А. Гасанов - 240. Примерно двести сорок с чем-то рассказов. Часть 1 Страница 26

Я случайно пачкаю вас мороженным, к примеру. Представили? Да. Я прохожу мимо, а вы сидите на лавочке, читаете Шолохова, а я неловко куснул, и пол мороженного вам на причёску уронил. Представили? А теперь представьте, какая будет разница нашего диалога, если в первом случае вы воскликните:

– Ах ты «ж…»!

А во втором:

– Ах ты мразота!

…Вижу, что сбил спонталыку. Сидим, молчим.

Не сдаются:

– Руга-ательные слова-а писа-ать, говорю, нельзя. Всё! Точка!

– Хм!.. А «мразота», значит – это не ругательное?

– «Мразота»… Это… Нет, ну почему же?.. «Мразота» – это тоже ругательство, только оно литературное ругательство. А существуют ругательства не! литературные. И это правило. Понятно?

– Нет.

– Чего не понятно?

– Почему одни ругательства можно писать, а другие нельзя? Кто установил такие правила?

– Как «кто»? Всегда так было принято…

– … кем?

– … что некоторые слова… Что вы ко мне прицепились? Мы вообще начали с «кердыка»!, – неожиданно хорошо смеёмся мы вместе и с удовольствием, – Вот вы зануда, ей-богу!, – ржём совершенно по-дружески, и это хорошо. Обычно я обижаю людей своей занудностью. Вон одной уже не понравилось название мой книжки. И как ей объяснить, что «Ото ж бо и воно!» – это и не по-русски, и не по украински?

– А сейчас вы будете меня учить, как правильно написать по-русски «кердык»?

– Да. По-русски пишется «кер-дык». Понятно?

– Понятно.

Опять хохочем, и я стараюсь продлить это веселье:

– А чё это?

И на меня уже просто машут лапками, угрожая побить, и мне это нравится, и буквально через пять минут мы опять заходим в неразрешимые дебаты на тему: «Почему слово «дерьмо» – писать и говорить можно, а слово на «гэ» – писать нельзя, потому что это не литературно.» А к концу беседы меня побили-таки, потому это что слово, которое писать (!) нельзя – я говорю с ошибкой и украинским акцентом – «гамно!"… А это не по правилам.

****

Чики-чики

Старинный мой дружбан Андрюха Ковальчук после армии ни с того ни с сего в участковые подался. Нефиговая такая реакция, знаете ли… Вечером на тебя сзади налетает кто-то, рожу снегом растирает, роняя в сугроб, хохоча заразительно и оря «Здоров, братуха! Алик, ты что ли!?». А Алик с удовольствием брыкается, мгновенно узнав голос, и тоже его гада длинноногого в снегу кувыркает, ухи ему бантиком на макушке накручивая, и вдруг видит Алик, что ухи он крутит уполномоченному участковому лейтенанту полиции Ковальчук. Пять минут пистолет в сугробе искали… И, вот благодаря Андрюхе моему, у меня периодически всплывают истории, отношение к которым я имею совершенно косвенно. А было вот чего:

Жил у них в доме старик один. Я имею ввиду, в доме, где находится (и до сих пор скорее всего!) опорный Андрюхин пункт полиции (тогда ещё – милиции, конечно). И вот старикан этот (и фамилия такая диковинная, что я до сих пор её помню отлично – Мазур. То ли еврей, то ли немец, а звали старика Мазур Герман Генрихович!). И вот, жил себе Герман Генрихович прямо рядом с опорным пунктом. Жил один в двухкомнатной квартире. Мужик тихий и неприметный. То в магазин за хлебушком выйдет, то пенсию тащит с почты. А время летит, и Андрюха уже капитана получил, а Мазур всё стареет, и пьёт потихоньку. Принесёт в авоське бутылочку с помидорками, клюкнет негромко, и голубей крошками кормит, или телевизор смотрит. И вот стал замечать Андрюха, что к Мазуру стали шастать всяко-разно. То один небритый с фингалом припрётся, то сразу четверо пьяных вумат заходят. И стал у Мазура притон. Андрюха по своей служебной обязанности стал наведываться к старику:

– Герман Генрихович! Чего это вы тут у меня под боком устроили?

А в квартире у Германа уже срач неимоверный, бутылки валяются, и запах из квартиры некрасивый – то наблевала какая-то скотина прямо у порога, то свежую кровь на стене дед замывает с утра – видно скотине и рожу кто-то начистить успел. И дед оправдывается виновато:

– Извините, – говорит, – Андрей Василич… Не повторится больше.

И тем же вечером Андрюха уже вытаскивает за шиворот из квартиры Мазура очередных гостей, которые расшумелись так, что соседи милицию вызывают.

– Герман Генрихович!, – уже покрикивает Андрюха, – Какого чёрта вы их пускаете? Как их зовут вообще? Кто это такие?

А дед ни то, что не знаком с гостями, а и смотрит на них со страхом. И действительно, рожи неприятные. Придут ни свет, ни заря, кто хошь ночевать останется, дверь чуть не ногой открывают.

– Я вашу квартиру ставлю на учёт!, – сурово выговаривает участковый, – Как «сомнительную»! Ограничения вам ставлю: после девяти – никаких гостей! Буду приходить – проверять! Ясно вам?

Дед вздыхает виновато.

– Устроили чёрти-чё! Кто вам лицо разбил?

А дед ладонью синее ухо прячет. Уже который раз Андрюха замечает – деда бьют. Дед сутулится, прихрамывает, исподлобья зыркает, губа опухшая. Все нервы дед участковому вымотал, короче говоря.

– Где ваши родственники? Кому мне позвонить?, – лютует Андрюха.

А дед вздыхает только, отворачивается:

– Нету у меня никого…

Года два Андрюха воевал с Мазуром.

А в квартире всё хуже и хуже. Среди ночи опять вдруг звонок:

– Ковальчук! Опять у тебя там буровят!

И бежит Ковальчук к Мазуру, а у Мазура в квартире бойня. Нажралась пьянь да рвань, деда побили, мебель перевернули, передрались, соседей двадцать человек на галерее возмущаются:

– Да что же это такое, а? Совсем совесть потеряли? И куда милиция смотрит?!

… – Задолбал ты меня, Герман Генрихович, – орёт в опорном Андрюха, заполняя очередной протокол, – Вы чего добиваетесь? На кой чёрт вы опять их домой притащили?!..

– Да кто их тащит?, – чуть не плачет дед, – Сами они!..

А дед уже совсем плохой. Зубы передние ему кто-то высадил, и дед еле ногами ворочает. Деда поят каждый день на его же деньги, и дед уже на ладан дышит. И слёг дед. Совсем не встаёт. Андрюха с соседями согласовал, и вот за Мазуровой квартирой соседи следят зорко, чуть какая сволочь подойдёт – тут же участковому звонят, и Андрюха сурово каждый день то одного субчика, то другого за шиворот таскает. А дед лежит и не встаёт. Соседка сердобольная ему раз в день тарелку таскает, кормит. А дед зарос, как леший, лежит среди хламья, трясётся в поту. Соседка вечером с Андрюхой шепчется:

– Весь вшами покрыт, Андрей Василич!.. Я как глянула – мама дорогая! Я думала – он грязный, а он вшами покрыт, как…

И чего делать с таким? Оформлять куда-следоват, то да сё…

– У него что, вправду никого нет?

– А бог его знает… Сколько лет тут живу – никогда не видела, чтобы у него кто-то был. Жена у него умерла совсем молодой… Так и живёт один вроди…

Андрюха справлялся в управлении, как быть с дедом, и в управлении квартира Мазура была уже знаменитой:

– Оформляй в дом престарелых, что-ли…

– Да как оформлять-то?.. Квартира не приватизирована… Инвалидности нет… Только через суд… А суд месяца два волынку тянуть будет… И то…

– И чё делать-то?..

– А хрен его знает… Дед уже совсем плохой. Не ест несколько дней. Кожа да кости… Я вечером зашёл, гляжу – вроди спит. В квартире у него сумрачно. Дед лежит весь серый. Я думал помер, за плечо его дёргаю: «Герман Генрихович!», а у него всё лицо аж переливается! Вши!

Андрюха глаза таращит, и у меня всё зачесалось аж:

– Прикинь? Весь вшами облеплен! Спинки блестят… Я тронул, они бегут, шевелятся… Кошмар какой-то!..

Помер дед, короче говоря. Печальная история. Комиссионно описали имущество квартиры, диван, стол, холодильник… Два мешка тряпок, ковёр на полу. При понятых Андрюха запер дверь и опечатал квартиру.

– На пол-года опечатывается в таких случаях. Вдруг кто появится. А потом через суд муниципалитету отходит. Такая хрень…

Деда «похоронил город». И стал Андрюха ждать полгода.

Но через неделю после похорон к Андрюхиному опорняку подъехала «Toyota-corola» белого цвета. Мужик лет сорока внимательно прочитал бумажный лоскут, коим была опечатана дверь Мазуровой квартиры, и пошёл к участковому:

– Здравствуйте. Вот тут вы опечатали… Написано «обращаться в опорный пункт». Вы Ковальчук?

– Да., – вскакивает Андрюха, – Здравствуйте. А вы кто?

– Я сын, – мужик протягивает паспорт в кожаной лакированной обложке.

– Мазур Виталий Германович…, – читает Андрюха, совершенно уверенный, что мужик не иначе, как только что из аэропорта… С Владивостока, небось, думает Андрюха, почему-то представив именно Владивосток, как самый дальний город в своей памяти, – А откуда вы?

– Что, простите?

– Проживаете где?

– В седьмом районе.

Тут я отступлю немножко.

Дело в том, что опорный пункт Андрюхин у нас в городе находится в третьем районе, а седьмой район… Вот представьте себе, например… Нет. Вы на «Красной площади» в Москве были, к примеру? Да, Кремль, Москва, Красная площадь. Если не были, то посмотрите по телеку. Так вот, я, уроженец города Шевченко, присягаю вам сейчас на сборнике своих рассказов, что расстояние между третьим и седьмым районами в городе Шечвенко примерно равняется длине двух Красных площадей. Километр, короче говоря.