Борис Березовский - Исполнение желаний Страница 20

Кирилл Аркадьевич узнал о неприятности за ужином. Расстроился, подумав, что причиной приступа могла стать их позавчерашняя «смешная» посиделка. О том же самом не могли не думать и Василий с Викой, и ужин их, впервые, прошел даже не скучно, а просто мрачно. Чувствуя вину, все трое старались не встречаться взглядом, кляня себя за то веселье, которое позволили себе, нисколько не подумав о здоровье. Но был ли приступ следствием их легкомыслия или на то были иные причины, не знал никто. Палатный врач Виталия – женщина без сантиментов, – когда Кирилл назавтра рассказал ей про их посиделку, высказалась прямо:

– Не только отрицательные, но и положительные эмоции вполне способны привести к сильнейшему спазму коронарных сосудов. Причины могут быть столь различны, что только господь Бог их в состоянии определить. А современная кардиология бессильна.

Поговорив с врачом, Кирилл Аркадьевич подумал: «Лихо! Как же жить? Ходить тихонечко и дуть на воду?» И вспомнил, как Ирина Михайловна, его больничный врач, еще тогда, девять лет назад, удивила четкостью своей формулировки:

– Ах, дорогой Кирилл Аркадьевич, – сказала она, отвечая на его вопрос о том, насколько осторожно теперь надо жить, – важна не жизнь, а качество жизни!

Кирилл это запомнил и жил – за исключением диеты и лекарств, – как раньше: реактивно, не вспоминая каждый день о том, что он – инфарктник, инвалид и должен быть предельно осторожен. Перед его глазами всегда стоял знакомый журналист, который, пережив инфаркт, вдруг сник, обрюзг, стал вслушиваться в каждое болезненное проявление организма, потерял интерес ко всему и превратился в полного инвалида, причем – уверен был Кирилл Аркадьевич – инвалида не сердца, а, скорее, головы.

«Ох, ладно, все эти мысли до добра не доведут, – подумал он, – не зря же говорят, что мысль материальна. Надумаешь себе хворобу – так ее и получишь!»

Вернувшись в палату, Кирилл сел в кресло, закрыл глаза и погрузился в свои детские, спасительные для него сейчас, воспоминания.

Последний перед школой год Кирилл провел в подлинном блаженстве. Мама ненадолго уходила учить своих учеников, оставляя Костика на попечение тети Оли, а когда возвращалась, кормила Кирилла и разговаривала с ним обо всем и подолгу. Он же с удовольствием играл на пианино заданные ему пьески и этюды, читал книжки и слушал радио, к которому недавно пристрастился. Помимо детских передач, ему особенно нравился «Театр перед микрофоном», в радиоспектаклях которого актеры так выразительно читали свои роли, что, закрыв глаза, Кирилл отчетливо представлял себе происходящее на воображаемой сцене.

Особенно ему запомнилась «Корзина с еловыми шишками», поставленная по повести Константина Паустовского и посвященная жизни и творчеству норвежского композитора Эдварда Грига. Причем запомнилась не только сама пьеса, но и волшебная музыка великого Грига. Когда же, спустя годы, он впервые попал в настоящий театр, то долго не мог смириться с тем, что весьма бледное впечатление, полученное им от «живого» спектакля, не шло ни в какое сравнение с теми яркими эмоциями, которые он испытывал от радиоспектаклей в детстве. И, надо сказать, это юношеское негативно-эстетическое отношение к живому драматическому театру осталось у него на всю жизнь, исчезая лишь на спектаклях Георгия Товстоногова в ленинградском БДТ имени М. Горького и постановках Юрия Любимова в московской «Таганке».

А еще он обожал слушать по радио песни – те самые лирические и массовые песни, воспитавшие не одно поколение советских людей, причем получше всяких газетных передовиц и самых умных политинформаций. Слушая невероятно красивые мелодии и тексты – «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», «Прощайте, скалистые горы», «Холодные волны вздымает лавиной широкое Черное море», «Бьется в тесной печурке огонь», «Споемте, друзья, ведь завтра в поход», «Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопах, в тайге», «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек», «Темная ночь, только пули свистят по степи», «Шаланды, полные кефали» и другие, многие из которых пел и играл отец, Кирилл чувствовал, как в его груди поднимается горячая волна гордости и любви к своей Родине – синониму страны, к своему народу, а еще конкретней – к матери и отцу, которые, собственно говоря, и олицетворяли для него и Родину, и народ, и страну. Особенно же он любил слушать Поля Робсона – не просто американского, но негритянского певца, – с огромным чувством, низким басом и по-русски певшего «Широка страна моя родная».

Вспомнив об этом, Кириллу Аркадьевичу пришлось признаться самому себе, что он и сегодня безумно любит эти песни; что и сегодня они вызывают у него практически те же чувства, на которые никоим образом не повлияли ни громкие разоблачения преступлений сталинского режима, ни те, пусть менее чудовищные, но не менее мерзкие подробности жизни и деятельности советской правящей верхушки, преданные гласности в первые годы перестройки. А тогда, в 53-м, живя в блаженном неведении, Кирилл радостно впитывал все, что его окружало, и был совершенно счастлив и доволен своей жизнью, ибо никакой другой он, естественно, не знал.

Прислушивался он и к классической музыке, также нередко звучавшей по радио. Он уже узнавал «Полонез» Огинского, «Вторую Венгерскую рапсодию» Листа, «Венгерский танец» Брамса, «Славься» Глинки, «Танец маленьких лебедей» Чайковского, арию Князя Игоря из одноименной оперы Бородина и некоторые другие популярные произведения. В любимой музыкальной школе он начал делать заметные успехи, что откровенно радовало и отца, и маму. В общем, все было так хорошо, что казалось, лучше уже быть не может.

Мама стала часто брать его с собой в школу, уходя после обеда на всякие педсоветы, методические заседания, политучебу и другие мероприятия, во время которых Кирилл слонялся по коридорам и классам, рассматривая многочисленные стенные газеты и восторженно представляя себе, как через год он станет здесь учиться. Но, пожалуй, самым важным в жизни Кирилла стало то, что родители начали брать его с собой в гости к друзьям – чаще всего к Грусманам – Мирону Михайловичу и Марии Моисеевне, младшая дочь которых – Мила – была сверстницей Кирилла и училась вместе с ним в дошкольной группе музыкальной школы.

Мирона Михайловича Кирилл очень любил – прежде всего, за громкий, грозно рыкающий командирский голос, пышные буденновские усы и за – предмет особой зависти Кирилла – несметное число наград: Орден Ленина, два Ордена Боевого Красного Знамени, Орден Отечественной войны, два Ордена Красной Звезды и множество медалей. Мирон Михайлович был подполковником и заместителем командира полка, в котором служил отец Кирилла. Мария Моисеевна нигде не работала и занималась воспитанием Милы. Грусманы жили в красивой квартире, много больше той, в которой ютились Лавровские. Кириллу очень нравилась мебель Грусманов, висевшие по стенам картины, и особенно – большая немецкая радиола «Телефункен», на которой часто слушали пластинки, чаще всего вальсы, из которых Кирилл на всю жизнь запомнил «Амурские» и «Дунайские волны». Как понял гораздо позже Кирилл – Грусманы тоже были евреями, и их дружба с родителями Кирилла, начавшаяся именно на этой почве, вскоре переросла во взаимную искреннюю сердечную привязанность.

Несмотря на грозный вид, Мирон Михайлович был добрейшим человеком. Тем не менее, как говорили, он был отважным боевым командиром и пользовался в офицерском кругу большим авторитетом. Мария Моисеевна была дамой манерной, однако очень начитанной и по житейски мудрой. Их дочку – Милочку – Кирилл не любил, так как вообще терпеть не мог девчонок, а Милочка к тому же была задавакой и гордячкой.

Но если походы к Грусманам проходили чинно и степенно, то вечеринки в гостях у других друзей папы обставлялись совершенно иначе. Там всегда было много молодых офицеров и их подруг, все они пели, пили вино, танцевали и в шутку флиртовали друг с другом. Женщины, красивые и нарядные, все норовили потискать Кирилла и громко охали, вслух удивляясь его необычайно раннему, на их взгляд, развитию. Они громко смеялись, обсуждали наряды и сплетничали, совершенно не обращая внимания на присутствие любопытного ребенка. Папа в таких компаниях всегда ухаживал за какой-нибудь красивой дамой, а мама милостиво принимала знаки внимания чужих мужчин. Кирилл откровенно радовался за папу, но маму все же нередко ревновал. Правда, слушая, как они потом, смеясь, обсуждали прошедший вечер, Кирилл успокаивался, понимая, что все, чему он был свидетелем, происходило не всерьез, а понарошку.

Из многих таких вечеринок ему особенно запомнилась одна, на которой гости неожиданно поссорились между собой из-за двух песен – «Темной ночи» Богословского в исполнении Бернеса и песни «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?», которую часто пели по радио знаменитые Рудаков и Нечаев. Одни, в том числе и папа Кирилла, называли эти песни прекрасными: первая, по их словам, была очень серьезной и тонкой, а вторая – просто шуточной. Но другие гости с пеной у рта доказывали, что обе песни – мещанские: первая из них потакает упадническим настроениям, а вторая – проповедует легкомыслие и верхоглядство, и та, и другая должны быть чужды советским людям.