Алексей Олексюк - А76 (сборник) Страница 26

Иное дело Сизиф. Он, несомненно, умён и даже хитроват. Будучи приговорён богами вечно катить свой камень к вершине горы, он не то чтобы смиряется со своей участью, но начинает воспринимать её как обязанность, как свой долг. Со стороны его труд (а, следовательно, и само существование) кажется бессмысленным. Но лишь на первый взгляд. Постепенно мы осознаём, что вместившая в себя столь многое память Сизифа – это своеобразная связующая нить времён, «машина времени», способная не только перемещать, но и перемешивать: так что, допустим, персы царя Ксеркса запросто могут столкнуться в Фермопильском ущелье с греческими партизанами под предводительством лорда Байрона. Воображение Сизифа вызывает привидения и таинственные тени, которые вовлекают в свой хоровод вокруг костра нетрезвых студентов. Тут же мелькают невесть откуда взявшиеся сатиры, дриады, кентавры и прочая древнегреческая нечисть. Шумная и бурная ночь, похожая на венецианский карнавал, «обрывается» абсолютно неподвижным, немым рассветом: у погасшего, но ещё дымящего костра спят в самых нелепых, причудливых позах молодые туристы; призраки бесследно исчезли вместе с темнотой; ничто не нарушает покоя. Сизиф медленно подымается с земли; спускается по влажному от росы склону к руслу ручья, вдоль которого стелется густая полоса тумана; не спеша умывается студёной водицей и начинает привычно катить свой извечный камень к дальней вершине, из-за которой вот-вот взойдёт солнце.

PlusТы

(Избранные места из переписки Карла Маркса с Карлом Каутским)

Письмо первое (от Карла Маркса Карлу Каутскому)

…затем вы ещё подымаете вопрос о так называемой «барачной поэзии». Я сам в юности был склонен к анархизму и андеграунду. Прекрасно помню как мы сбегали с лекций старика Гегеля в ближайшее бистро, чтобы за кружкой шнапса поспорить о литературе. Помнится тогда много шума наделал роман этого… как его, чёрта?.. запамятовал… «Страдания юного зоофила». Язык просто восхитительный! Вы пробовали когда-нибудь говяжий язык под грибным соусом? Однажды соус оказался из бледных поганок, и я дня три не слазил с унитаза, но зато перечитал всего Сартра и Гегеля. Позже, когда у меня начала расти борода, меня исключили из общества любителей экстремальной словесности. Все эти заблуждения юности давно в прошлом. Впрочем, я иногда почитываю грешным делом рецензии в толстых литературных журналах. Но не более того. О «барачной» поэзии я впервые услышал в Испании, во время чтения своих лекций по теории классовой борьбы. Это находилось в какой-то связи с Федерико Гарсией Лоркой, но я сейчас уже не помню подробностей. Было бы крайне интересно и полезно (в плане литературной патологии) изучить данный феномен более обстоятельно. Если тебя не затруднит, сообщи мне всё, что знаешь об этом направлении и его представителях.

С коммунистическим приветом, твой Карл.

Письмо второе (от Карла Каутского Карлу Марксу)

Здравствуй, Карл.

Получил твоё письмо из Лондона и спешу ответить. Ты не представляешь, как скучна провинциальная жизнь. Честное слово, скучнее неё только провинциальная интеллигенция. Единственное развлечение – это местные литераторы. Ребята наконец-то удосужились прочитать поэтов столетней давности, вроде этого несчастного Лорки, и возомнили себя самыми продвинутыми в здешнем захолустье. Пишут какие-то ребусы и всех прочих (то есть, тех, кто пытается выражать свои мысли более внятно) почитают неандертальцами. Чтобы не быть голословным приведу образчик подобного, с позволения сказать, «творчества»:

Игра в талант не терпит воскуренья фимиама.

Куприн + перо + публичный дом = яма.

Толстой/∞ = Воскресенье.

(село) поэзия = Есенин.

А я? —

√Кафка? 1/Блок?

Лорки клок?

5 o’clock

tea.

Прости.

Если это поэзия, то я ничего не смыслю в поэзии.

Воистину, это люди без стыда и совести. Для них не существует трепетной любви к Прекрасному, равно как и любви к Отечеству. Их сердца пусты, а мозг засорён отбросами цивилизации. Для них Поэзия всего лишь игра в слова, галиматья. Они примеряют на себя различные маски, корчат из себя непризнанных гениев, развращают и сбивают с панталыку молодёжь с неокрепшей психикой, мечутся из кантианства в бахаизм и из бахаизма в кубизм, суетятся и спиваются. Как это всё далеко от истинного таинства Служения Великому Священному Искусству. Слава богу, что не все столь падки на упаднические умонастроения. Есть, есть ещё крепкие головы (в том числе и среди молодёжи), не засоренные излишней информацией, и честные сердца, способные чувствовать чувственное. Мода проходит, а подлинное Искусство – вечно.

Да прибудет с нами Сила. Аминь.

Письмо третье (от Карла Маркса Карлу Каутскому)

Салям малейкум, любезнейший Карл.

Я внимательно прочёл книгу того представителя «барачной» поэзии, что ты мне прислал, и в целом согласен с твоими выводами. Это несомненный упадок. Декаданс. Единственное, с чем позволю себе поспорить, это твоё утверждение о случайном характере подобных извращений. Боюсь, дорогой друг, что это симптом (или следствие) общего упадка нравов. Все думают исключительно о собственном удовольствии, никто не хочет думать о пользе общества. Впрочем, я не вполне справедлив. Те несколько молодых ребят, которых ты опекаешь, дают определённую надежду. Они не стремятся писать непременно нестандартно. Их помыслы – благонадёжны, а слог – ясен. Это поистине отдохновение для моей исстрадавшейся души. Обязательно возьму их произведения с собой в Альпы, на горнолыжный курорт, куда мы с супругой собираемся на следующей неделе.

P. S. Карла Баллинга. Мир тебе, брат Карл. Я избран сообщить тебе, что Великий Орден Моралистов на своём Вселенском Соборе осудил так называемую «барачную» поэзию как ересь, противную учению Святой Литературы и человеческому естеству, и постановил:

Запретить распространение этой лжепоэзии среди вверенной нам паствы;

Включить все издания «барачных» авторов в индекс запрещённых книг;

Всех, уличённых в зловредной ереси, подвергать испытанию в барокамере с непременным чтением стихов Святых Отцов-Основателей, а особо закореневших во грехе и нераскаявшихся преступников – публичному замалчиванию.

Твой брат во литературе, Карл.

Escape

Они сидели на вершине холма и смотрели с его высоты на измелевший Тобол, едва движущийся в вечерней дымке. Огромное летнее солнце угасало у них за спиной.

Знаешь, – сказал Б. Г., отложив в сторону гитару, – иногда мне всерьёз кажется, что всё это туфта: ну, там деньги, бабы или разные постмодернизмы, архаизмы, онанизмы… Всё это не более чем игра воображения. Играть можно (и даже нужно), но до определённого возраста.

А потом? – спросил его Мастер, задумчиво глядя на проржавевшие рельсы заброшенной железной дороги.

А потом одно из двух: либо наиграешься, либо доиграешься.

Но что же тогда искусство, если не игра?

А хрен его знает, – Б. Г. задумчиво хлопнул себя по шее, размазав очередного комара. – Просто сначала ты пишешь то, что думаешь, то, что тебя интересует, что тебе нравится, стараешься делать это максимально честно и качественно, а потом вдруг выясняется, что это нужно кому-то ещё и даже больше, чем тебе самому. Я не могу объяснить это словами. Это как электричество: разность потенциалов создаёт напряжение и в проводнике возникает ток; вроде бы ничто ни куда не течёт, а энергия, тем не менее, передаётся от электрона к электрону со скоростью света…

Солнце окончательно зашло. Мастер поднялся с тёплой земли:

Слушай, пошли до дому, а то меня комары уже задолбали....

Постграф

Но довольно; да сохранит тебя Господь и да поможет он мне терпеливо снести всё дурное, что будут говорить обо мне наши тонкие и привередливые критики. Vale.

Мигель де Сервантес