Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник) Страница 21

– Ты иллюзия, Тревога. И слова твои лишние. У нас сейчас обо всем об этом по-другому лучшие умы судят. Исчезни! А дорогу скворец подскажет.

– Гонишь меньшака кровного? Смотри, жалеть будешь.

– Тут еще разобраться надо, кто ты мне. Но на сегодняшний день меня больше другое беспокоит: как лихо вы, украинцы, нас и нашу империю громите!

– На сегодняшний день меня больше всего беспокоит, как вы сами себя и свою империю изничтожаете!

Тая на языке колким сахарным леденцом, Тревога исчез.

Человеев дал скворцу мороженой клюквы, вспушил ему перья.

– Ну, скворушка, как нам жить дальше? Вот и масленица кончается…

Скворец, наклевавшийся мерзлых ягод, молчал.

– Все, конец! – тихо выкрикнула Кирилла. – Тут остаюсь я. Пускай зарежут. Надоело! Бери скворца, вали вон…

– Не горячись, Кирюль.

– Как мне не горячиться, когда сейчас этот рыжий-волохатый сюда заявится? И с ним еще двое. Кишки выпустят, скворца котам скормят…

– Не скор-рм! Не скор-рм! Петушар-ры! Все петушар-ры!

– О. Заговорил немой. Куда нам теперь, птица?

– На Курс-с… На Курс-ский!

– А там чего? На «Винзавод», что ли, пешком топать?

Кирилла в сердцах швырнула на оттоманку павловопосадский, с красными бусинами платок.

– Н-не Вин-нз! На Курррсс! В Кор-рсунь! В Крым-м!..

Вмиг обесточив разоренную квартиру, через чердак перебежали в другой подъезд, поймали такси до Курского. Поспели вовремя.

– Я этот поезд с детства знаю, – еще в такси покрикивал Володя, – хотя лет двадцать на нем уже не ездил. Правда, он через Украину…

– Нам-то чего бояться?

– Даже по касательной русскому человеку теперь через укров ехать опасно. Но, может, проскочим.

– А дальше-то что?

– Через Краснодар в Керчь, на паром и в Херсонес, в Корсунь. А там скворец укажет. Карточка кредитная в кармане. Денег года на два хватит!

Поезд оказался тем самым, южным. Кирилла забралась с ногами на лежак: купе было пустым, вагон тоже. Пустыми были и мартовские поля, страшноватыми, ничем не наполненными казались стволы деревьев. Пустело и разваливалось на куски городское и пригородное пространство, мутная тревога заливала поля, огороды…

Война еще только готовилась, зрела. Но кое-какие ее признаки уже явно проступали в природе. Трещали кирпичные стены, рушились без чьих-либо прикосновений трехметровые заборы. Синий продолговатый глаз одного из мелькнувших озер почти целиком затянуло кровавое веко. Тявкали на холмах отощавшие за зиму лисицы, плодоносные, наполненные водой и снегом тучи рвались в клочки, теряли напор, силу. Две луны, промерзшие по краям, побелевшие от гнева и позванивающие от злости, выступив с правой стороны, поплыли, не пропадая, рядом с поездом…

Скворец притих. Глядя в окно, притихла и Кирилла. Легонько щелкнув птицу по клюву, она скинула пиджак, прижалась спиной к Человееву.

Священный скворец тоже почуял перемену в нынешних своих хозяевах, стал покрикивать, сперва невнятно, потом ясней, ясней. Чувствовалось: скворец силится что-то понять и выговорить. Наконец, подпустив велосипедных трелей, крикнул певуче:

– Все с-спокойно. Правитель – др-ремлет! Адский огонь спит-т!

Плотно нависла ночь. Ближе к утру поезд оставил за собой станцию Грязи, затем Сапожок и Козлов-Тамбовский. Здесь, в Козлове, на одной из стрелок состав поменял направление, взял восточней, затем снова западней.

Поезд летел по Дикому Полю. Желтые томящие душу огоньки на выставлявшихся из тьмы курганах нехотя сопровождали его. Проследовали две таможни. Колеса – лихорадочней, прерывистей – застучали по чужой территории. Не дойдя до одного из полустанков, поезд остановился.

Молчание было полным, все спали. Вдруг скворец тихо гаркнул:

– Офиртутт! Офир-р – тут! Сходим-м!

– Здесь же Украина, дурак. Через три часа опять граница, снова Россия.

– По гр-ранице разума… По границе разума н-надо! Скор-рей!

Прячась от проводников, сошли. Было еще темно.

Никого на крохотном полустанке не оказалось, в единственном станционном окне горел вполнакала красноватый свет, где-то запевали и никак не могли кончить вечернюю песню: «Ой, у лузi червона калина…»

Суеты времен вдруг не стало, разлилось спокойствие.

– Где ж Офир? – Кирилла близоруко сощурилась. – Чужая страна, и людей ни души… И впрямь: по границе разума идти придется!

Кинотеатр помыслов. Морана и Жи́ва

Помаленьку стало светать. Насыпью спустились в овраг, добежали перелеском до небольшой возвышенности. Тут – неожиданность.

Засияли колотым сахаром невысокие горы, загудели в сотни стволов леса, зазвенел по камням синий, с буроватой глубью ручей.

– Цар-рству – мир-р! – заорал в четверть крика скворец.

Остановились. Вокруг – зацвело. Март здесь уже кончился. Сразу настали апрель и май. Даже июнь выгоревшим на солнце цветастым рукавом, казалось, вдали махнул.

Шевеля зубцами верхушек, выступила гребнем молодая, насквозь проглядываемая лесопосадка. За посадкой блеснул рассветными стеклами небольшой городок, а может, это было заново отстроенное село.

Тихо ступая, подтянулись ближе.

У околицы, выстроившись в ряд, стояли коровы. На бурых шеях медленно болтались серебряные колокольцы. Некоторые из коров, примостясь бочком, ерзали в громадных, надетых на пни кавалерийских седлах.

В самом селе по магазинам ходили лошади. Бережно и высоко поднимали они копыта, опускали их бесшумно и без всякого стука.

Слоны передвигали хоботами фарфоровую посуду в раскрытых настежь просторных лавках. Посуда не гремела, не билась.

Пятиногие собаки восседали на широких, изукрашенных резьбой французских стульях. Стулья при этом оставались сухими, чистыми.

Кошки качались в гамаках. Хвосты их сквозь ячейки свисали вниз, как у обезьян. Из ворот крестьянского рая то и дело выезжали джипы, перевитые колосьями. Крестьянки издалека кланялись кошкам.

Громадные, выше человеческого роста головы сахарной свеклы истекали тягучим соком. Краснобокие абрикосы мясисто шлепались на землю, катились к ногам легко одетых людей, вставших позади зверья.

Чуть левей, в небольшой ложбинке, горел костер из денег: гривны, евро, рубли, доллары, перуанские песо и латышские латы – нежно-весело вздымало их пламя, обкручивал чуть горчащий дым.

Невдалеке от костра люди с бородами гладили и сжимали узловатыми, крестьянскими, но при этом добела отмытыми пальцами живой пузырчатый воздух. Что воздух жив, было ясно благодаря летевшим из-под пальцев смешкам и звоночкам: то ли женским, то ли детским.

А вот домашних животных – всех этих тупо-печальных кур, индюков и баранов, предназначенных для еды, – нигде видно не было.

Вообще люди и звери в этой обители блаженных были связаны как-то необычно: не любовь к поеданию и не ожидание быть употребленными в пищу их соединяло – ожидание чего-то нового, небывалого.

– Балаган идиллий какой-то. Киносъемки, Володь?

– Не киносъемки и не балаган, Кирюк! Скорей всего, осуществление наших тайных желаний и чаяний. Связь меж биообъектами и явлениями, лишенная принудиловки и привычной кормежной цепочки, тут наблюдается. Ты это… Замри, дивись!

– Ага. Сейчас.

Подошел лесной слон. Он оказался невелик. Нежно обхватив Кириллу за талию, слон приподнял, а потом поставил ее на место. Почесав хоботом Володину спину, отошел в сторону.

Тут же выскочил прятавшийся за горбочком некто лысо-чернявый. Волосы на голове у него росли пучками: черный пучок – прогалина, еще один пучок – прогалина снова.

– Икченьдж, икченьдж, – не заговорил, прямо-таки запел обернутый в цветное рядно лысо-чернявый, – все, что у вас есть, меняю на камешки!

– Нечего нам менять. Не видишь? Пустые мы…

Чем-то с утра раздраженная Кирилла развернулась, чтобы балаган идиллий навсегда покинуть. Не тут-то было! Упав на четвереньки, лысо-чернявый обежал, вскидывая ногу, как собака, вокруг нее, запричитал сильней:

– Есть-есть-есть! Я, африкантроп, я хорошую цену дам!

– Вам-то самому что необходимо?

– Мисли-мисли-мисли! Все худшее, все гаденькое, что в мозгу у вас хранится – мне! И побыстрей, пока вас тут до нитки не обобрали.

– Как же я тебе мысли отдам, чудак-человек? – Володя развел руками.

– С частичками! С частичками рвоты! Вот и рвотный корень. Вы за кустик, дорогой мой, сходите. Наложите там кучу покруче, а потом, глядя на нее, слегка поблюйте. Я рвоту вашу бесценную соберу и, протестировав, на современных носителях информации представлю. А за это, вот вам! – Африкантроп скинул ботинок, встряхнул его. Из ботинка выкатился громадный, тускло сверкнувший желтоватый камень в оправе.

Кирилла ахнула и, как показалось Володе, даже стала осторожно подносить два пальца ко рту. Вдруг из молодой лесопосадки выскочил босой мужик в розовом спортивном костюме и в широком черном цилиндре, какие носили в девятнадцатом веке московские степенные трубочисты.