Анна Данилова - Ева и ее мужчины. Кажется, ее бросил очередной любовник?… Страница 2

отговаривал меня, хотел увезти к себе в гостиницу, а я его

не послушался.

В комнату ввалился огромный мужчина. Возможно, костюм, в котором он был, когда-то сидел на нем хорошо, но сейчас выглядел ужасно – так же, впрочем, как и его владелец.

– Мы просим извинения, – с сильным акцентом сказал незнакомец, и Ева, опомнившись, что перед ней стоит молодой мужчина, плотнее запахнула на груди халат.

– Это все? Или там еще кто есть? – спросила она строго и прищурилась. Человек с акцентом внимательно рассматривал ее безукоризненной формы лицо с высокими скулами и чуть удлиненным разрезом темных глаз. Ева почувствовала себя маленькой девочкой, которой давно пора спать, а она не может отвести глаз от взрослого мужчины. Какой странный у него взгляд – изучающий, ироничный и вместе с тем властный.

– Знакомьтесь, это Ева. А это – Бернар. Он завтра уезжает. Приехал на два дня, привез кассету с оказией… Да что там! Предлагаю выпить!

Ева, которая так и не дождалась Вадима, молча кивнула.

– Вы мне, Евочка, только ключик дайте, а я сейчас мигом.

Глеб Борисович после опасного восхождения на второй этаж по хрупкой лестнице, обрадованный таким благополучным исходом дела, почувствовал себя явно моложе лет на тридцать.

– Мне надо переодеться, – сказала Ева и поднялась с

кресла. Но Бернар жестом остановил ее.

– Вам и так хорошо, – доверительным тоном сказал он. – Вы красивая, Ева.

– Вы кто? Англичанин? Кто?..

– Француз. У меня здесь осталось немного «Божоле», но

сейчас буду пить водку. Вы любите водку?

Она хотела сказать, что сейчас она любит все, но промолчала. Она увидела на безымянном пальце Барнара обручальное кольцо и тихо вздохнула. В этом кольце заключалась целая жизнь, полная любви, детских голосов, смеха, забот, и, быть может, слез… Как от живет, этот Бернар, и что ему надо здесь, в России? Но она ни о чем его не спросила. Несколько минут наедине с гостем Ева провела словно во сне. Она не помнила, о чем они говорили. Она смотрела на открытое, красивое, покрытое ровным загаром лицо Бернара, всматриваясь в его голубые глаза, скользила взглядом по его розовым губам и замирала при мысли, что такой мужчина может поцеловать ее. Или она еще не остыла от ожидания Вадима? Ведь она ждала его, она не верила, что он может не прийти. А что, если сейчас раздастся звонок?

Бернар между тем достал из пакета, который неизвестно каким образом оказался на полу, бутылку вина.

– «Божоле», – сказал он и, улыбаясь, тронул Еву за руку.

***

Они ушли под утро.

– Знаете что, – заговорщически прошептал ей на ухо Глеб Борисович перед тем, как уйти, – вы очень понравились Бернару.

– С чего это вы взяли? – Она, как в тумане, складывала тарелки на полку и не понимала, что с ней происходит. От одного имени Бернара ей становилось не по себе.

– Я вижу, – ответил Фибих и, дружески пожав холодную

ладонь Евы, добавил: – Жаль, что завтра… вернее, уже сегодня он уезжает…

Она хотела спросить его об африканской саранче, о кассете и о чем-то еще очень для нее важном, но промолчала. Она знала, что через несколько часов начнется новый день, быть может, кончится этот долгий дождь, выглянет солнце, к ней придет Вадим, и жизнь ее потечет по прежнему, строго ограниченному принципами и условностями руслу.

***

Но прошла неделя, а он так и не появился. Ева работала в мастерской. Надев тонкие резиновые перчатки и вставив между пальцами кисти, она принялась писать самое себя. На холсте она видела всю свою жизнь, пеструю и легкую, как крылья бабочки, тяжелую и сложную, как кошмарный нелогичный сон. Образы, возникающие на холсте, задуманные в начале работы в бледно-зеленых с розовым и желтым тонах, постепенно насыщались густыми, как венозная кровь, разводами… Утомившись, она время от времени приходила на кухню, выпивала чашку чая или кофе, отдыхала, а затем возвращалась к мольберту.

А в четверг вечером пришел Рубин. Так долго и дерзко мог звонить только он. Громкий, суетливый, большей и всегда «под мухой», Рубин сотрясал ее жизнь где-то раз в месяц. Приходил, рассказывал, как живет Москва, что творится на Крымском валу, за сколько на аукционе ушел Шемякин, что за «птица» выставляется в Пушкинском музее, кто повесился, женился или родился. Звал на тусовку в «подвалы», где был своим человеком. В Москве поговаривали, что Рубин содержит свой «подвал», куда вход посторонним заказан. Туда он привозил коллекционеров и продавал а килограммы разный хлам, остатки соцреализма: румяных доярок, загорелых трактористок, грудастых матерей-героинь, совдеповские пейзажи – все потихоньку уплывало в Германию, Штаты, Бельгию, Францию… Говорили также, что будто бы скупает он ценные картины из запасников провинциальных музеев, но Рубин всегда отшучивался, говорил, что в запасниках уже брать нечего – «один грибок да краска отслаивается». Между тем из России уплыло два портрета Репина. Ева не хотела думать, что это дело рук Рубина, но почему-то страшно расстроилась.

– Ну что, птичка? – Он шумно вошел в прихожую и поставил на пол сумку, в которой что-то звякнуло. – Опять одна? Куды адвоката своего дела?

Длинные кудри Рубина были густо намазаны гелем и казались мокрыми. Гриша носил самую дорогую одежду, простую и удобную, которая несколько облагораживала его грузное неповоротливое тело. От него всегда пахло хорошим одеколоном, а пил он исключительно французские коньяки – и в огромном количестве. К Еве он приходил отводить душу. Уговаривал ее продать ему картины, но всякий раз она отказывалась.

– Хочу повиниться, – заявил он и сразу прошел в мастерскую. – Мы тут поблизости недавно были, закусить было нечем, веселые, сама понимаешь, словом, Горохов Славка залез к тебе… Вот твои бананы. А ту дрянь мы разгрызли, раскрошили, не знали, что это стеариновые яблоки… – Он достал из сумки бананы, бутылки с пивом и пакет молока. – Тебе. Знаю, что ты любишь. Ты же ненормальная, вы все, художники, с приветом.

– А я милицию вызывала, чуть со страха не умерла. – Она обняла Гришу и поцеловала его в щеку. – Дураки, что я еще могу сказать.

– Ты не меняешься, сколько лет я тебя знаю… Посмотри, на кого ты похожа! Смерть ходячая! А платье? Ты что, в нем венчаться собралась? Мыши в церкви подохнут. Вся в краске, даже волосы… Вот скажи мне на милость, какого цвета у тебя волосы?

– Как какого? Серо-буро-малинового!

– Дура ты, Евка, они же у тебя светлые, как солнечный день в Астрахани.

– Ну, ты даешь! – Она захохотала. – Все такой же веселый.

– А полы когда мыла?

– Сегодня утром, а что?

– А то, птичка, что приятно мне в грязных и пыльных башмачищах разгуливать по твоей чистой квартире. Ладно. А теперь серьезно. Есть коллекционер, мой друг, приехал вчера из Штатов. Тебя ищет, кто-то ему что-то про тебя сказал. Помнишь, ты подарила Левке Драницыну «Три настроения»? Он видел. Теперь тебя ищет.

– Надеюсь, ты ему моего адреса не давал?

– Нет. Но могу, только прикажи.

Она покачала головой.

– А я, собственно, за тобой. Поехали на Баррикадную, там все собрались – и Левка, и Горохов, и Танька Смехова с Каплей… Тебя народ хочет. Сегодня один новенький, ты его не знаешь, Марфута, полотно продал за хорошие баксы… Поехали…

Она еще не решила, но Гриша уже помогал ей снимать перчатки.

– Голову не мой, не успеет высохнуть. Прикид есть?

– Как всегда – джинсы, Гриша.

– Ну и дура. Одевайся.

На Баррикадной, в заброшенном доме, находился Подвал. Это был их Подвал, там в свое время начинала и Ева. Не выходили оттуда неделями, спорили до хрипоты, работали тут же, как в студии, приглашали из ЦДЛ поэтов, прозаиков, слушали бардов, пили вино, курили, что придется… Казалось, это было в прошлой жизни. Еве повезло, что первый муж оставил ей эту огромную квартиру, без которой сейчас она себе и жизни не представляет. Ник Анохин – Николай, Коля, ее первый муж, уехал в Германию. Насовсем. Бросил живопись, занялся ремонтом сантехники, живет «хорошо», так он сообщил в своем последнем письме. Смешно женились, смешно жили, смешно развились и смешно переписывались.

Теперь же Подвал изменился. Его отремонтировали – младшее поколение, на десять лет младше. Не верит народ, что дом этот когда-нибудь снесут. Длинноволосых юнцов и девиц с розовыми и зелеными волосами нет и в помине. Тусуются, значит, мирно общаются, тихо пьют, говорят, поют, иногда умирают. Все стало как-то тише и глуше, но не спокойнее. Тема продажи души не сходит с повестки дня. Но к этому уже привыкли, к чистоплюям вроде Евы относятся сносно. «Не хочешь „продаваться“, не надо. Другие найдутся». Встречаются иностранцы. Они улыбчивые после русской водки, деньги на закуску выдают щедро.

Ее узнали, но, быть может, и не заметили бы, если бы не яркий, как пасхальное яйцо, Гриша. Посадили на табурет, принесли вина и сыра. Пахло сырой штукатуркой от постоянных дождей, дымом, рыбой, скипидаром, керосином и еще Бог знает чем. Мешанина запахов, лиц, голосов, цветовых пятен. Таня Смехова, полная, похожая на купчиху, родила в прошлом году девочку, отдала на воспитание родителям и вернулась в Подвал. Солидная, красивая, дорогая, как матрешка на Арбате. Говорят, занялась янтарем. Молится на Гришу, который поставляет ей покупателей.