение. Скорее всего – ничего. Жизнь шла, идёт и будет идти так же, как после грозы всё в природе продолжается своим чередом. Нельзя сказать, чтобы Вера именно искала этот миг, но она его определённо ждала.

Юра же, как выяснялось, видел всё иначе: незыблемым для него было постоянство событий или, как минимум, стремлений, и незыблемость эта оберегалась им как зеница ока. «Здесь и сейчас», вырванное из течения времени, не имело для Юры самостоятельной ценности. «Молнии» не вписывались ни в сценарий, ни даже в декорации его спектакля. Конечно, он хотел, чтобы Вера присутствовала в его жизни, но только в определённом им самим качестве. Ей была выделена некая ниша, и её попытки выйти за пределы этой ниши вызывали у Юры беспокойство и тревогу.

Юра шёл рядом и смотрел себе под ноги. Через некоторое время он взглянул на Веру и вдруг начал говорить так, как будто предыдущий разговор был давно закончен и предстояло обсудить совсем другие вопросы. Его голос был на редкость тихим, а речь медленной. Похоже, новые слова давались ему тяжелее, чем те, что уже были сказаны.

– Знаешь, я хочу тебе кое-что рассказать – то, что никому никогда не рассказывал. Но ты не подумай, это вовсе не тайна и не повод для исповеди. Просто как-то незачем было рассказывать. И некому. Меня бы, я думаю, не поняли… да я и не искал понимания, если честно. Может, и тебе не стоит об этом говорить, а то ты, чего доброго, заскучаешь и начнёшь зевать… Слушай, давай присядем где-нибудь, а то я ноги натёр.

– Ты можешь пойти босиком, – предложила Вера, призывно махнув собственными туфлями, которые уже давно несла в руке.

– Да нет. Я не люблю ходить без обуви, – ответил Юра, и они направились в сторону берегового склона, где меньше дул ветер. Через пару минут они уже беседовали, лёжа на песке, а над ними возвышалась отвесная грунтовая стена с торчащими из нее обрывками корней. Юра продолжал свой рассказ.

– Так вот. Сколько я себя помню, с детства меня преследует одно и то же чувство. С него начиналось почти каждое утро, когда я просыпался. Это была мысль, от которой что-то сжималось в районе подреберья, а потом как будто начинало что-то подсасывать. Сама мысль была такая: «Что меня ждёт сегодня? Какие чудеса должны произойти? Что я сам должен сделать, чтобы они произошли?» Мысль-то не Бог весть какая содержательная. Гораздо в большей степени мне не давало покоя именно то чувство подсасывания под ложечкой, которое эту мысль сопровождало. Понимаешь, кто-то жил внутри меня, кто-то вечно голодный каждое утро поднимал меня с постели, заставляя думать, зачем, собственно, я проснулся. Насколько я знаю, люди, тем более дети, просыпаются потому, что они выспались или, в худшем случае, их разбудили. Затем они умываются, завтракают, идут в школу или на работу, и всё потому, что «так устроен мир». Но меня это объяснение только раздражало. Я должен был обязательно если не объяснять, то как минимум оправдывать каждый день, подаренный мне. С самого раннего детства я так и чувствовал, что каждый новый день мне кем-то подарен. Поэтому я не знал, что такое покой или отдых. Когда я отдыхал, я думал над тем, что я ещё должен успеть, и эти размышления всегда заставляли меня прерывать отдых и двигаться дальше. Отдых был нужен мне для того, чтобы строить новые планы. Я лучше всех учился в школе и в институте, я лучше всех играл в теннис, и я не мог остановиться в этой гонке к неизвестной мне вершине, пускай никто из моих друзей и не понимал этого. Мной управляло это странное чувство подсасывания, словно там находилась ненасытная пустота или дыра, а я должен был во что бы то ни стало её заполнять. Сильнее всего это ощущалось утром, и последующий день был направлен на то, чтобы его унять, заглушить. Если к вечеру мне это удавалось, я мог быть спокоен до следующего утра. Если нет, то я плохо спал, а иногда вставал и занимался по ночам.

За свою жизнь я узнал многих женщин, но они не понимали, что со мной происходит. Поначалу им нравилась моя энергичность, но мы быстро расставались. Они не выдерживали темпа, и я не винил их за это. Я не был нормальным в их понимании. И вот появилась Таня. Таня была первой, которая сказала, что дело не в нормальности, что просто я лучший и что она гордится мной. Я никак не мог ей поверить, потому что до этого слышал в свой адрес совсем иные высказывания. Да я и привык ощущать себя другим. И самое главное, я знал, что достигнуть совершенства невозможно. Я научился не ждать понимания и признания, но мне было очень лестно, что Таня искренне так думала и искренне восхищалась мной. Поэтому мы вместе уже так долго. К сожалению, она давно не говорила мне, что «гордится» мной. Теперь она всё чаще на меня обижается. Думаю, она надеялась, что моя неуёмность – временное явление и всё пройдёт, когда мне удастся достичь задуманного.

Она поехала за мной в Америку, хотя у неё и не было личного повода для отъезда; она переезжала со мной с места на место, потому что так нужно было мне; и она практически одна вырастила нашего сына. Она столько всего сделала для нас! А я всё тот же и не могу измениться.

Вот ты говорила мне сегодня об одинаковости дней и о том, как это убийственно грустно, а я тебе возражал. А ты знаешь, что самое забавное? Что я с тобой согласен. Я пытался выступить оппонентом, но я согласен, чёрт возьми. И до сих пор всё делаю, что от меня зависит, чтобы мой следующий день не был тупым повторением предыдущего, чтобы в нём был свой, особый смысл. Это всё реже получается, но по причинам, уже не зависящим от меня. Самое неприятное, что чувство подсасывания не прошло ни с возрастом, ни с переменой мест и продолжает мучить меня до сих пор. Я так и не смог заполнить эту пустоту – каждое утро она неизменно заставляет меня вскакивать и бежать куда-то. А чтобы знать, куда бежать, мне приходится постоянно думать. И это замкнутый круг, – Юра помолчал несколько секунд. – Ко всему прочему, год назад со мной произошла одна необычная история.