О`Санчес - Пинка удаче Страница 19

– Вашему Величеству было благоугодно даровать саду сему вторую молодость!

– Тогда уж третью, – меланхолично возразил император, улыбнувшись, впрочем, невинной шутке своего царедворца… – По бумагам – именно что третья получается.

История не сохранила достоверно имени человека, невольно давшему окончательное название знаменитой питерской традиции, чуть ли не в каждом пересказе этого анекдота выдвигались разные фигуры, но если прислушиваться к историкам, то наиболее осведомленные специалисты считали, что это был все тот же Аракчеев. Да вот только в либерально настроенных кругах общества тех лет и позднее, подобное предположение насчет «всей России притеснителя» не приветствовалось и всячески опровергалось, если не аргументами, то пламенной страстностью в суждениях! Эх, если бы Жуковский этакую прелесть выдумал, или, на худой конец, Михаил Михайлович Сперанский…

Именно в процессе третьего «омоложения» расширились, в сравнении с привычным ельником и дубом, посадки липовых деревьев, что пришлось весьма по вкусу горожанам и пчелам…

За год до окончательного падения крепостного права на Святой Руси, пришел черед Летнему саду испытать четвертую молодость, и здесь все получилось гладко, ибо государственным мужам недосуг оказалось вникать во все детали Петровского указа, гораздо больше времени и сил заняли у них междусобойные трения и борения, постоянно сотрясавшие так называемый «Главный комитет о помещичьих крестьянах, выходящих их крепостной зависимости». Министр финансов Княжевич, однажды отвлеченный императором Александром Вторым (Освободителем) на данный садово-парковый пустяк, только досадливо махнул своим чиновникам дряблою десницею – и тотчас же был сформирован дополнительный бюджет министерству Императорского Двора, выделены средства, назначены люди… «Липы, сосны… Ну, ёлки, пусть ёлки. Сколько тысяч?.. И дубы… Да хоть кипарисы, мне все равно, мне надобно финские деньги утвердить, господа, откупа окончательно придушить, по земельным выкупным наделам определяться… Забот невпроворот. Владимир Фёдорович, дорогой мой, ну в самом-то деле, ужели вы, совместно с уважаемым Павлом Николаевичем, своими силами не в силах составить и рассчитать необходимое, в рамках подписанного мною и самим государем одобренного бюджета? Никогда в это не поверю!»

И пришел двадцатый век, и грянула революция пятого года, маленькая, скоротечная, неопытная, полная студенческой романтики… Пролилась кровь, но ее было ничтожно мало, если сравнивать с теми нескончаемыми потоками, что хлынули из ран, отворенных в плоти подгнивающего государства российского Первой мировой войной и октябрьским переворотом. А тогда, в 1910 году, в счастливом и благополучном промежутке между двумя войнами и двумя революциями, о первом кровопускании, заслоненном событиями позорной русско-японской войны, почти забыли, и никто не чуял грядущего апокалипсиса, никто не догадывался, что он уже на пороге, в том числе и царский фотограф Прокудин-Горский, сделавший словно бы на прощание, на вечную память, сам об этом не подозревая, тысячи и тысячи полноцветных фотографических снимков огромной страны, державы, империи, надолго, почти на столетие погружающейся в черно-белую трясину липких коммунистических идей…

Почему черно-белых? – спросите вы, – красных же? Нет. Ни в чем не повинный красный цвет – по всему его спектру, от ровного ярко-алого, до сгустков черно-багрового, – никакого отношения к большевистским идеям не имел, но только к результатам их упорного труда…

Владимир Борисович Фредерикс, последний министр Императорского Двора, в государственные дела никогда не лез, но свои права и обязанности знал туго: вовремя и четко доложил своему повелителю о ситуации с Летним садом: дескать, пора, государь! В ответ на робкую попытку императора увильнуть от принятия неожиданного решения (бюджет Двора был весьма велик, но не безразмерен, и теперь, вот, приходилось выбирать между срочным пожертвованием на пользу N-ской обители и финансированием сугубо светских работ в Летнем саду), барон Фредерикс откашлялся по-стариковски, почтительно взмахнул сивыми усами и взялся настаивать на своем, вернее, на безусловном исполнении воли Петра Великого, и это было настолько не характерно для царедворца, знаменитого именно преданностью своей, послушанием и полным отсутствием инициатив, что царь сдался без дальнейшего сопротивления, даже не заглянув в раскрытый перед ним бювар, где, против обыкновения, весьма к лени располагающего, кроме промокательной бумаги и конвертов лежали в заранее подготовленном порядке чтения чертежи с рукописями. А сдавшись – укрепился в новом решении, да так непоколебимо и твердо, что сама Александра Федоровна, имевшая на своего супруга почти неограниченное влияние, не посмела ему возражать, единственно, за обедом позволила себе переспросить у барона Фредерикса насчет судьбы часовни, встроенной в решетку Летнего сада, и еще о природе «весьма причудливого прозвища» (Собственные слова императрицы. – Прим. авт.) данной традиции.

– Так точно, Ваше Величество! В народе сие именуется «пятая молодость». Именно в народе! Причем, речь идет всего лишь о зеленях… о зеленых насаждениях, деревьях, кустарниках… Постройки же, планировка, ограды, скульптуры, прочее подобное – все это Петр Алексеевич оставил на добрую волю своих царственных потомков, в данном случае на усмотрение Ваших Величеств…

Да, с соблюдением петровских указов все было относительно просто в эпоху трехсотлетнего правления дома Романовых, но совсем иное дело – советская власть с новыми коммунистическими порядками, идеологическими догмами и революционными традициями! И хотя Иван Васильевич Спиридонов, будучи первым секретарем Ленинградского обкома партии, имел к советской власти, как к таковой, отношение косвенное, однако, именно он управлял социалистическими городом и областью в конце пятидесятых, начале шестидесятых, именно он личным примером вдохновлял широкие массы простых ленинградцев на трудовые свершения.

В древней Спарте про такого государственного мужа бы сказали исчерпывающе коротко: «умен, смирен и ленив». И это была бы чистейшая правда! Тем не менее, вопреки всем вышеперечисленным качествам, Иван Васильевич, мучимый питерским патриотизмом и тщеславием охранителя художественных ценностей, набрался безрассудства, обратился к Хрущеву с челобитной по поводу «очередной внеплановой реконструкции Летнего сада».

– Какая еще, к бесу, реконструкция! – энергично возопил Никита Сергеевич, лично прочитав несколько строчек легшего к нему на стол документа (разгромное заключение аппарата Совмина поверх служебной записки ленинградского руководителя). Он любил делать несколько дел одновременно и, при этом громогласно, вот и сейчас, отвлекшись на минуту от кубино-американских проблем, сунулся, шевеля губами, в одну из папок. Чтение давалось товарищу Хрущеву нелегко; работая с документами, он очень редко выходил за пределы первой страницы, более полагаясь на многолетнюю закалку управленца, врожденную пролетарскую идейность и большевистскую проницательность фронтовика. Об этом важном обстоятельстве хорошо знали все опытные аппаратчики высокого уровня. – Тут сплошное разорение, а не эта… реконструкция. Как это понимать – очередная внеплановая??? Это форменное хулиганство над здравым смыслом! Мы, понимаешь, партия, или мы, понимаешь, царский двор? Как разбазаривать народные деньги, да на совещаниях храпеть – так тут мы все молодцы, а как работать… Деревья, видите ли, понадобилось выдергивать! – Хрущев раздраженно пошелестел второй страницей… – Шестая, понимаешь, молодость! Что за… Трояновский, а ты что на это скажешь? – Хрущев перелистнул еще одну страницу, вдруг захохотал хрипловатым полубаритоном и, перебивая сам себя, пристукнул большими, но отнюдь не шахтерскими кулачищами по золотому тиснению соседней кожаной папки, навалился на край столешницы мясистой грудью. – А-ха-ха! А ведь смешно, а? А ведь здорово сказано – шестая молодость! А, Трояновский?

Помощник Хрущева не имел своего мнения по данному вопросу, хотя бы потому, что занимался сугубо международными делами, у него и без ленинградских деревьев работы – взасос, но Никита Сергеевич смотрит именно на него, а взор этих маленьких кабаньих глазок цепок, и живет совершенно отдельно от широкой редкозубой улыбки. Смотрит и ждет реакцию… чисто по-ленински… с прищуром. На лояльность испытывает.

Да только советские чиновники, тем более дипломаты кремлевской школы, тоже были отнюдь не лыком шиты: Олег Александрович непринужденно приподнял брови и уголки губ, слегка выпустил из под рукавов пиджака пальцы недлинных рук, до этого опущенных вдоль туловища чуть ли не по стойке смирно, и так по-цыгански ловко передернул плечами, что сам товарищ Сталин, будь он жив, не заподозрил бы в этом жесте ни малейшего несогласия с высочайшим мнением, куда бы оно ни качнулось в ближайший миг!