Анна Бердичевская - Молёное дитятко (сборник) Страница 3

Из-за этих двух младших лейтенантов Якубов впервые дрогнул на выбранном им пути, имя которому было – НЕУЧАСТИЕ. Он не участвовал в том мире, который построил великий строитель всех времен и народов. Этот строитель всех построил, а Якубова – не смог. Якубов вышел из строя. И даже не входил в него. Это был его беззаветный подвиг, его тайная война. Выбор был сознателен и зорок. Якубов знал, что делает, и понимал – почему. Он был умница. Пожалуй, как Чацкий, и даже умнее, потому что не учил ничему тех, кто учиться не хотел.

Чем занимался он всю жизнь? Бездельничал?

Как бы не так, он был очень занят. Он демонтировал себя. И занимался этим давно и планомерно. Отдельные блоки самого себя этот «гигант» азартно разбивал мощью собственного интеллекта на куски поменьше, чтобы никого не угробить, разбрасывая их к чертовой матери. Как же сверкали эти обломки! Он был так талантлив, так здоров душой (а на свой манер и телом), так содержателен… что на «демонтаж себя» шли годы. Якубов все никак не становился совсем никем. Его было много. Но он не сдавался и не унывал. Это сражение с самим собой он превратил в увлекательное занятие. Иногда он был почти счастлив.

Как так вышло? Когда началось? Он осиротел в девятнадцатом году при обстоятельствах, о которых никогда не говорил. Как и где он получил образование? Неизвестно. Где, с кем работал, как оказался в городе Молотове? Он не давал никому отчета. Он умудрялся в те пристальные годы быть «не сосчитанным». И самые бдительные граждане самой холодной, строгой, полуночной державы, окрашенной в целях камуфляжа в розовый цвет, – не донесли на него, не разобрались во вражеской сущности НЕУЧАСТНИКА. И маленький, хмурый, усатый Вий, не дремлющий по ночам в Кремле, в сердце государства, где обывателей и гениев сажали без разбору, но по разнарядке, не разглядел его, свободного до наглости. Потому что Якубов не смотрел в его сторону, не заглядывал в его хмурые глаза. Якубов, такой яркий, такой талантливый, такой заметный отовсюду, носил счастливую фамилию, начинавшуюся с последней буквы алфавита! Его не успевали вызвать. А когда спохватывались – звонил звонок, наступала переменка. Или война. Или он заболевал туберкулезом, или впадал в запой, или, подхваченный не страхом, но порывом, уезжал из города Калинина в город Молотов… В любой город. СССР – страна большая, карта розовая, дорога одна – на восход солнца… Перед Великой Отечественной оказался на Урале. Впереди была еще вся Сибирь. Он не скрывался. Он и вправду отсутствовал.

Много-много лет спустя, когда мамы не было уже на свете, а я была юной, но взрослой, мы познакомились с поэтом Ширшовым. Было это в Доме журналиста в связи с каким-то праздником, возможно Днем Победы. На вечере один старый дядька прочел три прекрасных стихотворения, два о любви и одно о смерти. Просто о смерти, не на войне. Прочел он свои стихи зычно и хрипло, мощно прочел. Потом оглядел притихший зал и сказал:

– Я поэт Борис Ширшов. Запомнили?! Ну и зря… Потому что эти три стихотворения – все, что я написал. Остальное – говно! Мои восемь книг нужно сжечь и пепел развеять. А меня пожалеть…

Тут он всхлипнул, и стало очевидно, что дядька изрядно пьян. Его увели к столу, где дали еще выпить, и пожалели, как он и просил.

Я тоже выступала на том вечере, в самом конце. Когда объявили мою фамилию, поэт Борис Ширшов очнулся от своих тяжких переживаний, поглядел на меня неожиданно трезвым взглядом и выкрикнул:

– Ты дочь Якубова!

На него зашикали. Я с трудом пролепетала свое коротенькое произведение, тоже про любовь и смерть, и попыталась улизнуть. Но поэт Ширшов схватил меня и поволок за свой стол.

– Ты – Якубова! Твой отец – Якубов!.. О, Якубов!.. – Он чуть не задохнулся и замолчал на некоторое время. Потом продолжал уже спокойнее: – Ты знаешь, он мой учитель… О, как мы с Валькой Кайгородовым с ним пили! Но куда нам было до Юрия Федоровича… Он пьет – и Омара Хайяма читает… По зеленым коврам харасанских полей вырастают тюльпаны из сердца царей… Вырастают фиалки из праха красавиц, из пленительных родинок между бровей… Россия… поля харасанские… представляешь?!

Я представляла.

Знала я и о том, что через два года после войны мама, наконец, нашла постоянную и хорошую работу – в клубе военно-морского училища, мирно живущем в тысячах морских миль от моря. И там в нее влюбился курсант, молодой и румяный мой папа-моряк. Якубов к этому времени, как и прежде случалось, исчез, и, похоже, навовсе…

Роман мамы и папы длился недолго, маму арестовали. Фамилия, начинающаяся на последнюю букву алфавита, не помогла – ее не вызвали, за нею пришли… передали привет от усатого. В тюрьме мама о Якубове вспомнила и о нем позаботилась – подала на развод. Сокамерница посоветовала, рассказала, как муж от нее не отказался, а она, дура, не догадалась сама развестись… ну, его и арестовали.

Чахоточный поэт и переводчик Юрий Федорович Якубов приветов от вождя избежал, его опять не сосчитали. Он умер свободным вскоре после маминого ареста… Но умер и усатый. Держава дрогнула, кое-что осыпалось. Город Молотов, например. Городу вернули прежнее имя, под которым его заложил граф Татищев году в тысяча семьсот двадцать каком-то на месте слияния огромной холодной реки с маленькой медной жилкой.

С Борисом Ширшовым в семидесятые годы я нет-нет да и виделась. Когда Ширшов был трезв, он меня не помнил, а когда пьян – помнил и любил. Я пыталась объяснить ему, что я не дочь Юрия Федоровича, но Ширшов не обращал внимания, для него это был вопрос решенный. Последняя наша встреча случилась все в том же Доме журналиста, мы с друзьями сидели за длинным столом, и вдруг из табачного тумана выплыло темное, с голубыми мутными глазами лицо Ширшова. И он произнес зычным своим надтреснутым голосом: «Ребята, берегите Якубову!»

Вскоре его не стало.

А меня пока что берегут: и ребята – те, что живы, – и что-то еще… Может, тень Якубова, обитателя города Молотова, которого никто из ныне живущих уже не помнит.

Страх. И что-то еще

(1948)

О том, как ее арестовали, мама рассказывала много раз. Интересная была история… Для разных людей по-разному интересная. А для меня – вся и всегда.

Дело было сразу после Нового года. В те послевоенные времена новогодний праздник был коротким, на один вечер, а зимы стояли морозные и длинные-предлинные. Праздновать народу было особо нечем, продуктовые карточки отменили, но продуктов-то больше не стало, и цены выросли… Так вот, ясным утром 1 января, когда солнце только успело подернуть сиянием стальные небеса, моя будущая мама бежит на работу, в то время как сын ее, будущий мой старший брат Витька, бежит по той же улице, но в другую сторону – в третий класс мужской школы (в те времена обучение мальчиков и девочек было раздельное). Оба бежали весело. Потому что с морозной улицы оба попадут в тепло. Для Витьки в школе сразу запахнет из буфета горячим какао и пончиками, жаренными в постном масле и чуть присыпанными сахарной пудрой. А у мамы на работе будет жарко пахнуть гороховым супом из курсантской столовки…

Бегут они, стало быть, в разные стороны по Куйбышева и ничего не знают. Ни на каком они свете, ни что на самом деле происходит в их судьбе. Мама понятия не имеет, что она вот уж три дня, как беременна мною. А Витька строит практические планы про пончики, про то, как полагающиеся ему два пухлых комочка теста в пудре можно обменять на буханку серого хлеба…

Далеко уже мои будущие родственники разбежались, и мама вдруг слышит, как с другой стороны узкой улицы из-за стоящего стеной сугроба ее окликает высокий мужской голос:

– Якубова! Агния Ивановна! Подождите минуточку!

У того, кто окликнул, только ушанка со звездочкой видна, и только тогда, когда он подпрыгивает. Но Агния Ивановна его узнает, это Горохов Анатолий Петрович, директор клуба Военно-морского авиационно-технического училища, сокращенно ВМАТУ. Капитан Горохов – прямой начальник художницы Якубовой, и мама ждет, когда он перевалится, как через бруствер, через свой сугроб, перебежит в скользких хромовых сапогах через проезжую часть улицы, преодолеет еще один сугроб, чтоб оказаться с нею лицом к лицу. И вот это происходит.

Все в училище: и курсанты, и педагоги – ходят в морской форме, все, кроме особистов и политработников. Особисты носят черные кожаные куртки. Горохов – политработник, форма скучная, общеармейская. И сам он довольно-таки маленький, скучный, но не вредный. Начальник как начальник. Однако что-то он сегодня сияет необычайно, и серые его глаза поголубели… Выпил, что ли?

– Новый год, Агния Ивановна! – радостно сообщает Горохов, снимает перчатку и протягивает руку. – С Новым годом!

Снимать варежку на морозе холодно, и ноги в ботиках у мамы мерзнут. Но правда же, праздник, правда!.. И она жмет протянутую теплую руку своей холодной, и даже как-то радуется этому нежданному теплу рукопожатия. А Горохов ее руку в своей задерживает и говорит: