Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник) Страница 22

Кирилла ахнула и, как показалось Володе, даже стала осторожно подносить два пальца ко рту. Вдруг из молодой лесопосадки выскочил босой мужик в розовом спортивном костюме и в широком черном цилиндре, какие носили в девятнадцатом веке московские степенные трубочисты.

– Вон оно, где он, наш юдольник! Вот он, африкантроп бесовский!

– А где я? Нет меня, нет!

Лысый юдольник все так же на четвереньках сиганул в подрост.

– Кулон бы оставил! – крикнула ему вслед Кирилла. – Я тебе за него такие помыслы отворю – хоть стой, хоть падай!

– Фу… Кирибеич, – забоялся открытия тайных помыслов Володя.

– А ничего, ничего. Дурных помыслов стыдиться – ни в жисть от них не отворотиться. Ты люби, детуня, свои помыслы гаденькими, люби их тошными! Глядь – посветлеют, глядь – меняться станут.

– Что ж получается? Если я хочу этого лысо-чернявого, эту цыганскую морду изничтожить, я должна такой помысел любить?

– Про цыганскую морду – это зря. Цыгане – мастевые люди. И помысел твой другим был. Вот зверя позову – враз на скрытый помысел укажет!

– Не надо звать. Лучше объясни, почему ты босой, а в цилиндре? И говоришь странно. Вы что здесь – духоборы? Или как это… молокане? Так наш Володя – не Лев Толстой. Денег у него в загашнике – ого-го. И отдавать он их никому не собирается.

– Не духоборы мы, детуня. Служители обмена. Только обмен у нас не такой, как у этого змееныша черно-лысого. Обмен – кристально чистый! Ты нам дурной помысел, мы тебе – неистрепанную мыслишку о вечном.

– Ну так вот тебе мой помысел, получи! Я вчера хотела забить на все…

– Опять врешь, детуня.

– У тебя детектор лжи, что ли, в кармане? Может, покажешь на досуге? – перешла на полушепот Кирилла.

– Брось, Кирюль…

– Я, Володя, помыслы дурные из себя выдергиваю, мысль неистрепанную взамен получить желаю. Не мешай мне!

– Будешь ерничать – вообще ни черта не получишь. Сейчас главное, детуня, тебе от злой иронии отказаться.

– Чем же я тогда жить буду, босопляс ты бабахнутый! У нас на театре, если не ерничать, не перемывать кости, не паскудить, – дня просуществовать невозможно! И в Москве великой, в Москве златоглавой многие думают: без ерничанья – и жить незачем. Вот я дрянную мысль тебе сообщу, пустой помысел отдам – тогда с чем останусь? Чем на рынке бытия – как вопит наша элита – расчет вести буду? Одной голой правдой с миром не расквитаться! А за неуплату – порвут!

– С прозрачной пустотой, с шумом берез в голове останешься.

– А ты, значит, учитель. Ты, значит, учить меня будешь…

– Духолюб я и духоделатель. Не переиначиваю дух – доделываю его. В общем: не духоборы мы, не плотники! Но сожалений горьких нет. Мы, детуня, духомонтажники! По-киношному, монтажеры духовных кадров. Ненужные куски пленки изымаем, нужные в мозги ваши вклеиваем.

– Так здесь все-таки киношку снимают! Как в 90-е? Кооперативную?

– Ну считай, что киношку, считай, что кооперативную. Режиссер у нас – ого-го! Дает сыграть на фоне вечной тени! – Розовый угольщик засмеялся.

– Что за режиссер? Кто вы вообще такие? Кому территориально принадлежите: России, Украине? – насторожился Володя.

– Про режиссера тебе знать ни к чему. А кто мы такие… У нас тут кинодеревня была, для совместного производства. Мировая! Только кинули нас. Сами по себе теперь существуем. Такой вот у нас киностресс… А в смысле принадлежности – межгосударственное пограничье у нас.

В слух заползла далекая, со странным набором слов, песенка.

«Цыпленки, good nice, мусять жить!» – упоенно повторил из подроста африкантроп.

– А песенка с исковерканными словами тут зачем?

– Гимн это наш, – потупился мужик в цилиндре.

– Что ж, получше гимномузыки не могли для села своего найти? Гимн-то ваш анархо-босяцкий!

– Анархия есть переход к истинной свободе. Анархия – есть…

– Кто звал меня? Я здеся!

Рослая девка с торчащими в стороны грудями и жмаканой тряпкой, влипшей в бедра, чем-то напомнившая Человееву Оксану Осиповну Крышталль, выскочила вперед.

– Так вот вы чем тут занимаетесь! – крикнула в сердцах Кирилла. – Философию разводите, а сами баб за деревьями прячете! Стоит отвернуться, баба на колени – скок!

– Умри, профура! Издохни, тварь! Я Анархия, что хочу, то и творю.

– Да у вас тут хуже, чем у Ионы Толстодухова. Я думала, здесь незримое царство. А у вас…

– А у нас – Кинотеатр помыслов. С кинопрокатом замыслов, между прочим! И деревня наша новенькая, но всеми властями забытая, в документах похоже названа: Напрасные Помыслы. Но сейчас тут не киносъемки! Переход от Напрасных Помыслов к обнаружению Тайных Замыслов сейчас тут осуществляется! Нас бросили, вот мы киношку в жизнь и переместили! Хотите – участвуйте. Вот, глядите: помысел, сгинь!

Анархия, ойкнув, шмякнулась в подрост.

– Как же это так удается? Кинообразы в реальность перемещать?

– Новые технологии, лазерные штучки и все такое прочее. Умельцы-то остались. Но вы, я вижу, не готовы обменять дурные помыслы на помыслы высокие. Хватаетесь сдуру за какое-то незримое царство. Ладно, пускай вас всякая дрянь пока утешает. Как разрушать начнет – сразу откинете. Идите лучше по киноселу прошвырнитесь. Как с экскурсией, что ли…

– Киносело! Экскур-рс-с! – Все это время молчавший скворец спорхнул с Володиного плеча на землю, двинул спиной вперед на экскурсию.

Но прежде чем успели ступить за скворцом, вышла из перелеска орловская лошадь в проплешинах, догнала Кириллу, лизнула в бедро.

– Помысел указала! – хохотнул в подросте африкантроп.

– И правда, киностресс какой-то, – проглотила слезу Кирилла.

– Да уж, киностресс, – согласилась лошадь, роняя дымящиеся яблоки.

– Бр-рось людей обижать, коб-была! – крикнул скворец.

Двинулись в село, лошадь – следом. Тут прорвало Володю:

– Я понял, Кирюль! Здесь через новые кинотехнологии отработанные помыслы показывают. Кинолечение здесь! Золото, власть над миром, всю тысячелетнюю ветошь и рвань, которую мы в себе сладко лелеем, здесь собирают. Но эту ветошь многовековую здесь же и уничтожают. Для этого духообмен организовали.

– А может, здесь тоже что-то вроде расселины?

– Р-рассселина – отстой! Р-расселина – не Офир-р!

– А скворец-то прав, Кирюль. Только здесь про Офир и расселину никто ничего не знает. Хотя дело делают правильное. Лишь бы их тут не разгромили наши или укры. А насчет расселины я только сейчас понял: она отстойник истории! Там один кто-то эволюционирует, а остальные спят мертвым сном. Сжатость пустоты там и лжеиерархия. А тут – киноочищение и, вполне возможно, преддверие Офира. Начали с киношки, а проявилась целокупность мира, каким он был Всевышним задуман, – перешел на шепот Человеев. – Люди, звери, птицы – все здесь неразъемно!

– Ну, прямо «Мосголливуньхарьковфильм» какой-то. Ладно, идем…

Золото древнего Офира сияло в слитках и высилось столбцами, устилало полы и подвалы села. На золотых пеньках сидели совы с закрытыми глазами. На платиновых сундуках раскрывали крылья трехсотлетние во́роны.

Золота было много. Но уже притрушивали его соломой и посыпали серым речным песком чьи-то заботливые руки: чтоб не дурило мозги, не мутило глаз!

Между золотом и деревьями шатались проявленные сны. Один из них вдруг обернулся явью. Вышел из лесопосадки чучельник с вплетенными в красную бороду жемчужными шариками, потирая руки, сказал:

– Второй день вас догоняю. Догнал и не жалею. Кино тут – зашибись! Лошадку за сколько уступите? Шкура-то, шкура какая! И скворца приобрету. Человек я со средствами, не поскуплюсь. Ну, вспомнил меня, скворчина?

– Такс-сидермист хр-ренов! Петушар-ра!

– Ты вот как со мной? Думаешь, не продадут тебя? Ошибочка! Я вам сейчас тут царство чучел устрою!.. Мне мама в детстве птичку подарила и ножичек в придачу к ней дала, – пропел чучельник и, вынув из кармана скальпель, шагнул к скворцу.

Скворец заполошно крикнул, скальпель блеснул, блеск этот, как луч от лазерной указки, попал чучельнику в глаз, тот вскинул руки, рыча от боли и ненависти, шатнулся в противоположную от скворца сторону.

Двинулись в киносело. Сбоку и сзади, едва уследимо – это Кирилла увидела, обернувшись, – маленькими смерчами вздымались столбцы прогретой солнцем пыли. А может, это вздымались помыслы…

Чуть в стороне от столбцов, то прячась в посадке, то припадая близ кустов к земле, крались две женщины. Они были очень разными и когда не прятались – тихо дрались.

Одна – худая, в померанцевом платье, с черным серпом луны на животе и кривым жатвенным ножом в руках, – всю дорогу нападала на другую. Та, белолицая, дородная, с колосьями волос до пояса, пока уступала, но чувствовалось: это ненадолго.

Идти и оглядываться было неудобно. Кирилла даже хотела попросить Человеева пронести ее чуток на руках, чтобы пристальней смотреть назад.

Вдруг крикнула кукушка. Скворец встрепенулся. Кирилла обернулась.