Василий Лягоскин - Серая Мышка. Второй том о приключениях подполковника Натальи Крупиной Страница 16

Японец, очевидно, почуял изменение в настроении Крупиной. Он залопотал еще быстрее, от волнения (или специально) начав повторяться. В припадке уничижения – не может больше порадовать лжеадмирала ничем интересным – он опустил голову на грудь. Слишком сильно опустил; но уже не по своей воле, а под ладонью Крупиной, которая оторвала руку от жесткого ежика волос на затылке японца, лишь когда убедилась, что этот человек очнется, пожалуй, не раньше адмирала Ватанабэ.

– Будем надеяться, что у тебя тоже есть заместитель, – подмигнула она полковнику.

Японец, естественно, не ответил. Зато грузно зашевелился сумоист, вызвавший одобрительный кивок у Натальи. Его столь быстрое возвращение к суровым реалиям бытия не входило в планы подполковника Крупиной. Поэтому толстый загривок еще раз ощутил на себе совсем не ласковое прикосновение женской ладошки. Здоровяк хрюкнул и снова замер на ковре.

Уже перед дверьми Наталья оглядела поле битвы, выигранной ею. Кабинет – как она и обещала – остался целым и нетронутым.

– Будылин, Виктор Николаевич, – прошептала она, настраиваясь уже на следующий этап бесконечной битвы, которой, собственно, и была вся ее жизнь, – до скорой встречи, Николаич…

Адъютант адмирала Ватанабэ вскинул голову навстречу белой мумии, которая вышла из кабинета начальника, сгорбившись и едва волоча ноги. Теперь капитан смотрел на опального адмирала совершенно не стесняясь своего, вроде бы беспричинного, злорадства. Во всяком случае, Наталье, которой в узкий разрез бинтов было хорошо видно эту ухмылявшуюся физиономию, ничего о причинах такой реакции капитана не было известно. Гораздо важнее была другая реакция этого лица. Капитан заметно поморщился, когда услышал, как попеременно громко хлопнули две двери, ведущие в кабинет.

– Теперь, – как надеялась Наталья – он не скоро заглянет туда. Может быть (еще раз оценивающе посмотрела она на капитана), до конца рабочего дня. Впрочем… он у них наверное не нормированный. Еще и условия труда тяжелые; связанные с риском. Вот и получите, ребята, свое молоко. В госпитале…

До вечера было еще очень далеко. За это время Мышка успевала покинуть не только штаб, но и саму базу с таким «ласкающим» русское ухо названием Йокосука.

Что Серая Мышка и сделала – уже в другом обличье.

Глава 38. Февраль – август 2000 года. Над Японией

Виктор Будылин. Полеты во сне и наяву

Нарыв, что долго зрел в лаборатории вокруг его, Николаича, особы, наконец, прорвался. Полгода, которые были прописаны в контракте русского самородка с известной японской фирмой, истекли как раз в этот день, пятого февраля. Следуя за Райдоном по длинному коридору, русский мастер невольно улыбался. Этот отрезок жизни он, как надеялся сам Будылин, вычеркнет из своей жизни – и лабораторию, и идущего впереди японца, и… Асуку.

– Нет, – признался он все-таки себе, – Асуку вычеркнуть не получится. Пусть она останется в памяти как сон – длинный, божественно сладостный и в то же время заставляющий мучительно давиться стыдом, сон.

Николаич удивился цветистой фразе, что родилась в его голове. Даже успел подумать о микробах такой вот вычурности и многоцветия в речи, что была присуща японскому обществу – даже в общении с близкими людьми. Хотя близким он не мог назвать здесь ни одного человека – даже Асуку.

Наконец они остановились у двери, ничем не отличимой от десятков других в этом коридоре.

– Даже расстояние здесь, между этими дверьми, – оценил Николаич, – совершенно одинаковое. Словно пчелы сидят каждая в своем соте и трудятся, трудятся – без перерыва на сон или перекур.

Сам Николаич никогда не курил, но чужие привычки научился уважать. Про пчел, кстати, Будылин мог рассказать многое. Его отец держал пасеку на пару десятков ульев, и маленький Николаич, тогда просто Витька, все летние каникулы проводил в деревне, у бабушки, во дворе дома которой и стояли разноцветные улики.

Но человека, который встретил их в скудно обставленном кабинете, Николаич пчелкой называть бы не стал. Осой, шершнем, а скорее гремучей змеей – вот какой аналог в животном мире подобрал он японцу, внешне приветливому, встретившему их широкой улыбкой. Лишь на миг этот японец забылся; метнул жесткий повелительный взгляд на Райдона, и тот – всегда невозмутимый, даже вальяжный в своем спокойствии – заметно напрягся, бросил чуть испуганный взгляд на Николаича, словно прося у того поддержки.

– А что Николаич? – ничуть не изменил простоватого выражения лица Будылин, – я в ваши игры не играю. Я человек простой. К тому же свободный – с сегодняшнего дня.

Как оказалось, в последнем Виктор Николаевич Будылин ошибался. Что ему человек со змеиным взглядом и улыбкой на поллица и объяснил.

– Мы довольны результатами нашего сотрудничества, – еще шире улыбнулся он.

– Ага, довольны! – чуть не расхохотался про себя Будылин, – чего же тогда все вокруг носятся с кислыми рожами?

Впрочем, Николаич насчет «кислых рож» уже и сам догадался. Он еще и в японском языке немного начал разбираться, так что в причине нервозности последнего времени не ошибался. Все потуги японских «коллег» – инженеров, компьютерщиков, кого там еще? – разбивались о простой непреложный факт. Тот факт, что талант русского мастера не удалось записать языком компьютерной логики. Потому что логики в нем – это сам Будылин ни от кого не скрывал – не было. Он и сам не понимал, почему надо было стучать молоточком именно по этому месту; именно с такой силой и в таком темпе. А уж то чувство восторга, что заполняло его, когда он понимал – металл или камень приняли его за своего, и готовы повиноваться, точнее, исполнить просьбу равноправного партнера, друга… Так вот – это чувство он бы мог сравнить с ласками Асуки; если бы последние не были такими холодными. Металл, в отличие от японки, ставшей в доме чем-то вроде автомата по оказанию услуг (приятных и полезных – не скроешь) самого широкого профиля, был теплым и… родным.

Лицо полковника Кобаяси стало строгим и даже чуть печальным – он словно готовился преподнести Будылину не самую приятную весть.

– Что-то дома? – сердце Николаича заколотилось вдруг сильнее его молоточка.

Каждую неделю – по воскресеньям – для него организовывали сеанс связи с семьей. Судя по последнему, все там, в Коврове, было замечательно. Если не считать, конечно, что глава семьи уже полгода не был дома. Впрочем, дома было уже два; дочка с зятем уже давно переселились в новую трешку, а Клавдия жила в их квартире на проспекте Ленина одна. Теперь в сердце ощутимо кольнуло чувство вины. Но и ее, и все остальное смыло предчувствие чего-то непоправимого, хотя улыбчивый японец, с помощью Райдона, который был не только провожатым, но и переводчиком, объяснил русскому мастеру, что с семьей у него, Николаича, все хорошо, и будет хорошо, пока Будылин будет стараться так же усердно, как и прежде.

– Нет, – мотнул головой русский, понявший, к чему клонит японец, – договор дороже денег. Договаривались на полгода. Теперь, будьте добры, доставьте к дому. Как говорится – откуда взяли, туда и положите.

Райдон явно перевел последние слова как-то по-другому – знаний Будылина в японском хватило, чтобы понять это. Но смысл его перевода был таким же безапелляционным. Лицо полковника опять стало страшным; слова чеканными и тяжелыми – словно он вбивал их молотком. В данном случае при помощи того же Райдона в голову Николаича.

– Запомни, русский! Ты будешь делать то, что тебе скажут – со всем тщанием, как принято в нашей стране. И каждая твоя неудача будет отражаться на них.

Он швырнул на стол пачку фотографий; Николаич понял, что все эти полгода за семьей следили; быть может, так же плотно, как за ним самим. Потому что случай расположил сейчас рядом два снимка. На одном из них дочка, Верочка, хохотала во весь голос, запрокинув кверху лицо. По ее устремленной к чему-то светлому фигуре невозможно было определить, что эта молодая женщина ждет ребенка. А вот на второй фотографии – да; Вера стояла, сложив руки поверх заметно выпирающего под платьем живота. Николаич понял, что швырять в надменную теперь физиономию японца ругательства – хоть русские, хоть японские, да хоть еврейские – бесполезно. Он молча стоял, пока Кобаяси, усевшийся на жесткий стул, бросал короткие фразы, которые бесстрастно переводил Райдон. В голову русского мастера, заполнившуюся чем-то тугим и тяжелым, с трудом проникал лишь общий смысл этих слов. Контракт продлевался еще на полгода; если Николаич так соскучился по родным и близким, их могут привезти сюда, в Японию (тут Будылин отчаянно замотал тяжелой головой); наконец – масштабы экспериментов будут сейчас совсем другими, несопоставимыми с лабораторными.

Теперь Николаич невольно вскинул голову. Что-то внутри требовало именно этого – продолжения увлекательной работы. Вот если бы не в такой ультимативной форме. Японец этот порыв отметил; стал говорить мягче – словно сам увлекся открывающимися перспективами.