Александр Кириллов - УГОЛовник, или Собака в грустном углу Страница 2

– Пока я ничего не помню, – пожал он плечами.

– А разве не так? – Она засмеялась, откинувшись назад, и чуть было не свалилась через перила в речку. – Нет. Я действительно пьяна. А который теперь час?

Димыч развел руками.

– У тебя есть сигареты?

Он достал новую пачку, и они закурили. От первой затяжки Лариса почувствовала, как сладкой волной ударило ей в голову, зазвенело в ушах и всё, покачнувшись, поплыло перед глазами.

– А почему ты не позвонил мне? Я как дура ждала твоего звонка.

– Какого звонка?

– Тогда, помнишь, ты обещал позвонить?

– Не помню.

– Видишь, а я помню… И как мы встретились в институте, и как смотрели друг на друга, стараясь угадать: поступил другой или нет, считать его однокурсником или тут же забыть… Неужели не помнишь?

– Это я помню, – подтвердил Димыч, который помнил всё, кроме своего обещания позвонить ей.

– Огурец, помнишь, который мы нашли в метро, идя из института, и там же съели его на счастье? Ты был худым, робким, но я всё равно в тебя влюбилась. Ты мне обещал на следующий день позвонить… Боже, как я ждала твоего звонка. Весь день не подпускала никого к телефону, чтобы ты случайно не наткнулся на «занято» и не раздумал звонить. До трёх ночи я все надеялась… А утром я уже тебя разлюбила, вот так. Потом…

– Мы уехали в колхоз, – подсказал Димыч, и заметил, как ее взгляд дрогнул.

Они замолчали.

– Да, Димыч, – наконец сказала она, вздохнув. – Хотя… многое из того, что помним, мы сами же и придумали. Вспоминаем чего-то, переживаем, мучаемся как дураки, а потом все оказывается… Да, да, всё наше распрекрасное прошлое – одна сплошная выдумка.

Димыч стоял спиной к перилам, прислонившись к столбу, поддерживавшему крышу террасы, и не сводил с неё глаз. А она, полусидя на перилах, поглаживала ладонью еще теплое дерево, глядя в сторону освещенного луной вокзала со старым тополем, на узловатых ветвях которого чернели брошенные птицами гнёзда.

– Ты, конечно, знаешь, что его судили?

– Как? – изумилась Лариса.

– Я узнал это случайно. Слышал в институте разговор, что Андрея судили… Я так же, как ты, удивился, стал расспрашивать и мне всё рассказали.

– А откуда они знают?

– Ты мне не веришь?

Он вспомнил душный, сырой воздух в пустом черном поле, жестком от колючей стерни, где горячо и удушающе-пахуче отдавала своё тепло вянущая трава. Вспомнил Андрея, затаившегося с Ларисой в стогу сена, где она корчилась в сладостных муках желания и страха, одолеваемая не столько его настойчивостью, сколько собственным любопытством; вспомнил своё отчаяние, желание напиться. Вспомнил поучительней рассказ Андрея, как он из-за водки потерял жену, которую любил без памяти, даже вскрыл себе вены – и с тех пор запретил себе брать в рот спиртное. Андрей говорил, а Лариса не сводила с него глаз, всем телом жалась к нему, с обожанием поглаживая его сильную загорелую руку…

Он помнил всё, ярко, подробно, хотя давно хотел бы это забыть.

Молча докурили они сигареты, выбросив их в черный провал хлюпавшей о дебаркадер воды. Лариса потерла озябшие плечи, её качнуло, и она испуганно вцепилась в Димыча.

– Надо идти спать.

– Никуда ты не пойдешь, – заволновался он, сознавая, что Лариса и в самом деле возьмет сейчас и уйдет. – Тебе надо прогуляться.

– Не надо.

Ветер усилился. Гроза надвигалась, заволакивая облачностью небо, и уже подбиралась к луне. Казалось, что с минуты на минуту хлынет дождь. Но впечатление это было обманчивым – гроза проходила стороной, только постанывали под ветром деревья, да сильнее, чем обычно, лихорадило речку.

– Ты мне, зачем про него рассказал?

– Просто так, к слову,

– А-а.

– Так… как же с грозой – будет она или нет? – спросил Димыч, обернувшись в сторону полыхавших зарниц.

– Я же сказала, что не будет, – успокоила Лариса. – А жаль.

– Почему жаль?

– Ах, – взмахнула она руками и заложила их за голову, – не почему!

Согнутые в локтях – они соблазнительно белели глянцевитой кожей, особенно нежные и пухлые.

– Пойдем гулять, – вялым чужим голосом предложил Димыч.

– А гроза?

И оба оглянулись. Из-за реки тянуло резким холодом. Деревья у речного вокзала протяжно шумели. Над головой было ясное светлое небо, устремленное ввысь к яркой чистоте луны, а внизу, под скрипевшей пристанью, темно дыбилась свинцовой рябью вода.

Он взял Ларису под руку, и они медленно двинулись по дороге от пристани к городу. Круто взбираясь на холм, дорога петляла между темными низенькими домиками, шла вдоль рва, заваленного старой утварью, горбилась и вытягивалась к главной площади, упираясь в реденький скверик с вытоптанной травой. Наэлектризованное небо, поглотившее луну и свинцовой тяжестью нависшее над городом, беспорядочно подергивалось лиловыми вспышками. Высоко под облака унеслась древней сторожевой башней каланча, опоясанная ребрами лестниц. Напротив неё ютился среди двухэтажных зданий укромный дворик. Отцветала клумба, источая приторный запах темно-махровых цветов. Вокруг клумбы в кустах затаились некрашеные скамейки.

– Ты замужем?

– Нет. А что? или женщина не замужем?..

Димыча удивил её холодный, чуть раздраженный тон.

– Да нет.

Он пожал плечами.

– Хочешь, посидим здесь?

Они молча присели на одну из низеньких скамеек в глубине двора, слушая, как шелестел в листве ветер, и что-то глухо падало с деревьев на землю.

– Ну а ты?

– Я свободен.

– Хорошо это ты сказал. Как-то даже с гордостью. А мне гордиться нечем, стара становлюсь. Не нужна никому. Вон – буду скоро как та старушка, – кивнула Лариса на освещенное окно первого этажа. Там, в окружении старых портретов и стеллажей с книгами, сидела у столика под лампой седенькая старушка и что-то читала, помешивая в стакане ложечкой.

– Это… с чего же ты взяла?

– Чувствую, – вздохнула Лариса. – Реже глазеют, реже оборачиваются, реже пристают. Раньше меня это раздражало, а теперь обидно, что ушло.

– Что, ушло?

– Молодость, наверное, – беспечно пояснила она. – Нет, пусть глазеют, заговаривают, всё лучше, чем проходят, не глядя, как мимо фонарного столба.

Она почувствовала его взгляд и улыбнулась.

– Я шучу, конечно, просто увидела тебя и поняла, что постарела.

– Так-таки и не была замужем?

– Да была, была, конечно. Что об этом вспоминать.

– И больше не хочешь?

– Не хочу. Быть прислугой в доме, стирать, готовить, убирать – не хочу. Всё от него терпишь, а он с кем-то по Кавказам разгуливает, а тебя к каждому столбу ревнует. Вот и вспомнила Андрея. С ним было спокойно – нравилась ему и всё. Никогда я не чувствовала насилия над собой, ни разу он не взглянул на меня косо, не упрекнул ни в чем… а упрекать меня было за что.

– За что же?

Она наклонилась и ковырнула каблучком землю.

– Все прошло, – наконец сказала она, распрямившись, – а главное, оба мы постарели. А не хочется. Я еще помню, как смотрела на десятиклассниц, думая, «какая красивая лента у тёти», представляешь, у тёти, у этой шестнадцатилетней соплюшки. А когда сама перешла в десятый, мне казалось, столько лет еще у меня впереди, жить да жить, пока тридцать будет. Жила не жила, а вот они, Димыч. Если б ты знал, какие страсти у нас в классе кипели, а стала вспоминать – одни пустяки в голову лезут. Помню, дарила ему карандаш, если он свой посеет, и радовалась, что он пишет моим карандашом и носит его с собой, или он подсовывал мне яблоко, резинку, решенную задачку… и всё! А хорошо как нам было! А теперь: «Ну, ты, лапусенька, давай, давай по-быстрому», – и вся любовь…

Им было видно, как старушка, допив чай, отставила стакан, заложила очками в книге страницу и погасила свет. Стало совсем темно, только тускло горели над подъездами пыльные лампочки.

– Я буквально заболела в последний год. Вот стукнуло мне тридцать… м-да. Смотрю, чёрт возьми, и молодости уже нет, и к старости вспомнить будет нечего. А тебя всё торопят – скорее, скорее, скорее… Пиши диссертацию, выходи замуж, рожай ребенка… и тянешься куда-то по инерции, чтобы не отстать. Ешь на ходу, недосыпаешь, летишь как угорелая – и всё дальше и дальше от самой себя. Уже не знаешь, кто ты, что тебе надо, и надо ли вообще что-нибудь… Так хочется разорвать всё это, сбросить с себя… ведь могла же раньше: раз-два – и гори оно синим огнем. А потом думаю, а я ли это была? Нет, не я.

Она поежилась и прислонилась к нему.

Из-за реки, где небо полыхало зарницами, потянуло ветром, дождливым и резким, и что-то, часто падая, зашуршало в траве.

– Дождь? – подняла голову Лариса, вытянув перед собой руку, стараясь поймать еще невидимые капли.

– Это листья падают, – прислушавшись, сказал Димыч, – пришло их время, и летят себе гнить голубчики.

– Тебе жениться надо.