Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. I том Страница 21

– А почему так назвали это озеро? – спросил Цанка.

– В давние времена пришел неприятель в наши края. Для отпора врагу собрались наши предки на горе Эртан-Корт, долго спорили и не пришли к согласию, решили, что каждый должен сам охранять свой очаг. Поэтому и назвали ее Тупая Голова. Кстати, эта тейповщина, разобщенность по кланам у нас до сих пор сохранилась… В этом месте жила молодая семья, у них только-только родилась двойня – два сына. Встал отец семейства на защиту очага и погиб в неравной схватке. Тогда мать, спрятав грудных младенцев в ущелье, переоделась в одежду мужа и бросилась на врага. Отчаянно дралась мать детей, долго не могли с ней враги справиться, и наконец обессиленная, истекая кровью, упала она наземь. Подошли к ней враги, удивились груди исполинской, мечом секанули по ней, и потекло молоко материнское двумя рукавами. Поняли враги, что где-то есть спрятанные дети, нашли их и решили потопить в молоке матери. Побросали они детей в молочные реки. Думали, захлебнутся они там. А сыновья напились вдоволь нектара родительницы и превратились в мгновение в исполинских богатырей. Бросились они на врагов – всех уничтожили и сами погибли. Мать все это видела, скорбно рыдая – умерла в отчаянии… Вон эта гора, – показывал Баки-Хаджи своей тростью, – и есть ее рыдающая голова – так ее и назвали, Ненан-Корт*, а от ее слез образовалось это озеро, и никогда оно не пересыхает, хотя и нет к нему видимого притока. Это, говорят, до сих пор мать наша плачет, видя нашу разобщенность… Почему, ты думаешь, в речках Нижний Вашандарой и Верхний Вашандарой вода белая? Это молоко матери, а называются они братскими, а текут, в отличие от всех рек Чечни, не с юга на север, а с востока на запад, желая соединить все бассейны наших горных рек. После этого национальные проблемы стали обсуждать у другой горы – Кхеташ-Корт**. А вон башни Чахи… Как и все в этом мире – разваливаются…

В полдень, когда солнце было в зените, устроили привал у небольшого родника, на маленькой опушке леса, под роскошной белоствольной осиной. Разложили на солнце промокшие чувяки и протертые, из домотканого грубого холста портянки.

Умываясь в роднике, Баки-Хаджи спросил:

– Ты утром молился?

Цанка сделал вид, что не расслышал.

– Бессовестный, – недовольно ворчал мулла, – других я заставляю молиться, стыжу их, а свои олухи совсем от рук отбились… Ты ведь не маленький теперь… Давай умывайся.

После молитвы Цанка углубился в чащу, скоро вернулся, неся пучок молодых побегов черемши. Острую траву заедали кукурузным чуреком, бараньим сыром, из ладоней пили родниковую воду.

Перекусив, усталый Цанка прилег на сырую землю, глаза слипались, хотелось заснуть. Кругом озабоченно трезвонили птицы, над головой весело дрожали прошлогодние высохшие осиновые черешки. Маленький муравей залез на ногу Цанка, защекотал его, больно укусил. Ленясь встать, юноша другой ногой чесался, избавляясь от строптивого насекомого. Над ухом прожужжал комар.

Закрывая глаза, Цанка вспомнил Кесирт: ее смеющиеся глаза, улыбку с ямочками на розовых щеках, ее стройное тело, походку. Пытаясь скрыть свои мысли, перевернулся на живот, ткнул головой в сомкнутые поверх головы руки. Он вспоминал прошлое, мечтал о встрече…

Обхватив коленки, Баки-Хаджи сидел рядом, о чем-то печально мурлыкал себе под нос, раза два лениво отмахнулся от назойливой мухи.

– Ты думаешь, Цанка, мне это надо было – на старости лет куда-то бежать, скрываться, – вдруг заговорил он вслух, не оборачиваясь к юноше. – Ужасное время! Кто мог подумать и представить все это! Ты наверное думаешь, что смерти боюсь… Конечно, жить хочется. Кому охота в эту холодную яму ложиться?.. Сколько раз я людей хоронил? И никогда даже представить не хотел, что и меня закопают, а вот теперь боюсь. Стыдно говорить, а боюсь. А еще страшнее, что эти красные гады, как брата, без могилы, без памяти родным оставят, сожгут где-нибудь в топке… Откуда эта зараза взялась – даже не знаю.

На свисающую к роднику щедрую ветвь осины, прямо над головой Баки-Хаджи, села маленькая, сверху буро-коричневая птичка – лесная славка. Не обращая внимания на путников, она суетливо вертела головой, вверх-вниз дергался длинный прямой хвост.

«Тирли-ви-тир-ли-чет-чит-читирли», – защебетал звонко озабоченный самец.

Где-то в стороне ему ответила самка: «Чек-чек».

Старик поднял голову, долго искал птичку, наконец увидел белое с розоватым оттенком брюшко. Еще раз пропев свою звонкую песню, славка стремительно перелетела поляну и спряталась в густых ветвях цветущих деревьев.

Мулла снова погрузился в свои горестные мысли, долго сидел, свесив к коленям голову – дремал с полусомкнутыми глазами. Вдруг за спиной что-то зашевелилось, зашелестели сухие листья. Баки-Хаджи лениво раскрыл глаза – прямо на него, уткнувшись в землю длинным хоботообразным носом, ползла черно-бурая бурозубка, волоча за собой длинный пушистый хвост с кисточкой на конце.

– Куда ползешь, дрянь вонючая? – буркнул старик и потянулся к трости.

Маленький лесной хищник, не моргая, оторвал от земли морду, повел в стороны отвратительными ушами, огрызаясь, показал острые, с красно-бурыми кончиками редкие зубы, издал гортанное «кхе-кхе» и проворно уполз, оставляя после себя противный запах.

Старик, кряхтя, встал, тяжело потянулся.

– Пошли, Цанка, путь еще долгий.

…В густых сумерках дошли до Нуй-Чо. Последние час-полтора Баки-Хаджи еле плелся. Часто останавливался, весь побледнел, тем не менее пытался всячески взбодрить племянника.

Встретили их как дорогих гостей. Собралось все небольшое село. Тут же зарезали черного барашка, заиграла гармонь, собралась немногочисленная молодежь, начиналась вечеринка. Однако Цанка тихонько зашел в предоставленную ему и дяде комнату, решил отдохнуть маленько, прилег и отключился. Его пытались позвать, но, видя сладкий сон юноши, оставили в покое.

На рассвете его будил дядя.

– Цанка, Цанка, вставай. Пора молиться. Ты и вчера без молитвы лег… Вставай, – мягко, с любовью в голосе говорил старик, легонько теребя плечо.

От укусов клопов все тело Цанки зудело.

Выйдя на улицу, он несказанно удивился: прямо в лесу, среди многолетнего толстого бука, стояли жалкие, невзрачные хибары. Они ютились беспорядочно, на большом расстоянии друг от друга, по всему склону горы.

– Здесь на каждом метре бьет родник, у каждого родника построен дом. Если лес срубить, родников не будет. Вот и берегут люди природу, не то что мы, – говорил племяннику Баки-Хаджи. – Они отличаются от нас. Они полностью оторваны от внешнего мира. В этом их счастье и горе. Правда, молодые, раза два побывав на равнине и вкусив легкой жизни, не возвращаются сюда. Поэтому жизнь здесь затухает – молодых мало.

Сразу же после утреннего намаза пошли на рыбалку. Друг Баки-Хаджи, такой же старик, только гораздо подвижнее муллы, сел на корточки возле небольшого водопадика в низовьях горы с маленькой совкообразной сумкой.

Тонкая блестящая форель, пытаясь преодолеть водопад, выпрыгивала из ручья вверх. Старику только и оставалось, что подставлять свою матерчатую сумку. Поймали ровно шесть рыбешек.

– По две на человека, – комментировал его действия стоящий сзади рыбака мулла, – по местным правилам ловить рыбу можно только через день, по очереди каждой семье, и только по одной рыбине на человека. Иначе рыба исчезнет. Вот так они самосохраняются. Для нас – как гостей – сделали исключение, поймали по две рыбы.

Весь день Баки-Хаджи с племянником ходили по приглашениям из одного дома в другой. Цанка удивился разнообразию и богатству блюд горцев.

– Видишь, как многообразна их кухня, – шептал на ухо племянника старик, – сколько лесных богатств, даже из грибов готовят, а мы в низовье за время Кавказской войны приучили наших жен к походной жизни, вот и кормят они нас на скорую руку.

– А что, здесь не было войны? – удивился Цанка.

– Какая война, сюда даже дороги нормальной нет. К этому захолустью на арбе не доедешь… Они и мусульманство только недавно приняли. Я был одним из первых, кто их ставил на путь ислама… Но все равно они остались наполовину язычниками, тайком поклоняются нескольким богам.

Вечером в честь гостей организовали празднество: много танцевали, пили ил* и крепкую араку**. К удивлению Цанка, Баки-Хаджи, весь раскрасневшийся, часто выходил в круг танцевать. Однако к младшему Арачаеву было особое внимание – чуть ли не через раз выходил он танцевать, и всегда, не спрашивая его согласия, в круг под дружный смех и одобрительные возгласы, выводили очень высокую, точнее сказать, долговязую девушку. Она, как и большинство местных жителей, была рыжей, бледнокожей, голубоглазой. Во время танца и в перерывах Цанка тайком смотрел на ее тонкую вытянутую шею, бесформенную грудь, сравнивал с Кесирт, и ему сразу все надоедало – хотелось поскорее уйти домой.