Антонина Медведская - Тихие омуты Страница 14

Наташа была не только красивой, но и очень доброй. У нее можно было выпросить все: яблоко, краюшку хлеба, морковку, пестренькое стеклышко, новую тряпочку на платье для куклы. В деревне говорили про нее, что она «панского роду». Однажды я спросила у бабушки Михалины, почему Наташу называют «панским родом», а она ответила: «Будешь много знать, скоро состаришься…» Стариться я не хотела, и потому больше не стала интересоваться происхождением Наташи. «Раз ее мама была прислугой у панов, так и Наташка стала панским родом», – рассудила я.

Пока мы с Наташкой ревели, вода в котле закипела. Из дома вышла мама и сразу поняла, что случилось. Поставив таз с каким-то мокрыми белыми тряпками на землю, она вылила из банки в кипящую воду огненно-красную краску, помешала в котле палкой и опустила ворох мокрых тряпок в котел. Все это было бы очень интересно, если бы не сгоревший веер…

– Верка, что ли, расправилась с твоим веером? – спросила мама.

– Верка! – я заревела еще громче и убежала со двора, унося в сердце обиду на всех девчонок, а особенно на вредную Верку.

«Ну зачем, зачем она сожгла мой веер?» – думала я и бродила по задворкам до тех пор, пока ноги не принесли меня к сараю, где отец и братья мастерили грабли. Вернее, отец мастерил, а братья ему не столько помогали, сколько мешали, но у отца было правило: что бы он ни делал, мальчишки должны быть вместе с ним, учиться у него.

– Чего ревешь? – сразу же налетел Антошка. – Кто обидел?

– Верка Мурашкина веер спалила-а…

– Какой еще веер?

– У Ходи на венок выменяла-а, китайский ве-е-ер!..

– Не будешь ворон считать, наука тебе, чтоб с Веркой не водилась. Принеси мне во-он ту орешину, что в углу стоит, сделаем и тебе грабли – залюбуешься. Это не какой-нибудь веер из папиросной бумаги! И нечего реветь. А Верка пускай мне на глаза не попадается…

Незаметно я тоже включилась в работу, и на душе стало легче, слезы высохли, а веер оказался так далеко, что вроде бы его у меня и вовсе не было, – как будто приснился. Я вспомнила о маминой затее и что есть духу побежала в наш двор. Оказалось, что Наташа никуда не отлучалась, а сидела у затухающего костра и с интересом наблюдала, как моя мама лучиной вытаскивала из котла выкрашенные лоскуты и опускала их в бадью с чистой водой. Я села рядом с Наташей.

Мама, выполоскав красные лоскуты, развесила их на веревке в тени. Во дворе стало празднично, будто в день Первомая. «Может быть, уполномоченный попросил маму накрасить эти лоскуты, чтобы сделать флаги? «– осенила меня догадка. Недавно он приезжал к отцу, привез ему какие-то бумаги и сказал, что мой отец является первым коммунаром, что он обязан охранять бывший панский сад – двадцать одну десятину, панский дом и амбар. Все это пригодится для новой жизни всему народу. А еще он оставил отцу ружье… Из-за этого ружья мама плакала и говорила, что теперь не сносить отцу головы.

По ночам мама что-то шила на старенькой машинке «зингер» и никому не показывала, что она шьет. Мы считали дни, оставшиеся до Первомая: четыре, три, два…

Утром жарко пылали в большой русской печи березовые дрова. Перед пламенем стояли чугунки: один – с картошкой, второй – со щами, в третьем парились бобы. В квашне подходило тесто на хлеб.

Дни, когда мама пекла хлеб, – самые лучшие дни! Вот прогорели дрова, но угли еще красные, хотя их и покрывает голубой прозрачный налет золы. Пришло время кочерге потрудиться. Мама ловко и быстро загребает жар на загнет. Теперь очередь помела – кудрявого веника из сосновых веток, привязанных к длинному деревянному черенку. Надо чисто подмести под в печи. По избе распространился запах хвои, смоляной дух леса. Мама окунает помело в бадью с водой и опять – в печь. Под стал чистым, гладким. Мама бросает на него горсть отрубей и наблюдает, как эти отруби себя ведут. Она знает секрет, когда пора сажать хлеб в печь, а когда еще рано – подгорит. Но вот брошенная на под горсть отрубей подсказала – пора!

Тут уж и мне есть работа: насыпаю на деревянную лопату муку, смешанную с отрубями. Мама выхватывает из квашни ком теста, лепит из него круглый шар, перекидывая с ладони на ладонь, и опускает этот шар на лопату. Перекрестив будущий каравай, она мечет тесто в печь, аккуратно укладывая в левый угол. Четыре каравая в заднем ряду, четыре – в переднем. Печь закрывается заслонкой.

Усталая, садится на скамью, по лицу скатываются капли обильного пота, оно красное от жара печки, а руки – белые, с остатками теста и муки на пальцах – легли на стол, и мне вдруг показалось, что это не мамины руки, что мама с опаленным лицом сидит отдельно, а чужие руки лежат на столе тоже отдельно. Я закрыла глаза, по спине побежал холодок.

– Ну вот, дочка, хлеб есть, значит, и праздник есть! – устало говорит мама.

Назавтра мы занялись уборкой: потолок, стены, окошки мыли щелоком – водой с настоем золы, пол Антошка и мама шоркали голиками с дресвой, а я тряпкой смывала песок с половиц и, меняя воду, вытирала досуха.

Закончили уборку поздно вечером, вымылись горячей водой в сенях и, натянув чистые рубашки, уснули: из пушек пали, – не проснулись бы. И все же в день Первомая не заспалась допоздна. За окошком горланил петух, кудахтали куры – какая какую перекудахчет. В избе было чисто, пахло мятой. Сквозь коротенькие ситцевые занавески струилось солнце нового весеннего дня.

– Леня! – позвала мама младшего сына. – Поди в кладовку, папа зовет.

Ну мало ли зачем позвал папа трехлетнего Леню! Братишка убежал на зов в своей короткой рубашонке, а мы не торопились вставать: наслаждались законным отдыхом ради праздника. И вдруг нашей дремы как не бывало – к нам в закуток вбежал Леня и крикнул: «Плаздлявляю с Пелвым маем, ула!» Мы во все глаза уставились на брата: ярким пламенем полыхала на нем красная рубашка-косоворотка с белыми пуговицами, подпоясанная витым пояском с кисточками. Леня, засунув руку в карман новых домотканных штанов, вертел аккуратно подстриженной головой, сверкал счастливыми глазами.

– Сашка! Иди к папке тепель ты… А вы ждите своей очеледи.

Через час все мы, в пух и прах разодетые, сидели за праздничным столом, ели горячие картофельные лепешки с жареным салом и запивали морковным чаем, забеленным молоком. Когда с завтраком было покончено и все поднялись из-за стола, мама подошла ко мне, опустила руку в карман своего передника, вытащила… стеклянные бусы и надела их на мою тонюсенькую шею. Не успела я ахнуть, как мама извлекла из того же волшебного кармана… веер. Когда я, наконец, пришла в себя и бросилась обнимать маму, она сказала:

– Это отец тебя балует, он сходил к Ходе и принес тебе бусы и веер. Ему говори спасибо…

Отец во дворе прибивал к древку красный лоскут-флаг. Я подбежала к нему, обняла за шею и прижалась к колючей щеке губами.

– Вот, может, когда и вспомянешь батьку своего… Пусть Антошка берет флаг да и идите с песнями, как в городах ходят…

И вот мы на улице. Братья в красных рубахах-косоворотках, я в красном платье, у всех карманы, простроченные белыми нитками, у всех пояса, которые мама сделала из обыкновенной веревки, расчесав концы гребенкой. И пояса, и штаны красились краской из ольховой коры: у нас в деревнях издавна красили пряжу и холсты в коричневый цвет ольховой корой. В руках моих веер – кусок радуги, на шее бусы искрят и переливаются огоньками на ярком солнце. Антошка высоко поднял древко с красным лоскутом – флагом и шагнул со двора, за ним – все мы.

На улицу высыпал народ, к окнам прильнули старухи – беззубые рты до ушей.

– Ой, гляньте, гляньте, люди добрые! Красные Шунейки с флагами идуть!

Подбежала Наташа и засеменила рядом со мной. От избытка радостного чувства, переполнявшего мое сердце, я тут же протянула ей веер.

– Помахайся им маленько, пускай вредная Верка увидит… И только Наташа взяла в руки веер, как из-за забора раздался Веркин голос:

Красные ШунейкиНашли полкопейки,С флагом шагают —Старых пугают.А их батька-коммунарСтережет пустой амбар.Красные Шунейки…

Антошка погрозил кулаком в сторону забора, за которым пряталась Верка, и она сразу замолкла.

Вскоре к Антошке примкнули его ровесники, а за нами потянулись ребята поменьше. И вот уже шагает по улице ребячья ватага, поднимая босыми ногами пыль. Так прошли мы с флагом до конца деревни, а когда повернули обратно, Антошка приказал:

– Сейчас будем петь, чтоб все пели! – и затянул: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…»

Больше ни одной строчки Антошка не знал и потому повторял только эти две, а мы за ним тянули на все лады, стараясь перекричать друг друга, ошеломляя бабаедовский люд.

Как же давно был этот наш первый Первомай, как же давно все это было…

И арендатор Шафранский тоже остался без дел. Он сидел ссутулившись, вздыхал и проводил правой рукой по лицу, будто пытался избавиться от чего-то, неприятно налипшего.