Иван Зорин - В социальных сетях Страница 22

– Мы же как проститутки, – жаловался он жене. – Знаешь, сколько приходится через себя пропустить.

– Бедненький, тебе сложнее, нельзя расслабиться и получить удовольствие.

Ему часто приходилось изображать сочувствие, внутренне соблюдая дистанцию, давать советы, которым бы он сам не следовал, но он ясно видел – так будет легче перенести страдания, а разве не в этом была его цель как врача? «Все терпят, все приспосабливаются, – часто убеждал он, играя в искренность. – Думаете, мне не приходится? Это же закон жизни, эволюции. А разве церковь не призывает к смирению?» Однако в интернет-группе, не скованный врачебной этикой, он хотел донести иную истину, в которую слепо верил:

«Не слушайте тех, кто говорит: «Все же делают то-то и то-то, значит, и вы должны». Вы не все! И чем раньше вы осознаете себя личностью, тем быстрее начнете собственную жизнь».

«А работать кто будет? – съязвил Иннокентий Скородум. – Только личностью себя осознают, а тут сортиры пора чистить!»

«Связывать род занятий с личностной самооценкой – распространенное заблуждение. Если вы внутренне свободны и уверены в себе, то почему бы и не чистить?»

«А вы пробовали? – вмешался Раскольников. – Гальюн на три очка, куда вся рота справляет нужду? Это даже не свинарник, наше дерьмо злее, самую душу пробирает. А сапогом по лицу получали?»

Прочитав это, Олег Держикрач смутился.

«Жизнь всех ломает, шьет под себя, а выкройки у нее – ого-го какие! – добивал его Иннокентий Скородум. – Бывает, попадается бракованный материал, но обыкновенно сошьют какой-нибудь дурацкий колпак и называют его цивилизованным платьем».

Олег Держикрач окончательно растерялся. Здесь ему не помогал профессиональный опыт, в группе он был равный среди равных, как ребенок, принимая близко к сердцу и обиды, и похвалы.

«Конечно, мир уродлив, но цивилизация еще пребывает в младенчестве, – начал оправдываться он, будто был виноват в ее возрасте. – Однако при всех обстоятельствах мы должны оставаться людьми, должны стремиться быть лучше, самосовершенствоваться. И тогда мы увидим небо в алмазах».

«Этим словам сто лет, – встряла Зинаида Пчель. – И что мы увидели? Две мировые войны, миллионы убитых… А ядерный гриб? Это и есть небо в алмазах?»

Это понравилось Иннокентию Скородуму и Зинаиде Пчель.

«Прогресс? – приписала последняя. – Вместо конюшен стоянки, вместо лошадей машины, вместо писем мобильные, а хвалятся все так же рысаками, встречают по одежке и сравнивают банковские счета. Как было нутро гнилое, так и осталось».

Это понравилось Иннокентию Скородуму и Раскольникову.

– Как они не понимают, – жаловался Олег Держикрач жене. – Они говорят о том, как есть, а я о том, как должно быть.

– Кто «они»? – недоумевала жена.

– Да все…

Несмотря на профессию, Олег Держикрач так и не научился врать. Ему стало неловко.

– Ты же понимаешь, все меняется, а люди в большинстве своем этого не замечают и живут привычками, – перевел он разговор. – Была у меня пациентка, ненавидела велосипедистов: «В парке с ребенком погулять не дают, на дороге под колеса бросаются!» Знаешь, что я рекомендовал? Пересесть на велосипед! Через неделю от ее фобии не осталось и следа. Кстати, у нас новенький появился, забавный экземпляр.

– Тебя еще можно удивить?

– А вот представь себе!

Палата № 6

Никита Мозырь и правда выделялся среди больных в серых замызганных халатах.

– Переведите меня, профессор, – попросил он на другой день после поступления. – Мне здесь невыразимо скучно.

– А в чем дело, голубчик? – улыбнулся Олег Держикрач.

– Эти «овощи» целыми днями разгадывают кроссворды и смотрят телевизор. От их разговоров уши вянут.

– Боюсь, в других палатах то же самое. Потерпите, вас скоро выпишем.

– Э, нет! На воле еще скучнее.

Олег Держикрач пожал плечами.

– Значит, вас не смущает то, где находитесь?

– Нисколько. С возрастом все задвигаются, каждый – в свою сторону.

– Это только кажется. Рецептов «задвинуться», как вы выразились, не так уж и много.

– Значит, и здесь выбор не велик…

Никита Мозырь сидел на кровати, вытянув скрещенные ноги, и опирался спиной о стену, к которой подложил подушку.

– Радикулит, – перехватил он взгляд Олега Держикрача. – Не страдаете?

Олег Держикрач промолчал, вопросы здесь задавал он.

– Я посмотрел вашу историю, голубчик. Жалуетесь, что жизнь проходит мимо?

Никита Мозырь вздохнул.

– Это не ответ.

Вторым правилом было то, что вопросы не должны повисать в воздухе.

– Как вам сказать… В жизни можно быть актером, а можно зрителем. Я выбрал второе. А теперь мучаюсь: вдруг ошибся?

«Поздновато», – чуть не ляпнул Олег Держикрач.

– Оно конечно, жизнь уже позади, – прочитал его мысли Никита Мозырь. – Но умереть-то никогда не поздно.

Он поправил подушку, оглядевшись по сторонам бегающими глазами. «Мания преследования», – вспомнил Олег Держикрач.

– Ерунда! – опять угадал Никита Мозырь. – Я сказал доктору в приемном отделении: «Если вы что-то слышите, значит, это кому-то нужно». И это мания преследования? За мной следят? А за вами? Наивный вы мой! Каждый ваш шаг вычислен, мы все под колпаком.

– Ну, я бы не обобщал.

Никита Мозырь посмотрел испытующе, глаза в глаза, будто в голову ему ударила странная мысль, потом вытер взмокший лоб:

– И то верно, чего за вами следить? Утром дома, днем здесь, а вечером по частным вызовам. Всегда под рукой.

Олегу Держикрачу стало неприятно, и он взял тот снисходительный тон, которым защищаются психиатры:

– Вам, конечно, виднее.

– А то! У вас же все на лбу написано. Да вы только не обижайтесь, программа у вас такая.

– Какая?

– Та, что выживать заставляет, и раз вы так приспособились, значит, вам так легче.

Олег Держикрач вспомнил Раскольникова с его кораблем-призраком, летучим голландцем, на котором каждый выживает, как может.

– Занятно, – протянул он. – Ну, мы еще с вами побеседуем.

Никита Мозырь был раньше программистом.

– Тело – «железо», психика – софт, программное обеспечение, – говорил он соседям по палате, когда ушел Олег Держикрач. – Соответствуешь своим программам – счастлив, нет – страдаешь.

Слева от него лежал Санджар Быхеев, набожный казах, косившийся на тумбочку, где к стакану был приставлен маленький образок.

– Веришь в бога? – обратился к нему Никита Мозырь. – Значит, в тебе такая программа. А не веришь, значит, другая. А есть ли бог на самом деле, не важно.

Санджар Быхеев накрылся одеялом.

– А в церковь зачем тогда ходят? – глухо донеслось оттуда. – Если бога нет. По-твоему, все дураки?

Никита Мозырь всплеснул руками.

– Как зачем ходят? Земля-то – госпиталь для неизлечимых, тут к любой знахарке побежишь. – Он ждал возражений, но его встретило уничижающее молчание. – А как можно, изо дня в день наблюдая бессмыслицу, верить в божественный смысл?

– Так именно поэтому! – не выдержал Санджар Быхеев. – Смысл все обретают там.

– Так нет никакого «там». Есть только хреновое «здесь». И река течет, не зная зачем. И компьютер работает, пока из штепселя шнур не выдернут.

Одеяло зашевелилось.

– Тебе у нашего батюшки исповедаться надо, он тебе быстро мозги вправит.

Никита Мозырь рассмеялся:

– А почему этот человек в чудаковатой одежде должен знать больше меня? Я же не ребенок.

– Я тоже!

– Ну, на этот счет у меня сильные сомнения. Ребенок убежден в жизни вечной, а ты на воскресение надеешься – то же бессмертие, только с отсрочкой. Ребенок ты и есть.

В повисшей тишине стало слышно, как в коридоре пробили настенные часы.

– Нет, мы не машины, – усмехнулся альбинос с ясными васильковыми глазами. – Разве машины себя осознают?

Ощутив поддержку, Санджар Быхеев вылез из-под одеяла и смотрел на всех сощуренными глазами. Никита Мозырь вытянул перед собой пальцы с длинными, как у хищной птицы, ногтями.

– Могут и осознавать, если они с обратной связью, с критикой. – Он согнул пальцы, так что ногти впились в ладонь. – А что вы осознаете? Что сумасшедший?

Сосед промолчал.

– И вообще, что мы знаем из того, что мы знаем? А что нам только кажется? Вот Санджар в бога верит, а в какого? В того, который бомжам мыл ноги? А может, в Деда Мороза, который положил под елку бессмертие? Он и сам не знает. – Никита Мозырь глубоко вздохнул. – А вы, собственно, чем занимаетесь?

Сосед скривился:

– Лежу в сумасшедшем доме.

– А до этого?

– До этого? – Он на мгновенье смолк, точно решая, было ли «до этого». – До этого преподавал философию.

– Ну надо же! Дофилософствовались, значит. Кант сказал, Гегель заметил. А сами-то что?

– Вы о чем?

– Сами-то что обо всем думаете?

Сосед уставился в стену.

– А что думать? Этим летом у нас в доме завелись мыши, обычные серые полевки. Скребутся ночами, шуршат. Мы вечером стали газеты клеем намазывать и везде по полу раскладывать. Утром несколько попадались. Проснувшись, я первым делом их, уже мертвых, со слипшейся шкуркой, заворачивал в ту же газету и выносил на свалку. А раз выхожу – одна живая, дергается, лапки пытается освободить. До обеда подождал, а она все не умирает. И к вечеру все так же боролась за жизнь. Жаль мне ее стало. Хотел даже отпустить, да возиться поленился. Так живую на помойку и выбросил. Дождь накрапывал, а я все стоял, глядя, как она намокшую газету грызла.