Алексей Еремин - Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург Страница 2

Центр Москвы, преображенный субботним утром из суетливой деловой столицы, забитой машинами и толпой спешащих нетерпимых людей, в тихий провинциальный город, с тенистыми бульварами, уютными кафе, пустынными двориками, шаркающими одинокими взмахами дворничьей метлы, с перезвоном колоколов монастырей и приходских храмов. Уже внутренне похороненная под новостройками домашняя Москва неожиданно оживала. Сохранилась моя любимая столица империи, уютная, в которой в соседстве с величественными постройками я видел душу Москвы. Да, вдоль тротуаров выстроились машины, да, там и здесь из-за крыш блестели на солнце стеклянные башни новостроек, но я чувствовал жизнь истинной Москвы и старался вдохновить ею детей.

Все так же стояли старинные дома, часто с новыми окнами, богатыми дверьми, словно красивые детские тела, татуированные, увешанные серьгами и перстнями недалекими родителями, в вывесках, как в пышных бантах или цветастых заплатках, но – прежние, трехсотлетние, столетние, объединенные временем в едином фасаде. Сохранились бесчисленные переулки, что текли как весенние ручьи между потоками главных улиц. Мы блуждали, заглядывали во дворики усадеб, за церковные ограды, в туннели арок в домах, терялись в узких дорожках, тупиках.

«Как в гостях у дяди Петра», – говорила старшая дочь, и я улыбался ее узнаванию; в первом этаже желтой двухэтажной усадьбы портик парадного входа с угловыми розовыми колоннами, с чугунной паутиной ограды балкона на крыше. Над каждым окном фасада лепная голова лохматого бога-ветродуя с надутыми щеками и волнистыми прядями в порыве отвердевшего воздуха.

«Смотрите!» И мы смотрели, как над подъездом, в глазированной салатовой нише, стоял бетонный рыцарь в латах и шлеме, опираясь руками на крестовую рукоять длинного двуручного меча. А я обращал внимание, как в рядовом пятиэтажном доме, окна в каждом ряду в особых каменных рамах.

«Как на даче» говорила маленькая, и мы останавливались перед дощатым домом со скворечниками застекленных чердаков в металлическом скате крыши и просторным прозрачным фонарем над деревянными перилами крыльца.

В невзрачном здании, под каждым зарешеченным пыльным окном – побеленная арфа в глубине овальной тарелки, – и мы гадали, здесь жил музыкант, профессор Консерватории, композитор, или певица из Большого.

Рядом церковь из совсем иного мировоззрения, краснокирпичная, в белокаменно очерченных карнизах, пилястрах, окошках, вратах, словно праздничный народный женский наряд; где красные шатры колокольни, крыльца, двускатная крыша парадной лестницы, кубический храм, под холмом кокошников и налитыми золотом крупными луковицами пятиглавья, кубик придела с худосочной главкой, не объединены геометрией прямых линий, но как скучный знакомый с рядовой внешностью, вдруг, вдохновенной идеей перевоплощенный в иное существо – сильное, страстное, не заключенное в скромных чертах лица, будто пейзаж, единый, но неохватный взглядом.

Усталые, долго обедали в русском ресторане, жарким весенним днем с удовольствием ели окрошку на домашнем квасе и блины с вареньем.

Пообедав, пошли в Кремль. Как и прежде, у касс было многолюдно, так же сурово и внимательно смотрел Спас с купола Благовещенского собора, те же любимые старые иконы стояли в Успенском соборе, такой же застенчивой красавицей пряталась Рождественская церковь, но: с Варварки на Ильинку все переулки зарешечены заборами Администрации Президента РФ; в Александровском саду конные милиционеры сгоняли отдыхавших, целовавшихся или читавших на газоне людей, наступая лошадиными копытами; перед вечным огнем натянули цепь, и уже не возложить цветы к могиле неизвестного солдата, если ее не снимут в честь государственного праздника для высокопоставленных лиц; проход к древним пушкам вдоль Арсенала загородили и поставили охранника, со скучающим лицом сторожа вертящего за петлю черно-белый полосатый жезл; кремлевскую брусчатку, будто арестантские робы исполосовали пешеходные переходы, и люди гуляли колонной, и если шагали в сторону, молодые надзиратели в форме резко свистели, и окрики свистков проносились по Соборной площади к Тайнинскому саду, вдоль Большого Кремлевского дворца до Боровицких ворот, от курантов Троицкой башни до Арсенала и вниз по мосту летели к Кутафьей башне. Я рассказывал детям о колокольне Ивана Великого, о великокняжеской усыпальнице в Архангельском соборе, фотографировал у Царь-пушки, а нуждался в супруге, чтоб разделить с ней мыль, – режим всегда проявляется в мелочах!

Вечером быстро шагал дворами к метро, где еще работала дежурная аптека, – купить лекарства в путешествие и детям на дачу.

Шёл мимо осевшей без колёс машины. Во вмятине на капоте, как в гнезде, спал, свернувшись, серый котёнок. Через паутину битого лобового стекла посмотрел в салон без передних сидений, – на полу валялись тряпки, бутылки, на диване одеяла – логового какого-то существа. Навстречу шли по одному, по-двое-трое мужчины в темной одежде. Кто на всю улицу разговаривал, кто шатался, угрюмо глядя перед собой, кто ступал вальяжно, подпитывая покой из пивной бутылки.

Алые кроссовки на ногах, очки в золотой тонкой оправе, красная футболка, дорого прочерченная автографом дизайнера, белоснежные брюки. Я чувствовал, что все что на мне и я сам, неприятно рябит в глазах мужчин, одетых в разную, но неуловимо темную одежду, чувствовал, как взгляды, словно ножи, кололи меня в бок, в лицо, в спину.

Тенью метущихся на ветру кустов, в душе носилось волнение: предчувствие, или тень прожитого?

Вдруг неоткуда понимание: «Не надо туда ехать!»

Отъезд

Дома спали, когда будильник расковырял сон. В наполненной светом кухне я смотрел на повисшие за окном стол со стульями и себя с поднятой к лицу чашкой. Остро захотелось ещё раз увидеть детей, проститься с ними, но будить их было бы злом. Мы поцеловались с женой, вставшей проводить меня. Я взял рюкзак и вышел к лифту в подземный гараж.

Сыто урча дизелем, «Ленд Ровер» мчался по пустому проспекту, а навстречу мне, из-за холма поднималось солнце, подтекая ручейком автомобильных фар. Перевалив холм, помчался по равнинному пригородному шоссе, а впереди в ночи ширилась полоска света; стали проступать заправочная станция, забор перед рядом домов, стволы сосен. Так же медленно, словно возрожденные эликсиром письмена, проступала радость, от безумного, но необходимого свершения.

Завидово

Полицейский, из двух опухолей живота и зада, колыхавшихся на торопливом шаге, с фуражкой на затылке, сдвинул жезлом с трассы на пыльную обочину мой автомобиль, в колонну автомашин, очистив путь для вельможи. В очереди на противоположной обочине скорая помощь в кроваво-мертвенно-белом раскрасе смиренно стояла в ряду, молча сверкая сигнальными огнями. Врач в белом халате пошел к полицейскому, но тот запретительным черно-белым жезлом загнал его обратно.

Я включил громко ударную музыку, пустил из кондиционера холод в лицо, но ничто не сдержало навалившуюся апатию, словно я был мяч, ладный, упругий, который от удара лопнул и полетел, теряя скорость, наконец закувыркался и шлепнулся о землю дырявым бесформенным телом, или утка, стремительно вспорхнувшая, набиравшая высоту частыми ловкими взмахами крыльев, а через мгновение, подбитая выстрелом, безжизненно падающая вниз.

Пронесся с воем бело-голубой «Мерседес» полиции, плюнув в стекло раздавленной лужицей, так что лицо мое отпрянуло от стекла, как от пощечины. Проехал черный лимузин, собравший в непроницаемых стеклах сотни машин, стоящих покорно на обочине.

Тело офицера полиции из двух разнонаправленных сфер, которое казалось раскатится в стороны двумя шарами, вдруг вытянулось стройным гренадером, рука четко отдала честь, плеснув синим потным пятном под мышкой на голубой форменной рубашке, и мгновенно оплыло, словно весенний снеговик.

После Завидово асфальт стал похуже, но на свободных участках удавалось разогнаться до 130 км в час.

Объезжая Тверь, терпеливо ехал за фурами по однополосной дороге, на реверсной полосе успевал обогнать рывком две-три машины, и вновь вставал в колонну до следующего расширения трассы.

Торжок

Под внимательным взглядом инспектора съехал с автострады в Торжок. Знак ограничил красным кругом скорость 40 километрами в час, но ехал медленнее, объезжая ямы и трясясь в трещинах. Дрожа в глазах, медленно проезжали пятиэтажные серые дома, длинные стеклянные витрины магазинов в первых этажах. Боковой улицей открылся дворик с голубым слоном, будто отставшим от цирка, и снова одинаковые постройки, как в капле бактерии тысяч безликих окраин.

Свернув, проехал площадью, оправленной в фасады двухэтажных старинных домов в торговых вывесках, с толпящимися покупателями, с высокой, на подклете желтой церковью с колокольней, дальше улицей ветхих особняков, – словно невыразительное лицо средних лет сменил дряхлый, но благородный старик.