Эфраим Баух - Над краем кратера Страница 23

– Выходит, мы с тобой соседи, – сказал я, сел рядом, и мы снова поцеловались.

– Сюда никто заглянуть не может?

– Ну, ты даешь. Идем, я тебе покажу наш сад, – сказал я, и мы снова поцеловались. Света на минуту погрустнела:

– Вся наша компания разбежалась. Оставили меня одну. Нина с Маратом, но тебя все время вспоминает. Не веришь?

– Верю.

– Тата вышла замуж за Альку Веселова. Данька все еще приударяет за мной, но ты же знаешь этого слоника. Ноги мне оттоптал в танцах. Так-то вот…

Царева она, конечно же, знала, но я и словом не обмолвился о нем и Лене. Мы вышли из палатки, прошли околицей села в сторону сада.

– Село как будто вымерло. Ни одной живой души, – сказала Света.

– Тут когда-то жили татары. Говорят, более трех тысяч душ. Село и называлось Улу-Узень. Их всех выслали отсюда, то ли на Урал, толи в Сибирь село переименовали в Генеральское. А сюда оттуда привезли переселенцев. От силы наберется несколько сотен. Да и работать, как татары, они не умеют, пьют. Видишь, сад весь обветшал, доски арыков сгнили. Всё пришло в упадок.

Мы шли в обнимку по саду, запущенному, заросшему сорняком. Деревья сгибались под тяжестью плодов, грузно шлепающихся оземь и растекающиеся вместе с водой вытекающей в щели дощатых арыков. Запах гниения и брожения кружил голову. Ньютоновы яблоки падали с ветвей, но мимо наших голов, ибо нас пробуждала не мудрость, а нас побуждала страсть. Она-то вызывала в нас брожение и все сильнее кружила нам головы. Мы ели яблоки, как запретные плоды, видом походили на Адама и Еву и целовались под каждым деревом. И заброшенный этот сад воистину был райским.

Нетерпение предвкушающим ознобом, похолодевшими кончиками пальцев ног и рук, вышибло из меня всю девственность одиночества горных высот, которое я так лелеял в себе, и мы пили чистейшую почти ледяную воду из ручья, зачерпнув ее ладонями.

Мы вернулись в палатку. Это было какое-то исступление, я ничего не видел, ничего не слышал, я просто растаял, растворился в незнакомом, впервые ощутимом, как на грани потери сознания, блаженстве.

– Давно у тебя никого не было? – спросила непривычным для нее расслабленным голосом.

– Ты у меня – первая.

– Так я тебе и поверила. Погоди, дай прийти в себя. Хо, так это, выходит, я тебя лишила девственности? – это был голосок прежней Светы.

– Клянусь.

Слово вырвалось из меня так искренне и непроизвольно, что она силой прильнула к моим губам, и мы снова провалились в беспамятство. Кажется, потом заснули. Проснулись от голода. Натянул на себя достаточно потрепанный, и всё же парадный спортивный костюм. На пляже сдали лежаки. Света надела какую-то тряпку, которая с трудом походила на платье. В нем она казалась обнаженней, чем в бикини. Но лишь сейчас я заметил, какие у нее длинные, стройные ноги.

Подружка ее Люся протянула мне руку. Она была вялой и мягкой. Зашли втроем в забегаловку, на окраине Алушты. Заказал три порции пельменей и три бутылочки крем-соды. На меня с любопытством поглядывали. Вероятно, я смахивал на сомнамбулу. Я не шел к столу. Меня несло, человека, впервые в жизни познавшего женщину.

Я сбросил в единый миг тщательно и любовно выращиваемый горб нежелания жить. И дрожь, которую ощутил, исчезая в блаженстве совсем недавно, была так похожа на ощущение в тот момент, когда я висел на волоске у кромки снежного колодца, над краем кратера.

Это было потрясение до самых корней жизни. Это был полный внутренний переворот, к которому несет через годы, но вершится он в один миг. И щедро одарила меня этим, ничего не требуя взамен, легкомысленная и легконогая, похожая на цыганку, готовая в любой миг броситься в омут, Света, и нельзя было об этом обмолвиться словом, ибо это было за пределом слов и, тем более, благодарности.

– Девочки, пока.

– Ты когда собираешься в горы, – с неприсущей ей озабоченностью спросила Света, провожая меня до дверей.

– Завтра.

Шепнула: – Приду через пару часиков.

И хотя палатка достаточно нагрелась, несмотря на то, что стояла в тени деревьев, я лёг и мгновенно уснул, как говорят, без задних ног. Сквозь сон ощутил ее присутствие. Она была в том же едва прикрывающем ее платьице, но видно было, что под ним, как поется в песенке, «всё голо».

Впервые в жизни я спал всю ночь рядом с женщиной и в любой миг мог протянуть руку и ощутить ее горячее тело, которое доверчиво, по-младенчески раскрывалось мне навстречу. При каждом таком прикосновении она, не открывая глаз, как бы во сне, оборачивалась ко мне и мягкими своими, ненасытными губами обхватывала мои губы.

Проснулись окончательно, когда обозначились первые лучи солнца, в сладостной расслабленности, лежали в обнимку и бормотали явно какие-то глупости, которые в такие мгновения все же полны странной значимости.

– Ты бы могла меня полюбить?

– Ты мне всегда нравился.

– Что ты собираешься делать?

– Возьмешь меня с собой в горы?

– Тебе не будет трудно?

– Ты так здорово рассказывал о своих чувствах там, в горах. Я тоже хочу это почувствовать.

– Я рассказывал? Когда?

Я абсолютно не помнил, но это было похоже на меня – в перерывах между любовной горячкой выкладывать душу. Такое выпадение памяти пугало, но это было впервые, как и всё, что случилось в этот удивительный день и еще более удивительную ночь, которые запомнятся мне на всю жизнь.

– Ну, конечно, возьму.

– Осталось три дня, – грустно сказала она, – в четверг я уплываю домой из Ялты.

– На каком теплоходе? – спросил я, заранее загадав и точно зная ответ.

– На «Адмирале Нахимове».

И тут я чуть не сказал глупость. Захотелось спросить, сколько мужчин у нее было до меня, но я во время прикусил язык, чем потом про себя ужасно гордился. Это утро мы отметили еще одним незабываемым ритуалом. Я принес полное ведро чистейшей родниковой воды, зачерпнув ее из ручья, и мы, оба нагие, омыли друг друга, смеясь и дрожа от холода, укутали друг друга в простыни, и долго сидели рядышком, отдыхая.

Света обнаружила завидную выносливость, быстро научилась прыгать, как я, с камня на камень, за мной, по ведущей вверх знакомой мне тропе. Вот, за этим сроднившимся со мной кустом я пытался забыть прошлое, избавиться от засасывающей по горло, не дающей продохнуть, тоски. А вон за тем кустом бодро и безуспешно пытался вернуться в прошлое, как бы ослабляя его рвущие душу до крови шипы. Но в эти минуты, когда мы шли, и я держал ее за руку, кусты на удивление заметно уменьшились и беспомощно топорщились. Горячий ток, подобно наркотику, вливающийся в меня через ее такую изящную девичью руку, был наилучшим лекарством против шипов прошлого.

Мы поднялись на высоту. Отсюда ясно было видно, как очертания облаков, конденсирующихся над яйлой, в точности повторяют её очертания.

С высоты неожиданно открылось – во всё видимое пространство – море, и летящий ниже нас самолетик. Это было для Светы настолько неожиданно, что она беспомощно прижалась ко мне всем телом, и долго не могла прийти в себя, уткнувшись лицом мне в грудь.

Эту удивительную молодую женщину с горячими цыганскими глазами, красоты которой я раньше просто не разглядел, эмоции просто захлестывали. Я дал ей попить воды из фляги, и она пила, стуча зубами по металлическую горлышку и расплескивая воду.

Солнце было еще высоко, но уже готовилось к закату. И мы шли вниз, загребая ногами вороха сухой листвы. В августовском предзакатном воздухе тихо кружились опадающие с деревьев листья.

Возник ветерок. Всё усиливается. И вот уже кругом стоит немолчный шелест, как будто готовится огромный погребальный венок отходящему лету, и мы вдвоем спокойно и с благодарностью участвуем в мистерии – в этом сухом задыхающемся хоре по весне прошедшей, мистерии, вершащейся в холодном, ветреном, с остатками еще ослепительного солнца, пространстве.

А ветер всё усиливается, бьет нам в лица с такой силой, что, кажется, наклонись, будешь лежать наискосок в его неистовых лапах. Ветер гонит в грудь, назад, в прошлое.

Об меня чуть не ударяется ястребок, пытаясь удержаться против ветра. Его зигзагами относит назад, почти прижимает к земле, он отчаянно сопротивляется, как мельница, работает крыльями.

Наконец мы в небольшой долине. Здесь почти нет ветра, шумит поверху. Добираемся до места, где решили заночевать. Теплынь. Недалеко два, поодаль друг от друга, заброшенных источника – Ай-Андри и Ай-Анастаси. Над каждым из них полуразваленные татарские строеньица из плитняка, горы сухой листвы. Ветер совсем стих. Обнаружился где-то поблизости целый выводок говорливых ручьев и речушек. Бормочут, передразнивают, захлебываются. И в замерших светлых сумерках – древесный хаос, беззвучно окружающий нас, изредка слабо потрескивающий. Сидим в обнимку. Пытаюсь ей показать в этом хаосе эллинские облики. Вот, смотри, видишь, – силены, кентавры, божки неба, земли, древес. Тяжкий замысловатый груз мифологии. Эллада, уже опалённая, почти прожженная солнцем бедуинского одиночества пустынь, замершего в заброшенных купелях, куда медленно-медленно натекает родниковая хрустальная вода, в самих названиях этих купелей – Ай-Андри и Ай-Анастаси.