Эфраим Баух - Над краем кратера Страница 22

Я ведь и сейчас, в эти мгновения, совсем не тот: и стрижен по-иному, и речь моя испытала на себе искажающее влияние чабанского медленного говора, и повадки у меня человека, уже привыкшего передвигаться с камня на камень прыжками с цепкостью, в которой даже некоторая изысканная разболтанность. И одет я по-иному, в выгоревшей на солнце студенческой фуражке с геологической эмблемой, в черных спортивных штанах и куртке под брезентовым плащом на случай дождя. В полусонном оцепенении, выскочив из нагромождений леса и гор на шоссе Алушта-Ялта-Судак, гляжу на проносящийся мимо автобус, как дикарь где-нибудь в джунглях на современный самолет. И чистенькие лица на воротничках и остриях галстуков за стеклами автобуса, удивленно в меня вглядывающиеся, смутно напоминают мне о прошедшей жизни, об ином существовании, как в метемпсихозе.

Я сделал все: сменил землю, сбросил одежды, завалил себя работой, я даже попытался то, что со мной случилось, назвать по-иному. Так делают психиатры, по-новому, в облегченном, более привлекательном свете изобразив больному его недуг, – и это часто излечивает. Но боль осталась прежней. И значит ни новой землей, ни одеждой, ни работой, ни словами не откупиться от себя. Нельзя стать другим. Все эти превращения – детство, юность, зрелость, скорее формы внешние. Суетливо подвижная личинка торопится жить, обезьянничает, пишет любовные записки, комически активна. А затем – в куколку. Лежит, скованная, сонная, уже ощущает крылья, но двинуть ими не может и потому усиленно развивает воображение, и в нем – совершает всё. И опять, значит, хоть и скрытно для себя, – комически активна. Наконец превращается в бабочку. Казалось, уже имеет опыт движения и суеты, и всё внутри себя предварительно испробовала. И что же, – сразу летит на огонь, забыв обо всём, в сладком беспамятстве обжигает крылья, и все знания и умение – пшик.

Полдень. Солнечно. Дождь убрался в горы. Я спустился к морю, чтобы по берегу идти до палатки на окраине села Генеральского. Отыскал укромное место на берегу между камней, снова в который раз сбросил с себя одежды, в одних плавках сижу, уставившись вдаль. Что с того, что тело мое упруго, молодо, смугло от загара. Я чувствую себя, как пустая оболочка, тряпка: в единый миг выжали на раннем рассвете. Валяюсь на камнях, копошатся во мне мысли, смутные, суетливые, как рыбаки напротив меня в лодке, недалеко от берега. Безучастно слежу за тем, как чайка летит, почти касаясь волн.

Какое невозможное счастье: я в этой качающейся на волнах лодке, как Ной в ковчеге. Я сорвал ветку маслины – и в клюв чайке: неси к ней масличную ветвь – символ мольбы у эллинов. Но вот же, чайка покачивается у берега, вернулась без ветви, и ничего взамен не принесла.

А, может быть, совсем не так? Может, если ты так устроен, что тебя до бездыханности охватывает самое непонятное, тяжкое и желанное чувство, – ты должен оказаться на его высоте? Я бы сам перестал уважать себя – будь оно мимолетным, легко забываемым.

Рыбаки подплыли к берегу. Тянут сети.

Всю жизнь плести сети, чтобы поймать в них свою золотую рыбку. Но странно: вот же, видишь – плетешь, нити в руках. Но чуть подальше от рук сеть исчезает, как растворяется. Будто невидимый кто-то рядом насмехается над тобой – тут же эту сеть расплетает.

И вот, случилось нечто непоправимое: понял, что пойман в собственные сети. Дергаешься, ужасаешься их крепости. Ничего, оказывается, не расплеталось, не исчезало. Просто таилось до горькой минуты. И тогда в страхе обнаруживаешь, какую гору сетей наплел для собственного уловления.

И нет у меня друга, собеседника, пусть молчаливого слушателя, кто развязал бы мне уста, кому бы душу излить – как отделиться от себя – невыносимого.

Но самое-то, кажется, страшное: каждый миг знать, что в тебе – другой человек. Истинный ты, с более высокой жаждой существования, силой воли, решительности, напора. Но даже мизинцем не пошевельнуть, чтобы стать им, быть может, истинным собой. А так вот, безучастно, как планктон, как пена перед моими глазами, качаться на волнах. Плыть по воле ветра и течения.

Допустил ли я где-то ошибку?

Да здесь ее и быть не может, ошибки. Здесь – иная материя – несовместимости, несчастья, разрыва, вечной печали.

Кажется, в Коране: «Мы привязали к шее каждого его птицу».

Так-то вот.

Тишина. В пространстве над водами – причуды далеких облаков: зубцы, башни, стены, паруса.

Города, легко перетекающие в корабли, а корабли – в города – так легко, так воздушно, так непостижимо и недостижимо совершается то, что всю жизнь для тебя желанно и невозможно.

Анакреонтическая поволока моря. Огромное, пространно властительное чувствование, светлое и мощное, и одновременно печально преходящее. Пронизывает тысячелетия и крепится на колышках душ человеческих. Колышутся на волнах времени, колышутся.

Свежо. Сети пахнут плесенью.

Не рыбья, и не рабья…

Душа, псюхе, руах…

Говори после этого, что не существует интуиция, наитие, метемпсихоз, игры подсознания, потрясающие всё наше существо. Календаря у нас не было, и лишь отъезд Георгия на катерке, курсирующем вдоль берега, из Алушты в Ялту, к своей, как он говорил, зазнобе, обозначал для меня воскресный день.

Решил и я окунуться не столько в море, сколько в цивилизацию. Застегнул на деревянные пуговицы вход в нашу палатку, стоящую в саду у Генеральского, и так, прямо в плавках, пошел на пляж, который в километре от села тянулся вдоль моря до Алушты. По студенческой привычке выпил купленную в пляжном киоске бутылочку крем-соды, съел пирожок с повидлом, заплатил за лежак, обнаружив, таким образом, после долгого перерыва, присутствие денег в мире.

Несмотря на ранний час, на пляже стоял галдёж. Целый выводок девиц брызгался у берега водой друг на друга и визжал при каждом накате волны. Давно не видевший обнаженного женского тела, но весь еще полный целомудренным одиночеством гор, я пробежал мимо этого девичьего выводка, бросился навстречу волнам и поплыл, ощущая, как во мне пробуждается мое древнее земноводное чувство.

Вернулся на берег, лег, не вытершись, на лежак, и задремал. Ощущение блаженной расслабленности и какой-то еще нерастраченной молодости накрыло меня волной сна, и я увидел в нем ребят, накрытый стол, Даньку, танцующего с легконогой Светой, цыганские её глаза, черные – по спине и плечам – волосы, как будто она рвалась из самой себя и проносилась мимо меня, обдав дыханием, навязчивой благосклонностью, одеждами.

– Влюбиться тоже, что ли? – смеялась и смотрела на меня без всякого интереса. – Прощай! – говорила и выбегала в ночь, неслась по влажному после дождя асфальту, театрально покрытому желтыми листьями, неслась впереди цыганских своих волос и длинного зеленого пальто, независимо и в то же время призывно поглядывая на встречных мужчин.

В этот миг почувствовал чье-то нежное прикосновение к плечу, вскочил с лежака и замер. Передо мной стояла Светлана, посмуглевшая от загара, в бикини. Лоскуток цветной ткани едва прикрывал ей грудь. Я абсолютно выпал в осадок. Мы бросились друг к другу в объятия, расцеловались, как двое влюбленных, которые расстались надолго, и вот, неожиданно встретились, и я ощутил на миг её разгоряченное и пахнущее солнцем и морем тело – грудь, бедра, ноги. Стоящий поодаль выводок девиц дружно и радостно захлопал в ладоши.

– Света! С ума сойти! Ты откуда возникла?

– Я из моря. А ты?

– Я – с гор. Не поверишь, я тебя только что видел во сне.

– А я тебя, когда ты бросился в море и поплыл.

– Так ты была среди этих девиц?

– Ну, в общем-то, рядом с ними. Потому тебя и заметила.

– Наверно, и я заметил краем глаза что-то знакомое, ты и вошла в мой сон.

– Что же ты тут делаешь?

– Видишь эту гору, – с какой-то неожиданно ребячливой гордостью указал я на громаду Демерджи-яйлы, нависающую над нами, – вот ее я изучаю, понимаешь, работаю от Симферопольского Института минерального сырья.

– А где живешь?

– Совсем близко. Не одевайся, здесь все так ходят. Пойдем, покажу.

Света ни на йоту не изменилась, обняла меня за бедра, и так мы в обнимку прошествовали до моей палатки.

– Ты не один? – спросила, увидев две раскладушки.

– Напарник уехал на пару дней в Ялту.

– Нет, ну, действительно, только подумать. Можно с ума сойти, – сказала она, бросившись на раскладушку, только сейчас осознав, что произошло.

– А ты одна или с кем-то?

– Ну, ты же понимаешь, цепляются всякие, Как-никак сезон курортных романов.

– Но как ты именно попала сюда?

– С подружкой с нашего курса. Она из Симферополя. Вот и затащила меня сюда.

– Так ты живешь в Симферополе?

– Нет. У подружки здесь, совсем неподалеку, на краю Алушты, живет ее бабка. Понастроила во дворе своего домика курятники для приезжих туристов. Ну, и внучке дала один такой курятник. Представляешь, бесплатно.

– Выходит, мы с тобой соседи, – сказал я, сел рядом, и мы снова поцеловались.