Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Записки Коли Остен-Бакена Страница 2

После недолгой внутренней борьбы жертва клюнула, но, мучимая еще не омертвевшими угрызениями совести, взяла только одну купюру.

Фальшивый храп сменился разгневанным возмездным ревом разочарованного, по-настоящему огорченного, озверевшего испытателя детской души.

Так вдохновенно и долго Оську еще не пороли!

– Нызкый сорт! – скандировал взбешенный безжалостный янычар. – Нэцыстая работа!

А потом лишили не только благорасположения, но и карманных денег на целый год.

Одним словом – катастрофа.

В эту длинную бессонную ночь Оська Турок с истерзанной задницей и утраченной верой в справедливость превратился в Остапа Бендера.

Нет, он не вырос в одночасье, не заимел, как по волшебству, марьяжную внешность, железные мускулы, стройность, энергичность и наглость. Он все еще оставался худосочным вихрастым мальчишкой с облупившимся носом, но глаза!

Теперь он смотрел на мир испытующе, пристально, с коммерческим интересом и уже угадывающимся коварством.

И этот Остап Бендер был теперь навечно обречен любить деньги и страдать от их недостатка.

К тому же он сделал для себя по крайней мере два чрезвычайно поучительных и перспективных вывода: самый короткий путь к цели не всегда короток, как кажется на первый взгляд, и если рисковать – то за приличные дивиденды.

Любой другой пацан, несомненно, начал бы добывание средств к сносному (по мировым цивилизованным стандартам развитого общества) существованию в автономном режиме каким-нибудь примитивнейшим способом, вроде продажи свежевыловленных пучеглазых «бычков» (хочется добавить – в «томате»).

Остап же надолго – пока заживала израненная, истерзанная задница – впал в раздумья.

Он все еще возлежал на животе в нашем потайном гроте, когда я притащил ему очередной бутерброд, завернутый в свежую родительскую газету, и бутылку теплого сладкого чаю.

– Эх ты, Коля Остен-Бакен! Опять колбасы пожалел!

Насколько себя помню, Остап не упускал лишней возможности припечатать мою уязвимую гордость столь вызывающей, почти баронской фамилией (родитель клялся, что в его жилах – одна тридцать вторая какого-то древнего прусского князя).

«С такой фамилией – и не еврей!» – часто добавлял Остап.

Или: «У тебя, пузырь, – роскошная фамилия, ее надо твердить как „отче наш“».

– Командор, маман ругается нехорошими словами… Грозится руки на себя наложить, если я буду продолжать прикармливать бездомных собак.

– Ну, ты ей и скажи, мол, высокопородный благородный пес по кличке Остапус страдает волчьим аппетитом.

– Болит?

– Голова?

– Я без шуток.

– Я тоже, – Остап не торопясь, тщательно пережевывая, смолол бутерброд и прямо из горлышка выпил полбутылки. – Слушай сюда, Коля Остен-Бакен, простофиля, недоросток и предводитель команчей… А не пора ли нам выйти в люди?

И через пару дней мы вышли в люди, предварительно обработав известью пару форменных брюк, украденных у старьевщика.

А так же очаровали природную француженку Эрнестину Иосифовну Пуанкаре.

Она прямо-таки зарделась от внезапного интереса, проявленного непоседой и егозой, то бишь Остапом, к лингвистическим проблемам.

– Мадам, а как будет по-французски бандит? – спрашивал Остап робко.

– Ле банди, – отвечала томно Эрнестина Иосифовна.

– Мадам, а как будет у лягушатников – вор? – спрашивал Остап, степенно устроив руки, как образцовый ученик, задыхающийся от нехватки знаний.

– Ле волер, – отвечала Эрнестина Иосифовна послушно.

– Мадам, а в ихнем Париже имеются нищие? – Остап грустно и жалостливо вздыхал.

– Уи, уи… Э па сельмант а Пари.

– Мадам, и как они, бедняжечки, молят о милостыне у равнодушных парижан?

– Мосье, же не манж па сис жур… Господа, я не ел шесть дней… Мосье, же не манж па сис жур!

– А теперь, мадам, позвольте попробовать мне…

И Остап гнусяво и плаксиво повторил фразу, не ошибившись ни в одной буковке.

– Шарман… Шарман… – Эрнестина Иосифовна вдруг прочувствованно прослезилась: ее упрямый, непослушный, своевольный подопечный внезапно начал делать на языковом поприще потрясающие успехи.

– Мосье, же не манж па сис жур…

На Эрнестину Иосифовну Пуанкаре Остап ухлопал пол-дня, запасая аналогичные речи.

На стибренные с телеги брюки у нас ушло всего полчаса. Вываляли в пыли да проковыряли гвоздем дырки на самых заметных местах.

И утром следующего дня, переквалифицировавшись на время из беззаботных шалопаев в озабоченных нищих (по слухам, самые удачливые из них за сезон становились Ротшильдами), мы отправились пешим ходом (дабы поиметь утомленный натуральный антураж) на дальние дачи.

В дороге Остап растолковывал мне значение магических французских фраз.

– Остен-Бакен Коля, глянь, сколько шныряет босяков. Они утомили народ бездельем и ленью… А мы с тобой не просто пара малолетних попрошаек, мы – падшие ангелы…

– Смотри, какой разгонистый кобель… Из порядочных семей, рухнувших в пучину бедности… Она же ему ухо отгрызет… По масти, видно, не подошел кавалер…

– Жаль, что мы не близнецы, на близнецов жальче смотреть.

– Только не вздумай открывать рот – мычи на здоровье.

– Еще один прет, как наскипидаренный…

– Говорить буду я. Успех нам обеспечен!

Но то ли Остапа подвел прононс, то ли погода стояла чересчур жарковатая – в общем, подавали нам скупо и редко, к тому же в основном медяками.

А одна раскормленная холеная сволочь, даже не потрудившись отворить калитки, спросила с неприкрытой торжествующей издевкой:

– Может, вам, цыпленки, еще выдать и ключ от квартиры, где деньги лежат?

– Дяденька! – прокричал Остап отчаянно. – Не ешьте сырых помидоров – понос прохватит!

– Федор! – позвала сволочь. – Угомони плебеев!

– Дяденька! У вас кошка сдохла! Любимая! – прокричал Остап, пятясь. – Две кошки!

– Федор!!!

– Подавись, жадюга! – Остап швырнул в калитку медяком и решительно зашагал прочь, позванивая скудной добычей.

Я еле догнал его на спуске.

– Низкий сорт, – Остап сплюнул в пыль. – Нечистая работа…

Глава 3

На палубу вышел

«Это что такое? Бунт на корабле?»

Прошел почти год.

От наших попыток нищенствовать на богатых дачах осталась лишь фраза, которую Остап часто повторял как, заклинание:

«И ключ от квартиры, где деньги лежат»

Остап заметно окреп, начитался романтических пьянящих книжек, преуспел в арифметике, щелкая задачки сугубо на меркантильные темы: ты – мне, я – тебе.

Смилостивившийся янычар поощрял энтузиазм приготовишки энными сумами.

Но, как говорится, – аппетит приходит во время еды.

Росли мы.

Росла и первая, но, увы, не последняя русская революция.

Кто-то митинговал, а кто-то разгонял митинги.

Кто-то бастовал, а кто-то клеймил бастовавших последними словами.

Нам же с Остапом не хотелось ни свободы, ни равенства, ни братства.

По весне мы с ним шибко загрустили, узрев финансовую пропасть, неумолимо развергающуюся перед нами. Надо было во чтобы то ни стало удержаться хотя бы на краю.

Тогда, отчаявшись, мы решили принять участие – в еврейском погроме, конечно, не на главных ролях, и даже не статистами, а с расчетом культурно и аккуратненько поживиться в панике, суматохе и оре.

Долго ждать не пришлось.

Вскоре православные крестовым ходом отправились бомбить соседнюю с нашей улицу.

Впереди чинно шествовали ряхи с хоругвями.

За ними выступали дюжие мордовороты с кувалдами и ломами на крутых плечах.

За мордоворотами семенили улыбальники приказчиков.

А далеее тянулись обывательские физии.

Мы с Остапом пристроились в самый конец возбужденной от близости цели процессии.

Но Остапу было скучно и невыносимо на галерке, и его понесло в партер за волнующими подробностями.

Я же из врожденной робости и такта, данного мне строгим воспитанием, побоялся втискиваться в мат, рев и гомон.

И тут Остап, заметив, что я замялся, вдруг заорал по привычке: «Эй, ты Остен-Бакен! Давай сюда!»

Мат мгновенно смолк.

– Не дождешься! – крикнул я опрометчиво ему в ответ.

Процессия судорожно замерла, а потом медленно и неумолимо, громыхая подкованными сапогами, начала разворачивать в мою сторону недоуменные физии, ощерившиеся улыбальники, счастливые мордовороты и помрачневшие ряхи.

Я оцепенел, как откормленный розовый поросеночек перед изголодавшимся волком.

Но тут Остап, опережая всех, схватил меня за руку и потащил на буксире в бешеном темпе к ближайшим с открытой калиткой воротам.

– Держи жидовских выблядков!

– Бей пархатых!

– Ату-ату!

Неслось нам в спины.

Я успел оглянуться.

Процессия, превратившись в озверелую толпу, отдалась упоению погони.

О, родимые проходные дворы, заборы, брандмауэры, крыши, чердаки, лестницы, спасшие заблудшие души, которые, быть может, ненароком сами спасли кого-то от погрома, взяв удар на себя.