Анна Бердичевская - Молёное дитятко (сборник) Страница 2

Нет, я не думаю, что в те годы мама моя выглядела измученной, сломленной и так далее. Черта с два. Сколько я ее помню, она была всегда на голову выше тех обстоятельств, тех бушующих мрачных волн, в которых барахтался мир. Мир был тяжек, а мама – легка. И не то чтоб она была очень красива по меркам того века, который ей достался. Но, очевидно, Юрий Федорович Якубов знал толк в красавицах иных веков. Она была для него «девочкой от Боттичелли».

Несколько месяцев Якубов приходил в мастерскую почти ежедневно, изредка напоминая о своем непреклонном намерении жениться. Но однажды весной, в одну из первых оттепелей Юрий Федорович Якубов явился с ультиматумом: немедленно в ЗАГС. Оказывается, еще загодя он подал заявление от имени обоих брачующихся, для чего выкрал на время паспорт «невесты» и подделал ее подпись на заявлении. И вот испытательный срок истек, настала пора «расписываться».

Мама была возмущена до глубины души. И сказала: никогда!

Весь коллектив мастерской принял самое горячее участие в судьбе жениха и невесты. Все осуждали Якубова, и восхищались им, и снова осуждали. И поили чаем. И с любопытством смотрели на маму. Юрий Федорович, сняв свой драный солдатский полушубок, сначала мирно пил морковный чай и весьма бойко препирался с мамой, приводя доводы в пользу брака как такового и особенно – с ним. Во-первых, пора менять фамилию. То, что она на «Я», будет очень полезно молодой жене и особенно детям: их будут вызывать к доске в последнюю очередь. Классы нынче большие, может, и вовсе не успеют ни разу вызвать…

Мама не сдавалась. Тогда Якубов стал буянить: скинул с верстаков все отрезы, порвал несколько старых трафаретов и, наконец, решил увести маму силой. Он схватил ее за испачканную масляной краской руку и поволок к двери. Тут уж весь женский коллектив возмутился всерьез и стал маму решительно не отдавать. Дело принимало опасный для хрупких маминых косточек оборот. И первым, надо признаться, это почувствовал буйный жених. Он внезапно отпустил руку, в результате чего весь женский батальон повалился на заляпанный красками и олифой пол, а Якубов предпринял неожиданный маневр. По случаю оттепели в мастерской была вскрыта дверь на ветхий балкон. Вот туда и устремился Юрий Федорович, вопя при этом: «Ах, вы так! Ах, значит, бунтовать! Я вам покажу бунтовать!» Как был – в кепке, в очках и длинном шарфе на жилистой шее, в белой мятой рубахе, надетой по случаю торжественного акта, – Якубов перелез через ржавые перила балкона и повис на четырехэтажной высоте, болтая длинными ногами и нагло улыбаясь. Английская кепка сорвалась с головы и полетела вниз, обозначая ужасный путь, предназначенный тощему телу Юрия Федоровича.

– Ну что, идем в ЗАГС? Идем или нет?.. – спрашивал он. – Считаю до трех!

И стал считать:

– Раз!..

Сразу несколько женских рук вцепились в ворот рубахи, в шарф-веревку, и даже в волосы бедного Якубова. Он заорал. А балкон дрогнул и издал отвратительный, предательский скрежет.

– Все назад! – скомандовала самая разумная из мастериц по набивке тканей.

Ее послушались. Почувствовав свободу, Якубов отпустил одну руку, посмотрел вниз, в глубину двора, заваленного замерзшими глыбами угля. Увидел там кепку. И снова отыскал взглядом маму. Глаза его светились детским любопытством.

– Два!.. – продолжил он отсчет последних секунд своей странной жизни.

И мама сдалась.

– Вылезайте, – сказала она. – Я согласна.

У большинства наблюдавших эту сцену возникли сомнения, вылезет ли туберкулезник Якубов без посторонней помощи. Но он, как гуттаперчевый мальчик, легко подтянулся и упруго перемахнул через ржавые перила. Десять минут спустя весь коллектив мастерской сел в трамвай и поехал в ЗАГС.

«Съезжалися к ЗАГСу трамваи…» Возможно, песня эта родилась в городе Молотове, потому что самый знаменитый городской ЗАГС именно так, в трамвайном режиме, и существовал. На трамвае приезжали сюда женихи и невесты вместе со свидетелями и гостями. ЗАГС стоял на конечной остановке под большой горой, практически – курганом, засаженным скучными одинаковыми тополями. На вершину вела лестница в 279 ступеней, сосчитанных всеми пионерами округи и многими женихами с невестами. Они поднимались туда, чтоб приносить пионерские и новобрачные клятвы главной реликвии города Молотова. Не трудно (хотя и не просто) догадаться, что это был гигантский и прославленный в местном фольклоре паровой молот. Именно не изображение, не статуя, не муляж, а попросту сам отслуживший заводской молот. Дело в том, что прямо за курганом на многие километры простирался крупнейший в СССР, а может, и в Европе, пушечно-танковый завод, на нем работала половина горожан, а в начале войны и моя мама. Этот завод был смыслом жизни города. И хотя свое новое имя Молотов получил по указу усатого вовсе не из-за парового молота, изобретенного и построенного заводом для самого себя в конце девятнадцатого века, все равно название удалось: оно рифмовалось с исторической правдой. Город Молотов, потому что Молот Молотович Молотов – самый большой из первых в Европе и даже в мире. Горожане были довольны.

Во время войны очереди в ЗАГС не было, отсутствие цветов и шампанского странным также не выглядело. Десять минут потребовалось, чтобы моя мама стала гражданкой Якубовой. Все мастерицы по набивке тканей снова сели в трамвай и в праздничном настроении поехали на работу. Мама с ними. А новобрачный Якубов в трамвай не сел, долго стоял, запрокинув свою гениальную и никчемную голову в испачканной кепке, смотрел вслед уходящему трамваю, потом повернулся и поскакал, как мальчишка, через мартовские лужи неизвестно куда.

Мамина жизнь после этого события никак не изменилась. Якубов приходил в мастерскую, но реже, чем прежде. Как-то незачем стало. Он скрылся в свою загадочную, свободную жизнь. Может, подрабатывал корректурой в газете «Звезда и Молот». Может, писал роман. Может, переводил Навои. Может, на собак охотился, чтоб не умереть от чахотки и голода. Хотя последнее маловероятно. Собак, которых Якубов, кстати, душевно любил, в городе Молотове к концу войны практически не осталось. А с голоду Юрию Федоровичу умереть даже в самую голодную пору не давали. Где он жил? Мама не знала и не спрашивала у Якубова, а он никогда и ничего о себе не рассказывал. То есть могло прозвучать какое-то имя, иногда известное маме, иногда нет. Иногда звучали женские имена: «Утром Люська мне говорит…» или «Надо будет попросить Веру купить эту книгу…» Якубов не пытался «переехать к жене», хотя в гости, в том числе и переночевать, изредка заходил. Мой старший брат запомнил его: худой, веселый, то с яблочком придет, то с детской книжкой – заботливый. И мама о нем как-то заботилась. Были ли они близки? Вот уж вряд ли.

Мама не раздумывала о странностях брака с Якубовым. Она ведь ничего от него и не ждала… А в мае, когда кончилась война, оказалось, что вместе со всеобщим ошеломляющим счастьем победа принесла новые заботы. Очнулись от длительной заморозки болячки эвакуированных, которым предстояло ехать домой, на пепелища, к разрушенной жизни. Какая-то из женщин что-то сказала сгоряча и не подумав, какая-то сообщила куда следует… И понеслось! Зашаталась мастерская по набивке тканей, сотрудниц отправили – кого на запад, кого в другую сторону, как в песне поется… Мастерскую закрыли.

Между тем в город Молотов стали возвращаться победители. Их было так много! Но их было гораздо, гораздо меньше, чем тех, кто их ждал. Фронтовики были нарасхват.

У мамы не было братьев, ее любимый человек погиб еще до войны, и она никого с фронта не ждала. А этих двоих привел Якубов. Они были поэты. Боря Ширшов. И Валя Кайгородов, пришедший из Германии в сапогах на одну ногу… Как же они смотрели, нет, не на маму, а на Якубова! Он их заворожил. Он был для этих окопных мальчиков царь и бог, пример для подражания-обожания. Учитель. «Гигант!» – говорили они о нем. А Якубов смотрел на них с чувством, ему вообще-то не свойственным, – с грустью. Что-то в этих ребятах Юрия Федоровича трогало несказанно. Они сочиняли стишки, от которых его мутило, и он этого не скрывал. Но какие там стишки! Эти мальчики были воины. А он понимал в этом толк. Он, очкарик, туберкулезник, тоже был воин, но никто об этом не знал…

Из-за этих двух младших лейтенантов Якубов впервые дрогнул на выбранном им пути, имя которому было – НЕУЧАСТИЕ. Он не участвовал в том мире, который построил великий строитель всех времен и народов. Этот строитель всех построил, а Якубова – не смог. Якубов вышел из строя. И даже не входил в него. Это был его беззаветный подвиг, его тайная война. Выбор был сознателен и зорок. Якубов знал, что делает, и понимал – почему. Он был умница. Пожалуй, как Чацкий, и даже умнее, потому что не учил ничему тех, кто учиться не хотел.

Чем занимался он всю жизнь? Бездельничал?

Как бы не так, он был очень занят. Он демонтировал себя. И занимался этим давно и планомерно. Отдельные блоки самого себя этот «гигант» азартно разбивал мощью собственного интеллекта на куски поменьше, чтобы никого не угробить, разбрасывая их к чертовой матери. Как же сверкали эти обломки! Он был так талантлив, так здоров душой (а на свой манер и телом), так содержателен… что на «демонтаж себя» шли годы. Якубов все никак не становился совсем никем. Его было много. Но он не сдавался и не унывал. Это сражение с самим собой он превратил в увлекательное занятие. Иногда он был почти счастлив.