Антонина Медведская - Тихие омуты Страница 15

– Не знаю, чем заняться. Надо же мне моих двух кошечек кормить. Играйте, мурлыкайте, а кушать надо. И чтоб чашечка какао и булочка белая. Надумал лавчонку открыть в Обольцах, да только разные сомнения одолевают, – поиграли брови-гусеницы.

Из умывальника кап-кап.

– А вы, пан Шунейка, никуда не собираетесь из Бабаедова?

– Куда мне без всякого капитала. Всего и накопил – четверо детей, два сына в Бабаедове родились… Только-только на ножки поднялись. Да я без земли и сада – перекати-поле. Дети, как и деревца, на земле-матушке на ножки поднимаются. В эту осень Антошка в Ряснянскую школу пойдет – три версты в Рясно, три – домой. Не каторга, бегай и учись. А будешь отлынивать, буду пороть, как и пасынка Павлика порол. Недавно письмо прислал, еле разобрали, что он там нацарапал. Воюет, кавалерист красный. Два года себе прибавил, поверили – этакий бугай вымахал. Пишет: «Спасибо тебе, отчим, что порол за лень и дурь. Как бы мне сейчас грамота пригодилась…» А дочка моя, Тоня, – папа обнял меня за плечи, прижал к себе, – поедет через год в Кузьмино, там у нас дальние бездетные родичи. Я уже договорился с ними. Будет душа спокойна, что досмотрена и накормлена, а главное, пойдет в школу. Там в бывшем панском доме школу – четырехлетку открыли. У нас отказали, хотя и обещали, а в Кузьмино открыли. Грядут, пан Шафранский, трудные времена…

– А у меня, пан Шунейка, одна доченька, и та былинка. Гены жены передались – хрупкость и музыка. И никогда моя любовь не сможет родить мне сына, помощника.

– А мне Бог дал трех сыновей, да еще двух пасынков вырастил, а где помощь?.. То смута, то война. Заберут хлопцев, кинут в огонь, загубят сыночков наших, искалечат, а нам, родителям их, слезы и боль до последнего дыхания.

– Правда ваша, пан Шунейка. И эта железная дорога неспроста. Довелось поговорить с одним человеком из Лепеля, обрисовал строительство: паровоз задним ходом по уже уложенным рельсам подгонит две платформы – одну с песком, другую с рельсами и шпалами. Солдаты разгрузят, а паровоз гукнет да и пойдет за следующей партией груза. Ну, и что я вам скажу: солдаты, как те муравьи: тачки с песком в руки и пошли шнырять взад-вперед – насыпь делают. Пот с них градом. Голые по пояс, а еще и песню поют:

Эй, живо, живо,Сапер, строй дорогу.Дорога Лепель – Орша,Чтоб не бузила Польша.

Мне все интересно, что рассказывает арендатор. А папа молчит. Очень хочется, чтобы Шафранский еще что-нибудь рассказал. К моему удовольствию, брови у него задвигались часто-часто:

– Надо вам эта дорога – стройте! А только почему для нее другого места не нашлось, как этакий добрый сад?! Думал, поживу спокойно. Не дали. Свертывай удочки и отправляйся, куда твои очи глядят. – Шафранский вздохнул. – Поеду в Обольцы.

Я поняла, что никогда больше не повторится та лунная ночь, когда пенился от шального цветения сад пана Ростковского и из распахнутого окна уплывала в вечность дивная музыка…

После ухода Шафранского, удрученная, я отправилась к своим любимым липам. Сижу на окостенелых корнях, думаю: «Попрошу папу, чтобы он не порол Антошку, мне его жалко. А еще мне страшно ехать в Кузьмино и жить у родичей. Я же их никогда не видела. А какая там школа, какая учительница? А если сердитая и станет бить линейкой по рукам, и все дети незнакомые и начнут дразниться?.. Страшно! Пойду полоть гряды. Пойду к маме. Как хорошо, что есть у меня дело…

12

Уже вечерело, когда на пороге нашей избы появилась девчонка лет девяти с узелком в руках. Босоногая, белобрысая, с густой россыпью веснушек на курносом лице, она смотрела на нас, а мы на нее.

– Не признали? Я Юлька Добрынина. Вот в гости к вам у мамы отпросилась, – сказала эта неожиданная гостья и прижала к себе узелок, будто испугалась, что вот-вот его вырвут и растерзают.

Первой заговорила мама:

– Это как же тебя, Юлечка, отпустили в такую дальнюю дорогу одну? Шутка ли – двадцать верст да лес… Ты что же, пешком?

– До Пурплива знакомый дядька подвез, сначала обещал, что к вашему дому доставит, а потом говорит: «Добежишь, не маленькая, тут всего три версты, а мне неохота крюк делать…» Вот три версты и бежала…

Мама озабоченно посмотрела на всех нас, ее детей, потом на Юльку и вздохнула:

– Ну и ладно, что все обошлось. Отдыхай с дороги. – И тут мама расцеловалась с Юлькой по-родственному, подвела ее к нам. – Вот, Юля, знакомься с моей оравой – твоими двоюродными! – И мама, назвав каждого из нас по имени, ушла во двор к печке-времянке готовить ужин на семью, к которой прибавился еще один едок.

Мы не стали целоваться с Юлькой по-родственному, а просто смотрели на нее и молчали. Она села на лавку у окна и тоже смотрела на нас и молчала.

До сегодняшнего дня мы Юльку никогда не видели, но знали, что она одна у своих родителей, тети Глаши и дяди Саввы, что ее балуют – спасу нет и что из этого ничего путного не может выйти, потому что, как сказала бабушка Михалина, чем больше детей балуют, тем большие рога отрастают на их лбах. Но на Юлькином лбу никаких рогов пока не было.

Первым нарушил молчание старший брат Антошка:

– Небось, дрижики тебя хорошие пробирали, когда в Волчий ложок спускалась? Там во-о-о! – матерый шастает. Ау-у-у-у…

Юлька стрельнула зелеными глазами Антошку и бойко огрызнулась:

– А матерый не меня, а тебя дожидается в логу, у него этим летом аппетит на брехунов.

Антошка никак не ожидал такого дерзкого выпада со стороны своей двоюродной сестры, растерялся и замолчал. На выручку старшему брату пришел пятилетний Саша:

– А ты, Юлька, наша гостья, как сядешь за стол, не подавись костью.

– Сами вы не подавитесь своими костями, а у меня крендели есть, маманя в дорогу напекла. – Юлька пристроила на коленях свой узелок и, развязав концы, запустила в него руку. Пошарив там, вытащила крендель с двумя завитушками, такой золотисто-румяный, на сметане замешанный, посыпанный сверху сахарным песком и маком. Ах, этот Юлькин крендель – одно расстройство! Сколько же их в узелке? Такие крендели мы пробовали – по одному, иногда по два на брата – только раз в году, на самый большой праздник. Распространился дивный аромат, мы впились глазами в этот чудо – крендель, но Юлька, повертев им перед нашими носами, понюхала его, лизнула и… опять засунула в узел.

– Это что же, она издевается над нами?

– Это ты не подавись своим кренделем, когда еще раз будешь его лизать. А у нас никаких костей нет, чтоб ими давиться. Сейчас будем картошку с редькой лопать, – сказал Антошка и победителем вышел из избы.

Приехал отец, он ездил на кузницу в соседнее село, привез целый ворох разных железяк, нужных ему в хозяйстве.

– Папа! А к нам Юлька в гости приехала! – сообщили мы хором.

– А у нее в узле крендели, только она нам не дает, – пожаловался Леня.

– Подумаешь, крендели. От них зубы будут болеть. Сейчас будем ужинать, горячую картошку с редькой уминать – вот это еда! – Отец потрепал вихры своих младшеньких и пошел к медному рукомойнику, долго мыл лицо, руки, утерся рушником и дал команду: «Всем за стол! «А Юльке протянул руку:

– Здравствуй, гостья! Как мать с отцом, здоровы ли?

– Со серединки на половинку, когда и поохают, то поясница, то голова. А так здоровы, болеть им некогда, – обстоятельно пояснила Юлька.

Все расселись за большим, чисто выскобленным столом. Мама внесла глиняную миску-великаншу с горячей картошкой, рядом поставила на стол еще одну – с редькой, нашинкованной в виде лапши и разбавленной хлебным квасом. Картошку она полила льняным маслом с подрумяненным в нем луком. Отдельную тарелку поставила только Юльке – она гостья, ей же мама вручила «блискучую» ложку, мы же расхватали свои деревянные, вырезанные для нас отцом.

Юлька первая своей блискучей положила в белую тарелку с голубым цветочком на донышке три картошины, подумала и выбрала еще одну – самую большую. Мы следили за каждым ее движением. Отец нарезал хлеб. Резал он его так бережно и аккуратно, что ни одна крошка не упала не только на пол, но и на стол. Дав каждому из нас по ломтю хлеба, остаток каравая отец убрал со стола, прикрыв его чистым льняным полотенцем.

Во время еды Юлька поглядывала на Антошку, а Антошка на Юльку, и вдруг втихаря, скатав хлебный шарик из мякиша, Антошка запустил этим шариком в свою двоюродную. Напрасно он надеялся, что наш отец не увидит, не заметит недозволенного озорства по отношению к хлебу. Антошка не успел и глазом моргнуть, как отец, привстав, припечатал его по лбу своей увесистой ложкой. Мне стало жалко брата, так он покраснел и сник. И тут Юлька молнией метнулась из-за стола и, схватив свой узелок, лежавший на подоконнике, развязала его и начала выхватывать крендели. Два первых она бережно положила на стол рядом с ложкой отца, по одному дала всем нам, а перед Антошкой выложила все остальные – их было пять! Стрельнув глазами на Антошкин лоб, заметила:

– Гузак растет, синий! Приложи железку, – и успокоила: – До свадьбы заживет! Наш дед Фадей так же ложкой по лбам своих внуков трескает, чтоб за столом сидели и не пикнули.