Антонина Медведская - Тихие омуты Страница 16

– Гузак растет, синий! Приложи железку, – и успокоила: – До свадьбы заживет! Наш дед Фадей так же ложкой по лбам своих внуков трескает, чтоб за столом сидели и не пикнули.

Юлька гостила у нас месяц. Она научилась ездить верхом на лошади, ловить раков, выуживая их из-под коряг, таскать карасей плетеной корзиной-ловушкой с приманкой на дне и запекать их на костре, тщательно обмазав глиной; ничего вкуснее, по ее словам, она никогда не едала. Научилась она и плавать, а однажды чуть не утонула на наших глазах, если бы не Антошка.

Случилось это так: Юлька поплыла не к середине сажалки, где вода была почище, а вдоль берега. Ноги ее запутались в водорослях, Юлька испугалась и, хлебнув воды и дико тараща глаза, закричала что было сил. Антошка схватил доску – мы ее давно притащили сюда, чтоб держаться за нее, когда барахтались в воде – швырнул ее Юльке и сам поплыл к ней, командуя:

– Ты за меня не хватайся, утопишь и меня. Держись за конец доски двумя руками… Да не ори ты на весь белый свет, разоралась…

Наконец-то Антошка прибуксовал доску вместе с Юлькой к берегу.

– Полезла в бузу, места ей на чистой воде мало, – ворчал Антошка. – Хорошо, что водяник за ногу не цапнул и не уволок…

Юльке везло на всякие приключения. Однажды мы пошли на луг рвать щавель, особенно много его было около маленькой березовой рощицы, излюбленного места ворон. Все верхушки берез были унизаны вороньими гнездами. И надо же было Юльке наткнуться на лугу на выпавшего из гнезда вороненка! Она его схватила, прижала к себе и решила притащить в избу. Но вороненок поднял крик – и тут началось… настоящее светопредставление! Стая ворон, такая огромная, что нас охватил ужас, подняв невообразимый гвалт, начала пикировать на Юльку, норовя заклевать ее насмерть. И опять же Антошка спас ее. Он выхватил вороненка, отбросил его как можно подальше, а нам велел свернуться клубком на траве, и сам завершил эту кучу-малу, прикрывшись сверху мешком со щавелем. Через какое-то время стая успокоилась и разлетелась, а мы во весь дух бросились бежать подальше от этого вороньего царства.

Когда мы рассказывали своим родным о Юлькиных приключениях, они не охали, не возмущались и не тревожились. Отец и мама молчали, а бабушка Михалина спокойно советовала:

– Пускай привыкает к жизни, жизнь-то во-он какая большая, и в ней всякого сполна достанется.

Юлька так привыкла и прижилась у нас, что о своем доме и не вспоминала, будто не было у нее отца с матерью, будто не хотелось ей пшеничных блинов со сметаной, сала или ветчины, яичницы с маслом, сахарных кренделей… Ее вполне устраивала жизнь, которой жили мы, – без всяких телячьих нежностей и обильных разносолов. И когда вдруг, как снег на голову, появилась на нашем дворе серая лошадь, и на возке восседали ее родители: тетя Глаша и дядя Савва, гостья наша в лице переменилась, отошла в сторону.

– Все равно не поеду, все равно не поеду домой, – бубнила она под нос и не спешила в объятия родителей.

Тетя Глаша пошарила в бричке и вытащила белый холщовый мешок.

– Эй, артель, подотри сопли и налетай на гостинцы!

Дважды нас не надо приглашать, мы столпились около мешка и ждали, пока она его развяжет, а, заглянув внутрь, ахнули: в нем были сахарные пряники, крендели, пышки! Все это издавало неземной аромат, и всего этого добра было в мешке так много…

– Это все вам, отводите душу! – она посмотрела на Юльку, та стояла в сторонке и никак не реагировала на материнский гостинец. – Ты, дочка, что стоишь, как одичалая, не радуешься, что приехали за тобой? Аль материных кренделей нет аппетита попробовать?

– Не хочу кренделей, не радуюсь. Не поеду домой, не хочу на ваш хутор!

– Вот это да! Ты слышишь ли, батька, что говорит наша дочка единая, любимая? Не хочет ехать с нами, хочет остаться в тетушкиной артели.

Дядя Савва, подвешивая к лошадиной морде торбу с овсом, глянул на Юльку, улыбнулся.

– Поедет, пожалеет отца с матерью. Нам ведь без нашей дочки тоже несладко живется.

Взрослые ушли в избу, там бабушка Михалина и мама уже накрыли на стол. Кипел самовар. К нашей картошке, зеленому луку, овсяному киселю, гороховой каше гости прибавили два солидных куска сала с чесноком и тмином, горшок сметаны, крынку меда, ведро творога и два каравая белого хлеба.

У взрослых в избе свое застолье, у нашей «артели» – свое во дворе. Нам, кроме кренделей да пряников, поставили еще решето желтых, пахнущих медом слив и короб с яблоками и грушами. Это был пир! А когда он подошел к концу и все добро исчезло из холщового мешка, из решета и короба, и тетя Глаша с дядей Саввой засобирались домой, Юлька исчезла. Мы бросились на ее розыски, но сколько ни аукали, сколько ни искали, Юлька будто испарилась. Тогда бабушка Михалина подозвала Антошку и что-то долго шептала ему на ухо по секрету. И Антошка, насупившись, молча ушел и вскоре привел Юльку. Она сразу же уселась в бричку, закрыла лицо ситцевым платком, который ей подарила моя бабушка, и не открылась даже тогда, когда серая лошадь вынесла бричку со двора.

Вот и уехала Юлька, и было нам очень грустно. Когда мама спросила у Антошки, где же он ее нашел, он не ответил, а повернулся к нам спиной и пошел к березняку, к вороньему царству.

13

Это была единственная и, к нашему огорчению, последняя неделя. Через две недели после отъезда Юли с тетей Глашей и дядей Саввой пришла к нам очень старенькая бабушка. Мама ее узнала, усадила за стол. Старушка отщипывала маленькими кусочками ржаную лепешку, жевала беззубым ртом, а руки ее ходили ходуном, когда подносила кружечку с молоком к своим дряблым губам.

Насытившись, Манеса Егоровна перевернула чашку вверх дном и начала рассказывать:

– Спозаранку подъехали к хутору твоих троюродных Саввы с Глафирой два конника с ружьями и трое коней с телегами. На них люди, кто в солдатских шинелях, а два цивильные. Объявили, будто бы они продотряды, и стали все подряд выгребать из дома: одежу, обувку, одеяла, подушки, белье – все подчистую из кладовых, из амбара, из хлева. Увели вороного жеребчика, двух дойных коров, кабана пристрелили, артелью заволокли на телегу. А Глашка с Саввой Юльку к себе прижали и стоят, будто окаменелые. Только собаки беснуются, от лая охрипли, пена изо рта. Один, видно старший, дает команду: «Да пристрели ты их, надоели. Что уставился? Стреляй, Холяк!» Ентот Холяк и стрельнул в одну, а тут же и в другую. Юлька рванулась: «Сволочь!» – кричит. Ну, тот, что собак пострелял, как заорет: «Цыц ты, рыжая, не то и ты пулю схватишь. Ишь, жируют на хуторе, а в городах рабочие, дети с голоду пухнут, пачками умирают…» Глашка схватила свою Юльку, к Савве с ней прильнула. Тут обоз с добром ваших троюродных и тронулся в дорогу. Остались стоять, будто живой памятник в опустевшем разграбленном дворе. Вот такая беда приключилась. – Старуха протянула руку, взяла яблочко. – Хороший дух от яблочка. Антоновка?

Мама, кивнув головой, краем рушника осушила слезы:

– А где ж они теперь?

– А кто ж это знает. – Старуха беззубым ртом высасывает мякоть печеного яблока. – Говорили, будто бы в пуне на отшибе, где хранилась выездная бричка с упряжью для коня, ночевал и конь – работяга, может, Бог подсказал Савве оставить этого коняку в пуне с сеном. Может, какой иной хозяйский резон был, а только конь с бричкой и конской упряжью там оказались как подарок судьбы. Глафира с дочкой собрали кое-что из одежки, уцелевшей при грабеже, и пришли в пуню. Савва запряг коня в бричку, а сам отлучился ненадолго. Это он прощался со своим хуторочком, созданным каторжным трудом. Над хуторком взвился черный дым, а тут и огонь загудел. А куды подались, никто не знает…

Чего ждали бабаедовцы и боялись, того и дождались. Дотянулась железная дорога до Бабаедова. Стороной обошла деревенские избы с их садами и баньками и уткнулась, как безголовый удав, в вековые липы, охранявшие сад пана Ростковского от северных ветров. У речушки Гулены обосновалась полевая кухня. Ежедневный рацион – щи и гречневая каша с салом и поджаренным луком. Яблоки с грушами и вишнями спилили. Недозрелые плоды пообрывали, а изуродованные деревья стаскивали в кучи и жгли в огромном костре.

Я плакала, а папа, когда стали уничтожать сад, ушел к знакомому паромщику. Уходя, сказал маме: «Пойду на недельку, сердце мое не вынесет гибели сада. Я каждое дерево растил, холил, как моего ребенка».

Подошел человек в военном френче, он хромал, опираясь на трость с бронзовым наконечником в виде львиной головы. Это судья. Евгений Михайлович появился в Бабаедове неделю тому назад.

– Ты что так горько плачешь, девочка?

– Сад жалко.

Судья закурил.

– А людей тебе жалко, какие в беду попали? Кого тебе жалко в вашей деревне больше всех?

– Наталью и ее детей.

– А еще кого?

Вспомнились пьяные мужики, что гнались за папой с топорами…

– Жалко тех мужиков со связанными руками. Когда их увозили конники в Сенно, за телегой бежали их дети и жены…