Олег Рой - Писатель и балерина Страница 19

Но он все-таки рискнет – и сможет. Сейчас Марк видел это так же ясно и отчетливо, как простершиеся перед ним ровные дощечки паркета, как легкий, похожий на дымную струйку завиток на виске Полины, как алого снегиря на березовой ветке.

Полина вдруг замерла, сделала шаг назад, еще один, еще… Остановилась на границе золотого паркетного моря, прикусила губу, сморщилась и опять помотала головой – тихонько-тихонько – нет, нет. Забормотала бессвязно, еле слышно:

– Не надо… с какой стати… нельзя… почему… я не могу… нельзя…

– Да ладно! – Марк улыбался. Растерянность Полины его, кажется, забавляла. – Почему вдруг «нельзя»? Гляди!

Еще одна дверь – в углу прихожей – вела в комнатку, раньше, должно быть, служившую кладовкой. В ее крошечной коробке только-только помещались кресло, узкая кушетка да крошечный комодик между ее изголовьем и стеной. От широкого подоконника откидывалась доска – стол.

– Видишь? Это же гораздо удобнее, чем каждый раз в каких-то кафе встречаться. Одного времени какая экономия! И тебе можно репетировать, сколько захочется. И я могу сразу садиться писать.

Поначалу так и было.

Потом Марк однажды задержался за полночь… и заночевал.

Потом еще раз. И еще.

Разумеется, он каждый раз, как было заведено, отзванивался Татьяне – не беспокойся, я в порядке, к ужину не жди. Это была такая привычная формула – «к ужину не жди». Так у них было заведено. Она, даже не пытаясь что-нибудь уточнить, отвечала что-то вроде «ага, хорошо». Хотя что ж тут хорошего? Марк старался не задумываться: что, если бы Татьяна вдруг спросила: «В логове ночуешь?» Что тогда? Врать открытым текстом, что, мол, да, в бабушкиной квартире? От одного предположения во рту становилось горько и противно, словно отравился чем-то. Марк отодвигал эту мысль в самый дальний угол сознания: когда спросит, тогда он и решит.

Ну и, в конце концов, почему бы и не сказать про Полину? Так, вскользь, с улыбочкой: знаешь, я тут немножечко влюбился (хотя влюбился ли? – тоже вопрос открытый).

Но Татьяна не спрашивала. Как будто ей было… все равно. Все равно?!

Потихоньку привычный вежливый ритуал начинал Марка раздражать: что такое, в самом-то деле? Он что, малолетний несмышленыш или преступник на условно-досрочном? Почему он должен «отмечаться»?

Друг Женька в стародавние времена, помнится, говорил про какую-то навязчивую девицу: «Они, Маркушка, из всей мировой литературы выучили одну фразу про «мы в ответе за тех, кого приручили» и приручаться так и спешат, прямо со всех ног». Правда, Татьяна вовсе не «спешила приручаться со всех ног». Скорее наоборот. Держала марку, дистанцию и что там еще полагается держать.

Да, быть может, дело было еще и в этом. Рядом с Татьяной Марк чувствовал себя не то чтобы ее «творением», но все-таки не совсем «своим собственным». Десять лет назад, в момент той судьбоносной встречи посреди издательской конференции (или презентации, черт их разберет), он был… никем. Когда, незнамо как отважившись, он ухитрился сунуть ей свою рукопись, и мучился, и готовил себя к вежливому «небезынтересно», и, услышав сухо-деловое «хм, очень даже ничего, с этим можно работать, давай попробуем», шатался по городу такой счастливый, словно ему дали Нобелевку… И до сих пор, если честно, он писал – ну… отчасти – ради этого «очень даже ничего».

Конечно, не Татьяна сделала его знаменитым. Текст, в отличие от колбасы или, к примеру, телевизоров, «продает» себя сам. По большей части. Можно миллионы вбухать в рекламу, но если человека не тронуло, как пишет условный Вася Пупкин, больше одной Васиной книжки (приобретенной благодаря тем самым рекламным миллионам) этот условный читатель не купит.

Но, с другой стороны, кем бы он, Марк Вайнштейн, был без Татьяны? Скорее всего – со всеми своими талантами и умением писать – оставался бы все тем же прекрасным «никем». И кроме того, если честно, заканчивая очередной роман, он каждый раз слегка подрагивал… Потом с равнодушной улыбкой выслушивал очередное «очень даже ничего» – и успокаивался. И «очень даже ничего» давно вошло у них в традицию, и улыбался Марк вполне безразлично, но, с какой стороны ни посмотри, он от Татьяны зависел. И вчера, и сегодня, и, вероятно, так будет и завтра.

С Полиной все было ровно наоборот. При всех «доказательствах» – робость, перерастающая в страсть, и все такое – Марк не слишком верил, что юная девочка может вдруг «по уши» влюбиться в сорокалетнего, совсем не блестящего, как бы это помягче, кавалера. Будь девочка «книжной», оно бы еще ладно. Но Полина за всю свою жизнь прочитала, кажется, две с половиной книжки, ибо интересовал ее только балет, от «умных» разговоров она мгновенно начинала скучать и даже не всегда понимала, о чем, собственно, идет речь. Ну какая тут, право, coup de foudre?[10] Откуда бы? Но почему непременно должна быть любовь с первого взгляда, неудержимая и всепоглощающая? Любовь куда как разнообразна. Ведь и чувство признательности просто так с весов не скинешь. Марк был нужен, очень нужен этой никому не известной танцовщице, которой для счастья довольно было «сколько хочешь бери пуантов». Сейчас он очень хорошо понимал разнообразных эстрадных мэтров, подбиравших на обширных просторах страны нищих, никому не известных девчонок и делавших из них звезд. И, что удивительно и тем не менее очевидно, – девочки своих мэтров… любили. Да, потом, сколько-то лет звездности спустя, они нередко с заведенных орбит соскальзывали: ибо в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань. Но это – потом, после. И, язвительно размышлял Марк, неизвестно, кто к моменту «побега» тяготился этой самой «любовью» больше: вытащенная из грязи в князи девочка или благодетельный мэтр.

Да и какая разница – что там будет через сколько-то там лет? Сейчас-то Полина ему необходима ничуть не меньше, чем он ей! Сейчас-то он наслаждается обретенным вдруг чувством всемогущества! И не все, ох, не все облагодетельствованные девочки ускользали от своих покровителей. Как знать, ведь взаимная необходимость может и сохраниться, может еще и усилиться. Так ведь тоже бывает. «Помедли, помедли, осенний день! Продлись, продлись, очарованье!» Марк никогда – или ему казалось, что никогда – не чувствовал себя настолько сильным, как сейчас. Здесь и сейчас. Рядом с этой хрупкой девочкой, которой он – совершенно очевидно – необходим.

По сути, он играл рядом с Полиной ту же роль, что когда-то сыграла рядом с ним Татьяна.

Когда-то? Или играет по сей день?

Да нет, глупости. Ну да, он зависит от Татьяны – но ведь и она от него зависит, разве нет?

И вообще все это – пустяки. Он всего-навсего ведет себя по-человечески. «Заставлять других о себе беспокоиться – недостойно», – звучало в голове бабушкиным голосом. И не над чем тут размышлять! Но Марк… размышлял.

В почти ежедневном телефонном «к ужину не жди – ага, хорошо» не было ведь ни капли вранья. Но… как будто… было.

Наверное, надо сказать – вот просто взять и сказать, – в конце концов, Татьяна же сама говорила про «вдохновляйся где хочешь». Но как это – ни с того ни с сего? Усесться на кухне с серьезным лицом – нет, дома как-то нехорошо, где-нибудь в кафе – и заявить трагическим или, наоборот, веселым голосом: нам нужно поговорить. Фу, как глупо! Как будто в сериале каком-нибудь, который крутят по телевизору в прайм-тайм: дорогая, нам надо поговорить. Разве – надо? Ничего же не происходит. Ну… серьезного. Такого, чтоб оправдывало эту бессмысленную торжественность. Или, как формулировали лет сто назад, «нам нужно объясниться». Чего объясняться-то?

Хотя… «объясняться» – это же от «ясность». Прояснить ситуацию. А то в самом деле неловко: вроде и неправды не сказано, а во рту противно, как будто наврал с три короба. Марк очень остро чувствовал эту неловкость. Не зря же он был писатель, и – десять миллионов поклонников, усмехнулся он, не могут ошибаться – писатель даже вроде бы хороший. Еще бы ему не чувствовать «движений души». Но и заявлять вдруг: знаешь, я тут, кажется, влюбился – казалось очень глупым. Вот если бы Татьяна спросила: где ночуешь? – он бы и сказал. А так, ни с того ни с сего… И Новый год скоро уже, меньше месяца осталось. Вот, может быть, после…

И Марк старательно отодвигал тягучие, упрямые, неотвязные мысли. Вот если бы Татьяна закатила скандал, сыпала гневными, обидными словами, обвиняла, чего-нибудь требовала. Вот тогда он перестал бы бесконечно перемалывать нудные самооправдания, пропала бы царапающая, как сломанный ноготь – пустяк, не стоящий внимания, но жить мешает невыносимо, – неловкость, испарилось бы неуютное ощущение фальши. Все стало бы правильно. Она нападает – я защищаюсь.

Да хотя бы осведомилась, недовольно поджимая губы, – где это Марк столь систематически пропадает. Хоть так.