Антонина Медведская - Тихие омуты Страница 17

– Жалко тех мужиков со связанными руками. Когда их увозили конники в Сенно, за телегой бежали их дети и жены…

– Но они же могли убить твоего отца, а у него тоже дети.

– Вот видишь, трудно решить такой вопрос без суда. – Судья тяжело опирается на львиную голову трости. Морщится, у него болит покалеченная нога.

– А почему тебе жалко Наталью? Она будет работать в суде, получать деньги за свой труд. У нее в хозяйстве свой конь, телега, плуг, борона, коса, пила, топор…

– Скажите, она такая красивая… Тут, было, конюх Иван ввалился к ней в дом свататься, так она его так коромыслом по башке отсватала, что он выкатился с крыльца еле живой.

– Ну, вот сама поняла, что Наталья – сильная женщина и гордая, жалеть ее не надо, жалость унижает человека. А вот помочь такому человеку – милое дело. Наш суд – три мужика – решили купить корову Наталье, а она будет нам готовить еду и поить молоком, заодно и своих детей. Они у нее трудятся, как муравьи, все до единого, всем есть дело. Такие дети не пропадут, а их мама – счастливый человек.

В конце августа приехал Шафранский в Бабаедово, походил по тому обезображенному месту, где некогда цвел и царствовал сад – всем садам сад. Пришел отдохнуть к нам. Мама угостила его своим знаменитым квасом.

– Приехал я, пан Шунейко, по делу. Хочу попросить Наталью, чтоб отдала в нашу семью, на сколько сможет, свою Полю. Я, если будет на то ваша ласка, хотел бы с Натальей поговорить при вас.

– Пожалуйста, только вряд ли Наталья согласится.

– А я надеюсь, что согласится. Она разом с Лилей в школу будет ходить, дома уроки делать. Лиля да Соня будут учить ее игре на пианино. А Поля будет учить Лилю готовить еду, печь блинчики, делать салаты. Она все это, я видел, ловко делала, когда помогала Наталье. Я прошу Полю не в домработницы, а в подружки Лиле…

Папа послал меня за Натальей. Они пришли вдвоем с Полей. Беседа длилась долго. Наталья плакала и все же была склонная к отъезду дочери в Обольцы: «Может, в люди выбьется», – думала она. Последнее слово было за Полей:

– Поеду, мама, если что не так, вернусь домой – не за горами.

На рассвете следующего дня Шафранский увез Полину в Обольцы. «Господи! Помоги ей, Полюшке, кровиночке моей, в чужом доме, в чужой семье», – шептала Наталья и еще долго стояла на развилке дорог, не вытирая слез. И все смотрела в ту сторону, куда увела ее любимицу судьба. На радость ли, на горе ли какое.

14

Пришла пора осенняя – шевелись, Бабаедово: люд, уподобясь муравьям, запасай на зиму еду, не дай пропасть ни колосочку, ни картошинке, ни кочану капустному. Поплети лучок, пусть красуется на стене в кухне золотыми связками. Соли в кадушках огурцы пупыристые с дубовым да смородиновым листом, прикрой укропом – будет что зимушкой лопать. Не успела осень убраться на покой – зима тут как тут. Первый снег, первая пороша. С приходом холодов, с морозами пришла к бабаедовцам тревога. Страх. Нагрянет и к нам продотряд – считай, гибель. Хуторских раскурочили, пустили по миру, теперь за деревню возьмутся, того и гляди.

– Анюта, – успокаивал папа маму, – у нас запасов – кот наплакал. Да нас и не положено ни налогами обкладывать, ни продотрядам грабить. У нас охранная бумага – Павлик в эскадроне красных с басмачами воюет, а Андрей – рабочий, на отцовском месте у кипящего стекла поджаривается.

Папа молчит, думает… Я догадываюсь, о чем его мысли. Андрей из армии приехал в Бабаедово на побывку после ранения. На гуте обоих братьев Курсаковых уже давно не было. Они воевали в Красной армии. Андрей перед отъездом на гуту не появлялся домой до рассвета. Папа его ругал, называл жеребцом и лоботрясом. А потом стала приходить к маме Стефания. Сидела и плакала, сидела и плакала каждый вечер. Стефания приходилась племянницей Кандыбихе. Однажды принародно она заявила Андрею: «Я тебе, кобель горбоносый, такой приворот утворю, что отсохнут все твои причиндалы». Андрей испугался за «причиндалы» и укатил по новой железной дороге на гуту.

Зима выдалась хуже лютой мачехи. Снегу намело-навалило. Бабаедовских школьников когда подвезут, а когда и нет. Петр Звонцов всем ряснянским школьникам сгоношил бурки из кусков старого тряпья и выношенных огрызков овчиных кожушков. Павла с Касьяном сплели лапти. Бурки заправили в лапти и прошили дратвой. Радости было на весь белый свет.

Сейчас трудно себе представить этих ребятишек, во главе с Касьяном бредущих из школы в бешеной завирухе, в темени по снегу аж по пояс. И – диво! – никто за зиму не заболел, не закашлял. А щеки, носы и уши отмораживали. Тут уж Анухриха с банкой гусиного жира: намажет, пошепчет и на удивление всем – заживает все, что отморозили. А иному мальчугану скажет: «Что это ты морщишься? А ну-ко, лыцарь, спускай штаны. Спускай-спускай, а то отвалится кое-чего… Отморозил ведь. Я вот своей мазью помажу твой стручок, и будешь ты – жених женихом. Еще и лыбится, а то я не видела ваши причиндалики. О, видишь, как хорошо намазала – и заживет до свадьбы. Скажи своим товаришшам, нехай приходють».

Папа мой учил читать, писать Натальиных ребятишек, и еще трое бабаедовских приходили к нам, усаживались в кухне за столом и шуршали перышками номер 86 и «кобылками» по шероховатой бумаге тетрадей, сделанных Натальей из старых шпалер пана Ростковского. Чернила – из сажи и красной свеклы. Читали единственный букварь по очереди. И я помогала папе в качестве «учительницы».

А жить становилось все труднее и суровее. У людей кончились запасы соли, спичек, мыла.

Раза два Наталья приносила маме по полстакана соли и коробку спичек. Все же она «кормила суд». Продукты ей давали. А вот с мылом – большой дефицит.

Мама сидит на лавке у стола на кухне. Руки сцеплены на коленях. Лицо озабочено.

– В баню бы ребят, закоженели от грязи, да вот беда: где взять кусок мыла? – это мама спрашивала отца, а он ей не отвечал, может, потому что устал: глаза закрыл и сидит на лавке, опершись спиной о бревенчатую стену. Отец ездил в лес по дрова, он их еще по теплу заготовил: напилил, нарубил, в штабелек сложил. Я это хорошо знаю, потому, что вместе с отцом была в лесу и ему помогала. Мамин вопрос он не пропустил мимо ушей, понимал, что детям да взрослым давно пора вымыться в бане, только что же он мог ответить, когда и сам не знал, где же можно раздобыть хотя бы маленький кусок мыла.

А на следующий день произошло вот что. У старухи Михеихи околел кабанчик, за одну ночь околел. Что с ним приключилось, никто толком не мог понять. Думали, гадали и пришли к выводу, что подхватил он какую-то опасную свиную болезнь, раз околел за сутки. Теперь, того и гляди, пойдет эта зараза гулять по хлевам, все свиньи передохнут, а потому решили этого кабанчика из хлевушки выволочь, облить карболовой кислотой и отвезти подальше от греха – закопать на карьере, где когда-то брали песок на строительство железной дороги…

Когда старуха Михеиха утречком понесла корм своему кабанчику и увидела его бездыханным, она подняла такой крик и плач, что половина деревни сбежалась. Узнав, в чем дело, постояли люди у хлевушки, поохали, посочувствовали, поутешали:

«Бывает и похуже беда, да люди выдюживают… Человек – он на то и человек, чтоб все беды, которые валятся ему на голову, выдюжить…» Только все эти слова до сознания Михеихи не доходили, она погрузилась в свои переживания, как в омут: ничего не слышала и, неутешно плача и причитая, все смотрела и смотрела на своего околевшего кабанчика.

– Ну, чего ждем, мужики? Пора дело делать… Михеиху отстранили, кабанчика выволокли, полили вонючей жидкостью, а вот везти его и закапывать никому не хотелось: земля мерзлая, ее долбить надо, да опять же – лошадь запрягать… Обратились к моему отцу – мол, только что по первому снегу по дрова ездил: «У тебя и сани на ходу, свези, сделай уважение для обчества…»

– Свезу, авось мой коняка не надорвется.

– Ну, раз Гилярович согласен, то и я ему подмогу, – отозвался пастух Павла. – Не одному же человеку для всего обчества маету принимать.

– Могу и я помочь! – подал голос еще один мужик по прозвищу Алхимик.

Его недаром так прозвали: был он неравнодушен к химии, хотя нигде никакой такой специальной грамоте не обучался. И никому не было известно, где и как он добывал кой-какие диковинные товары, например, соду-поташ, купорос, карболовую и соляную кислоты, серу, деготь, скипидар и еще многое, чему он и сам не знал ни точного названия, ни назначения.

Народ стал расходиться: дело решено, нашлись люди, что свезут борова, закопают, а Михеиха поплачет, погорюет да купит малого поросеночка и снова станет кормить. Она последней отошла от околевшего кабанчика, не переставая плакать и сокрушаться: приедет сын Федька из города под Новый год за окороком, за колбасками, а нет ни того, ни другого. Попусту мужик приедет к матери, осерчает…

– А что, мужики, – весело сказал Алхимик, когда тяжелого кабана взвалили на сани, – давайте сварганим из него мыла. А то, что он заразный, так пущай и заразный: на огне да с химикатами самая что ни на есть заразная зараза не устоит – скукожится, такая-сякая…