Александр Кириллов - УГОЛовник, или Собака в грустном углу Страница 3

– Тебе жениться надо.

– Вот уж, спаси и избави, мне мать все уши прожужжала, всё кого-то сватает.

– Ну и женись.

– Еще чего… я себе не враг. Семья… что в ней хорошего?.. Счастье… – просветлел он вдруг и засмеялся – …сидеть вот так, смотреть и слушать: там идет дождь, здесь сыплются с деревьев листья, в доме укладывается спать старушка, ты дышишь озоном, видишь рядом красивую женщину и чувствуешь… родство со всем этим…

Димыч захмелел, раскис, даже слеза навернулась на глаза.

– Ну, наконец-то, – оживилась Лариса, – здоровый мужской разговор. А то… мы, как старики, с тобой – брюзжим, брюзжим.

– Еще чего захотела, – возмутился Димыч, – старики… падагрики-радикулитчики… нет, лучше в прорубь. Хочешь, я тебе сейчас яблок нарву?

– Где?

– Вон, у старушки в саду. Хочешь яблочек?

– Хочу.

В эту минуту Димыч видел только её улыбающееся лицо и влажные губы, едва раскрывшиеся, когда она сказала «хочу». Он бросился к низкому заборчику, перемахнул через него и, осторожно ступая в темноте, добрался до первого дерева. Тряхнув ветку, осыпал себя сухими листьями, тряхнул еще. Даже влез на одно из самых кряжистых, но… так и вернулся к Ларисе ни с чем.

– Обобрали их дочиста… змеи-искусители.

– Тем лучше, – улыбалась она, – молодым они нужнее.

– А что ты улыбаешься? Ну, постой, старушка, я отучу тебя дразниться.

Он напряженно улыбался, наблюдая, как Лариса вызывающе покачивает зависшей на одних пальчиках лаковой туфлей.

– А помнишь?..

Туфля свалилась на землю. Он поднял её, повертел в руках, оглянулся и зашвырнул в кусты.

– Помню…

Она закинула ногу на ногу и, тоже улыбаясь, демонстративно поигрывала перед ним оставшейся туфлей.

– … пришел к кому-то парень, лет тридцати или моложе, – продолжал он как ни в чем не бывало, захваченный (или ей так показалось) воспоминанием, – каким же он был для нас стариком, помнишь?

– Помню, старче, – кивнула Лариса, заметив, что он упорно избегает её взгляда, – высокий… с пшеничными усами.

– Да, да, пшеничные усы, – Димыч поднял с земли вторую туфлю, свалившуюся с её ноги, и также спокойно, как и первую, зашвырнул в кусты.

Её маленькие ступни, оставшись без обуви, стыдливо исчезли на скамейке под юбкой.

– … мы говорили, а он сидел и, видно, ничего не понимал. Совсем всё у них было другое. Помню, как мы зачитывались Хэмом, а они его только почитывали. Мне особенно нравились его «Белые слоны». Помню, какой-то бар, столики под зонтиками, кругом савана, тягостное ожидание, он, она, жара, и совсем ни при чем там белые слоны… А еще… Ремарк с его «Тремя товарищами»… и то, что они понимали друг друга с полуслова, с полунамёка. Вообще нравилась в них какая-то неприкаянность. Встречались, бродили по городу, тянулись друг к другу, им было неуютно жить – были неуживчивы на работе, лишними дома… Им хотелось верности, товарищества… Кажется так, или я забыл уже?

Она слушала его, не улыбаясь, вся целиком уйдя в себя.

– Да… верность, не смотря ни на что! Это было самым важным и для нас.

Димыч машинально обнял её.

– Я никогда не забуду, как вы с Андреем приходили ко мне в больницу, там, в деревне… Больница пустая, все в поле, лежишь целый день один, в обед жидкий суп – хоть вешайся, тоска такая… и вдруг вы – с целым пакетом пирожков, с банкой варенья, яблоками…

– Это всё Андрей… как нянька… всё рвался к тебе, а я не пускала.

– Почему?

– Ревновала.

Димыч даже растерялся от неожиданности.

– А зачем ты посадила меня в кабину вместо себя?

– Ты был болен.

– А еще?

– Потому что Андрей сидел в кузове.

– Понятно, а я-то подумал…

– Постой, постой, – заставила она его посмотреть себе в глаза, сделав это так же бесцеремонно как в дни их юности, – ты же не хочешь сказать, что был влюблен в меня?.. Теперь я, кажется, догадываюсь.

Она торжествовала.

– Что?

– Ты сидел у меня ночами, когда он…

– Исчез?

– Бросил, – поправила Лариса, – а я никак не понимала, что тебе нужно: и так и сяк уговариваю идти спать…

– Ты, наверное, забыла всё?

– Нет, помню… да, ты действительно был верным человеком.

Они молчали. Его руки всё крепче сжимали её и ей это нравилось.

– А я так и не перечитывала «Белых слонов» больше, а было бы интересно.

– Страшно, – не согласился он. – Если мне и случается попасть в знакомые места, где я уже давно не был, например, в места детства – пробежишь их быстро… так, краешком глаза зырк-зырк, и всё. Знаешь, как во сне, мелькнет что-то очень знакомое, кольнет в сердце и расплывется под твоим взглядом…

– Теперь понятно, почему ты всё время отводишь глаза.

– Разве?

Он повернулся и взял её за плечи.

– Тебе не страшно?

Голоса стали тихими, натянутыми.

– Я очень изменилась?

– Нет.

– Надо идти, – буднично сказала она, отважно глядя на него.

Оба чувствовали, как исподволь зреет в них давнее, разбуженное влечение, нарастая и электризуясь до такой степени, что кончики пальцев, как антенны в грозу, собрав стекающие к ним заряды, колко пощипывали.

Как бы невзначай, он притянул её к себе.

«Ах, черт возьми, – думал он, – хоть раз в жизни сделать так, как хочется».

Но как только она ощутила на себе его мягкие горячие руки, тело её сжалось и два маленьких кулачка больно уперлись ему в грудь.

«Нет, – читал он в её глазах, – нет».

Она уклонялась, изворачивалась и каким-то чудом ускользала от его поцелуев.

«Нет, – говорили её глаза, – нет».

Это уже была не та Лариса, с которой он пил ликер и вспоминал прошлое. Она будто помолодела, снова став той любопытной и беспомощной девочкой, которую он ждал ночью в поле неподалеку от едва различимого стога, где она отчаянно боролась с собственным чувством,

«Нет, – слышалось ему в её жестком дыхании, – нет».

Лариса вырвалась, встала. Но он поймал её за руку и с силой привлек к себе: будто во сне ощутил он сквозь тонкую измятую ткань ей расплюснутые груди, вяло разъехавшиеся ноги… «Ах, черт возьми, – шептал он, – хоть раз в жизни сделать так, как хочется… хоть раз в жизни.

Вдруг она опустила руки и, глядя ему в глаза, зло спросила:

– И что дальше? – взгляд трезвый, спокойный.

Он видел перед собой усталую, располневшую женщину, искусно подкрашенную, с морщинками у глаз. Она ждала сейчас чуда, он понимал это, потому что и ему было бы тяжко уехать теперь ни с чем – с выпотрошенным прошлым и растоптанными воспоминаниями.

– Спать хочу, – вдруг устало зевнула она.

Когда они встали и пошли, Лариса спросила:

– А за что его судили?

Её босые ступни осторожно касались прохладного шершавого асфальта.

– Кого? Ты говоришь об Андрее? Брачный аферист. Обворожит дурочку, оберёт как липку и в бега. Потом на следствии выяснилось, что он был несколько раз женат, имел детей и скрывался.

Улица покатилась вниз под гору к белеющей в лунном свете глиняной татарской мечети, которая как невеста красовалась среди темно-прозрачной листвы стройным станом и белой шлемовидной шапочкой.

– А знаешь, в чем я больше всего раскаивалась потом? – спросила она, прощаясь у двери своего номера.

Димыч чувствовал, что она скажет сейчас что-нибудь затаенное и злое.

– В том, что не уступила ему в ту ночь.

Она выглядела такой огорченной, будто случившееся тогда, еще имело для неё какое-то значение.

Лежа в кровати, Димыч долго ворочался не находя себе места. Его что-то беспокоило. Но, так и не разобравшись «что», он вскоре уснул.

И спал он с этим тревожным чувством, и очнулся с ним. А когда открыл глаза, сразу всё понял – её туфли. Тихо встал, оделся, стараясь не разбудить соседей, и вышел из гостиницы.

Погода резко испортилась. Похолодало. Дома и деревья размыло волглой молочной пеленой. Всё, еще вчера по-летнему безмятежное, поникло в осенней гнилой сырости. По гулким резким голосам диспетчеров, утробно заглатываемым пространством, радостно ощущалась близость вокзала. Пахло гарью, будто где-то топили сырыми дровами.

Весь продрогший от холодной росы Димыч с трудом отыскал застрявшие в кустах туфли. Они странно блестели новенькой лакировкой среди пожухлой травы и случайных предметов, точно выброшенные кем-то за ненадобностью, как тряпичная кукла с раздавленной пластмассовой головой.

На востоке, за почернелыми, осевшими в землю домами, стало по-настоящему светло. У пристани ждала пассажиров «Ракета». Над головой с криком тянулась черные стаи грачей.

Димыч поднялся к себе за вещами, расплатился за номер – и с чемоданом в одной руке, её туфлями в другой – постучал в 12-ый.

Ему долго не открывали. Наконец он услышал, как пробежали по полу босые ноги, хриплый голос спросил: «Кто?» Щелкнул замок. В приоткрывшихся дверях стояла Лариса. Лицо опухшее, волосы спутаны, в глазах проглядывало что-то сонное и недоброе. Она выжидающе смотрела на него и, по мере того как сознавала кто перед ней стоит, её лицо разглаживалось, светлело и недобрый блеск в глазах сменялся приветливым.