Виктория Токарева - Одна из многих (сборник) Страница 17

Николай представил себе, как озарится личико Анжелы.

Кольцо было дорогое, стоимостью с хорошую машину. Но дела Николая шли в гору. Парижские переговоры тоже удались. Экономить не имело смысла. Когда же их тратить, эти деньги, если не сейчас. И на кого их тратить, если не на Анжелу.

Анжела – часть его, Николая. И, тратя на Анжелу, он, в сущности, тратит на себя. Оплачивает свое счастье.

Утром Анжелу разбудил междугородний звонок. Николай звонил из Парижа, чтобы услышать ее голос и послать свой голос.

Анжела хрипло спросила:

– А сколько время?

– Надо говорить «который час», – поправил Николай.

– У меня семь, у тебя девять.

Анжела молчала. Она не знала, о чем с ним говорить. Вернее, знала, но не могла решиться.

– Я приеду завтра вечером, – сообщил Николай.

Анжела не отреагировала.

– Ты что молчишь? – встревожился Николай. – У тебя все в порядке?

Анжела молчала. Потом проговорила:

– Плохо слышно…

– Ну ладно, – прокричал Николай. – Приеду – поговорим…

Анжела нажала отбой и почему-то долго смотрела на руку, державшую трубку.

Потом взяла листок бумаги. Села к столу. Написала: «Я полюбила. Я ушла».

Анжела долго смотрела на свою записку.

Она уходила потому, что с Савраскиным ей было интересно, а без Савраскина – пустота. Какой был бы ужас, если бы они не встретились… Они были поставлены на одну программу: физическую и духовную. Они – как два глаза на одном лице. Можно жить и с одним глазом, но меньше видишь. Неудобно и уродливо.

Савраскин воспитывал Анжелу. Говорил: БЫТЬ и ИМЕТЬ.

Можно БЫТЬ и ничего не иметь. И все равно БЫТЬ.

А можно все иметь и не быть. Анжела внимала, глядя Савраскину в самые зрачки. У Савраскина вырастали крылья. Он, как Пигмалион, лепил свое творение и влюблялся в свое творение.

Были, конечно, неудобства. Например, Савраскина несло, и он кидался словами, как камнями. Но, как говорили в группе: «Он говнистый, но отходчивый». Отходил быстро, как чайник, выключенный из розетки. Эти перепады утомляли, но ведь не бывает человека без недостатков…

Консьержка видела, как в час дня Анжела вышла из дома, катя за собой чемодан на колесах. Ее ждал невзрачный парень в кургузой курточке и грязных джинсах. Они на пару затолкали чемодан в багажник машины, тоже кургузой и грязной. Сели и укатили.

Весенняя грязь радостно взметнулась из-под колес, как праздничный фейерверк.

Николай вошел в дом. Было тихо.

Он заглянул во все комнаты. Шкаф оказался раскрыт, в нем болтались пустые вешалки. На столе лежала записка.

Николай прочитал записку. Сел на стул.

«Я полюбила. Я ушла». Коротко и ясно. Он сразу поверил. И вместе с тем не поверил. Как в собственную смерть. Каждый знает, что умрет в конце концов. Но пока человек жив – он вечен.

Рот высох. Николай взял из бара бутылку виски и стал пить широкими глотками. Алкоголь входил в него, как наркоз. Под наркозом не так больно жить.

Николай достал мобильный телефон, набрал своего адвоката, губастого Льва Яковлевича.

– Меня кинули, – сказал Николай.

– Кто?

– Баба.

– На много?

– Много.

– Сколько?

– Много, поверь…

– Обидно? Или перетерпишь?

– Обидно – не то слово. У меня мозги кипят.

– Тогда чего париться? Пятерку исполнителю и десятку следователю, чтобы не заводили дело.

– Ты о чем? – нахмурился Николай.

– Об этом самом. Кидалы должны быть наказаны.

– Да ты что? Я же христианин.

– Ну тогда и живи, как христианин. Прости нам долги наши, аки мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…

Николай добавил несколько глотков.

– А можно сделать, как Пчелкин, – размышлял адвокат.

– А как?

– Все отобрал и посадил в психушку.

– Зачем?

– Благородное возмездие.

– Какое же оно благородное? Просто месть, и все. Месть – не строительный материал.

– А что ты собираешься строить, когда все разрушено?

– Я подумаю… – хмуро сказал Николай и положил трубку.

Он представил себе Анжелу в психушке, в длинной холщовой рубахе, с распущенными волосами. Она сидит на кровати, качается и повторяет: «Тройка, семерка, туз… тройка, семерка, туз…»

Хотя почему туз? Дама пик.

Заболели сердце и рука. Жизнь короче, чем он думал. Он думал, что молодой и замечательный. А оказывается, пришло другое поколение. Солнце светит другим.

Молодые компьютерщики в его офисе употребляли словечки: напрасняк, депресняк, накрывать поляну.

«Впереди старость, – подумал Николай. – И напрасняк метаться. Пора освобождать поляну».

Рот высох. Язык стал шершавый. Не хватает получить инфаркт… Николай закрыл глаза и проговорил вслух: «И прости нам долги наши, аки мы прощаем должникам нашим…»

Стало легче.

Он знал, что Анжела не кидала его умышленно. Так вышло. Это было непредумышленное убийство в состоянии аффекта.

Он, Николай, сунул нож в свою жену Елену. Почему ему можно убивать душу, а Анжеле нельзя? Или всем можно, или никому нельзя.

Елена и Мовлади приехали на горнолыжный курорт. Елена хотела отправиться в Швейцарские Альпы, но у Мовлади не было заграничного паспорта. Пришлось довольствоваться тем, что есть внутри страны.

Мест в гостинице не оказалось.

Елена осталась возле администратора улаживать ситуацию: просить, платить.

Мовлади испарился. Администраторша опытным зорким глазом оценила ситуацию, тянула кота за хвост. Елена удваивала гонорар, утраивала. В конце концов получила ключи от номера.

Елена повезла свой чемодан на колесиках в конец коридора и вдруг увидела Мовлади. Он играл в пинг-понг с каким-то прыгучим напарником. Значит, пока Елена платила и унижалась, он нашел себе легкое времяпрепровождение. Значит, он рассматривал Елену как мамашу, призванную заботиться о своем сыне-лоботрясе. И ей вдруг стало противно.

Она вошла в номер. Номер ей не понравился: убогий, совковый, с полированной мебелью. Что она тут забыла?

Хорошо, если на курорте не окажется знакомых. А если окажутся? Что они подумают? Можно, конечно, наплевать на общественное мнение. Но это не что иное, как потеря лица. Можно потерять мужа, но потерять себя – это уже другая история.

Елена вернулась к администраторше и протянула ей ключи.

– У меня изменились обстоятельства, – сказала Елена. – Я уезжаю.

– А ваш… – администраторша споткнулась, не зная, как определить статус Мовлади.

– А он как хочет.

Елена пошла к лифту. Единственным желанием было скрыться незаметно, чтобы Мовлади ее не заметил, не задавал вопросы, тараща бараньи глаза.

В Москве Елену никто не встречал. Она скрыла ото всех свою поездку, в том числе от шофера Сергея. Она его стеснялась.

Елена добралась на такси. Давно она не ездила в отечественных машинах. Таратайка. Консервная банка. Попадешь в аварию – не уцелеешь. Это тебе не «вольво» и не «мерседес». Все-таки хорошо жить в комфорте, иметь деньги, машину с шофером. Не преодолевать трудности, а просто жить.

Она вошла в дом. Пахло чистотой. Оказывается, чистота имеет свой запах.

В кухне горел свет. Елена вошла в кухню, не раздеваясь.

Николай сидел за столом и пил виски. Перед ним стояла пустая бутылка. Другая, тоже пустая – на полу возле стула.

В Елене вздрогнула надежда.

– Ты вернулся? – спросила она. – Или просто так зашел…

– Я хочу развод, – сказал Николай.

– Фрося беременна? – догадалась Елена.

– Фроси нет, – ответил Николай.

– Ты ее бросил?

– Она меня бросила. Стряхнула, как сопли с пальцев.

– Тогда зачем развод?

– Я хочу быть свободен.

– Пожалуйста, – разрешила Елена. – Будь свободен, но только приходи домой. Мы будем по вечерам вместе смотреть телевизор.

– Вместе смотреть телевизор – это доживать. А я хочу жить. Жизнь дается человеку один раз.

– Знаю, – сказала Елена. – Мы это в школе проходили. Так говорил Николай Островский, парализованный с головы до ног. Живой мертвец.

– Я не мертвец. Я талантливый, здоровый и богатый. Богатые мужчины старыми не бывают. У меня вся жизнь впереди.

– Только хвост позади, – сказала Елена и пошла в прихожую раздеваться.

Николай пил три месяца.

Первый месяц Елена терпела покорно и даже обслуживала. Потом ей надоело спотыкаться об его ноги. Она отселила Николая в гостевой домик. Сергей завез хозяину новый плоский телевизор. Поставлял ящики со спиртным, менял пустой ящик на полный.

Последнее время Сергей исполнял две должности: шофер и охранник. Мовлади уехал домой, к жене с тремя детьми. Потеря места его не смутила. Были бы руки, а работа найдется.

Николай пил и смотрел телевизор. Однажды по пятой кнопке показали академический хор. Он пел что-то нечеловечески прекрасное. Божественный порядок слов и звуков.

Николай узнал слова. Это было стихотворение Лермонтова. «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана. // Утром в путь она умчалась рано, по лазури весело играя. // Но остался влажный след в морщине старого утеса. Одиноко // Он стоит, задумался глубоко, // И тихонько плачет он в пустыне».