Иван Петров - Нарги. Социальная утопия Страница 16

– Мать! Этот ребенок является доказательством нашей любви, преданности и единения на всю жизнь! И я просил, если помнишь, только моральной поддержки, а не упреков! Смысл упрекать, если ничего нельзя уже изменить?

– Сын, если ваша любовь требует таких весомых доказательств, то это не любовь. Это твоя неуверенность в себе и ее – в тебе. Ребенку до рождения уже уготовлена роль доказательства, груза и цепи, которые будут вас связывать всю жизнь и делать не свободными друг от друга. Любовь – удел свободных. Надо делать аборт. Ради любви, ради свободы, ради ребенка.

Алексей молчал. Мама говорила правду, которую он боялся сформулировать сам. И уже осознание этой боязни делало его трусом.

– Леш, – мама встала, прошла к выходу и на мгновение замерла в мерцании лучей джедаев, – и если уж так вышло, что наши с тобою отношения доросли до самых откровенных бесед, то и я не буду таить ничего от тебя. Я беременна.

Мир перевернулся. Стал плоским и до банальности прозаичным. За час изменились представления о его базовых, как казалось Алексею, ценностях – любви, верности и памяти. Получалось, что физическая близость так же необходима женщине, как и любовь, и даже самые яркие воспоминания о последней не в силах разрушить реальный мир прикосновений, потребность в которых так велика, что толкает ее в пропасть предательства. Он попытался сопоставить поведение Даши с маминым и вдруг понял, вспомнив ее слова, что и Даше, по сути, от него нужно было главным образом нечто физическое и сиюминутное, необходимое скорее для собственной реабилитации в собственных же глазах, то есть самоутверждения и утверждения своей позиции ранней женщины среди таких же подруг-школьниц, как и она сама, с извращенным перевернутым восприятием мира. Алексей испугался. Он вдруг почувствовал себя совершенно одиноким, Коперником, или, точнее, Бруно, так как не мог упростить свое восприятие мира до заблуждений обывателей. Он понял, что не имеет друзей, и трещина расползается по единому, как ему казалось еще вчера, организму, состоящему из него, Даши и мамы. Если бы все случилось наоборот и он остался бы с отцом, то тот бы был сильнее, чем мать, и хранил бы ей верность навсегда. Да, черт с ними со всеми, если они так со мной. Надо быть верным себе и всегда оставаться самим собой, то есть быть, как отец. К октябрю страхи Алексея обрели силу пророчества, и Даша, под давлением родителей, решила прервать беременность. Они убедили ее пополнить ряды современных женщин, которые заводят детей ближе к тридцати, обретая к этому возрасту независимость от родителей и успех, если еще и не свой, то, по крайней мере, собственного мужа. Отпрыскам успешных родителей уготовано счастливое детство, а кто не желает своим детям счастья? С мамой о ее положении и положении Даши бесед более не было. Денис Витальевич в гости больше не заходил, хотя, возможно, и подвозил маму до дома. Грустным дождливым вечером мама сказала, что тоже была не права, когда ее рассудок уступил страсти, и что это не впервые. С отцом у них уже были две подобные истории, когда их непорочная страсть поглотила здравый смысл и пришлось в обоих случаях прибегнуть к абортам.

– В этой истории с Деном виновата только я, – с грустью сказала мама, но взгляда не отвела. – Понимаешь, столько еще осталось нерастраченной нежности, любви, желания испробовать себя еще и еще в отношениях с мужчиной, искренних и сильных, страстных, одним словом. Еще ребенка без мужа я не потяну. Ден из семьи не уйдет к нам, да и не нужно мне этого. А на две семьи жить он не сможет. Говорит, чтобы я рожала, что будет помогать и любить всех. Но он такой растерянный, подавленный, как будто взвалил непосильный груз, который раздавит его прежде, чем он его донесет. Жалко Дениса, человек-то он порядочный и от слов своих не отступится. Так страсть женщины делает мужчину несчастным. Ты не осуждай меня, сынок, не надо.

– Я не осуждаю, не понимаю просто. – Слезы обиды исказили образ матери, и он прикрыл веки.

– Жаль. На днях сделаю аборт, и все у нас будет, как прежде.

– Делай. Как прежде не будет.

Осенний ветер обрывал с деревьев последние признаки угасающей жизни. Короткие пасмурные дни готовили природу к клинической смерти, и появление новой жизни казалась не к месту и времени. Поэтому и встреча Даши с мамой Алексея была не случайна и естественна в гинекологической клинике. В соседке с воспаленными от слез глазами мама сразу узнала Дашу, фото которой вспыхивало каждый раз на экране их домашнего компьютера. Та сутулилась на краю кровати, ноги ее не доставали до пола, и руки безвольно, как мокрые крылья, прикрывали голые коленки, содрогаясь в мелкой дрожи. Всем своим видом она походила на отставшую и оттого обреченную перелетную птичку, сидящую на оголенном высоковольтном проводе, цеплявшуюся за тепло, но предчувствовавшую смерть.

– Ну, не раскисай, все будет хорошо, – мама Алексея склонилась над ней.

– Ничего хорошего не будет. Я умру. Чувствую это. Мне сон плохой снился.

– Даже не думай, от этого не умирают. Я уже два раза не умерла, – ободряюще улыбнулась женщина.

– Я читала, что умирают от кровотечения или инфекции, как в фильме Звягинцева «Изгнание». Смотрели? И еще, после этого детей уже не будет никогда.

– Глупость какая! Операция не сложнее аппендицита. Да и я снова здесь – значит, беременность возможна после абортов, после двух, как видишь, точно.

– Везет далеко не всем. Я невезучая.

– Слушай, – мама Алексея почти перешла на шепот.– А он тебя сильно любит?

– Отец ребенка? Да, очень.

– А ты?

– Ну, вроде того.

– Это как так вроде?

– Ну, не то чтобы любовь на всю жизнь – у меня бывали и более сильные чувства с другими. Но этот парень ответственный, заботливый, одним словом – надежный.

– Ну, мне кажется… Тебя, кстати, как зовут?

– Даша

– Меня – Ирина. Так вот, я думаю, если бы ты его любила так же сильно, как он тебя, то вне всяких сомнений беременность надо сохранять. Но в твоем случае имеешь полное моральное право на аборт. Дети должны рождаться в любви – сильной и обоюдной. Значит, ты еще не встретила свою настоящую любовь. Как безумно, именно безумно, полюбишь – значит встретила. Вот тогда и родишь любимому и единственному первенца. А сейчас ложись и отдыхай. Завтра утром доктор тебе все сделает на пять с плюсом!

– Да причем здесь любовь? – Даша подняла полные страха глаза, и только теперь Ирина разглядела неестественно расширенные зрачки девушки. – Я боюсь не трудностей с ребенком потом, а смерти сейчас. Роды – это боль, пусть сильная, но боль, а аборт для меня смерть, и уже завтра. Я не хочу умирать. Я чувствую, что этот день последний. Смерть за смерть. Убью его – умру и сама. Будут завтра кромсать его – порубят и меня. Мы единое целое. Я это чувствую всем телом.

Нижняя губа Даши задрожала, и крупные капли покрыли ее лицо. Ирине ударил в нос  резкий запах – запах страха. Так, наверное, пахнет загнанный охотниками зверь, чувствуя свою обреченность, или приговоренный к смерти перед казнью. Люди умеют пугать до смерти не только себя и друг друга, но и животных. Девушка как будто прочитала ее мысли и, на мгновенье выйдя из оцепенения, спокойно и без эмоций констатировала:

– Это казнь, и я на нее не пойду, и не поведу на нее своего ребенка. Бог дал его, пусть сам и забирает, когда решит. Я за него решать не буду ничего.

С этими словами она встала с постели, взяла свою пляжную сумку с вещами и на мгновение, перед тем как покинуть палату и вернуться к жизни, обернулась к Ирине, мягко, с пониманием в голосе и мудрым взглядом человека, прошедшего через испытание смертью, но выжившего, произнесла:

– Спасибо, Ирина, вам за поддержку и храни Вас господь.

Время трудилось исправно. Живот Даши рос, но и росла пропасть между ней и Алексеем. Даша все чаще говорила с ним словами родителей о миссии родить здорового малыша. О том, самое большее, что можно сейчас сделать, – это дать жизнь ребенку, но невозможно развиваться ему так, как он того достоин в силу вполне реальных, объективных причин. На очередное предложение расписаться, Даша говорила, что годика через два обязательно, но не теперь, и точно не в этом положении.

– Пойми, Лешик, ну куда тебе сейчас ребенок? Ты сам еще ребенок – умный, но ребенок. А я хоть и дура, но уже не девочка и трезво оцениваю ситуацию.

– В чем трезвость, Даша?

– С ребенком нет перспектив ни у тебя, ни у меня, и главное их нет у него. Не хочу, чтобы мой ребенок был похож на детей, чьи родители приехали в Москву из Средней Азии и снимают одну комнату на несколько семей. Чтобы в песочнице успешные мамаши прививали на нашем примере своим малышам милосердие или, напротив, отвращение к нищете. Унижение – и то и другое. Нам всем будет больно.