Алексей Арцыбушев - Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа Страница 27

Осенью 1939 года меня призывают в армию. Медкомиссия признает пригодным. Какое там учение, в нем уже нет смысла. Ленинград тянет на прощание, вечеринки в общежитии, нас уходит много. Как часто бывает, перед разлукой выясняется, что тебя, оказывается, любят, тайно, давно, безысходно. Теплое дыханье, слова любви, переходящие в шепот, клятвы, обещания, биение сердца. Ольга Петровна уже не встает. Тетя Граня и тетя Вера дежурят по очереди. Тети Граня и Вера – родные сестры, рано потерявшие родителей, их воспитывала в своем доме вместе с Коленькой Ольга Петровна. Они – двоюродные сестры Коленьки. У тети Грани три сына: Сережа, Боря и Коленька-гусь – все таланты. У тети Веры – куча детей, и тоже все таланты. Ольга Петровна очень плоха, Коленька просит меня вечерами быть дома.

Вот пришел тот вечер, когда она на наших руках тихо-тихо скончалась. Отпели ее дома, пришли близкие ее отдать последний поцелуй этой тихой, скромной, всегда сострадательной старушке. Похоронили мы ее на Немецком кладбище, старинном и уже полузакрытом. Туда со временем лягут многие, кто хоронил ее в этот день, надеюсь и я туда же лечь, когда придет время.

Вскоре я ушел в армию и очутился в Киеве, в запасном автотранспортном полку, предварительно повидав «тетю». Началась новая жизнь, описывать которую у меня нет большой охоты. Полковая школа – шесть месяцев, и я – сержант, вскоре старшина. Служба как служба. В Киев приезжали Симка и вслед ему мама. В эту нашу встречу я и попросил ее написать нам все о себе, на что она откликнулась целой тетрадью записок.

Братья Серафим и Алексей Арцыбушевы. Киев. 1940 г.

Зимой началась Финская[81]. Зима была лютой, но нас не трогали, и полк наш просидел в Киеве. В марте месяце на тщательном медосмотре меня притормозил глазной врач, что-то ей показалось у меня не все в порядке. Затащила она меня в темную комнату и полезла в глазное дно. Шарит, шарит зайчиком: «Смотри туда, смотри сюда». Закапала атропин. Снова: «На пальчик, вверх, на кончик носа». Позвала другого врача, смотрят оба в оба.

– Как вы в армию попали? – спрашивает.

– Как все.

– А вам глазное дно смотрели врачи при призыве?

– Нет, – отвечаю, – не смотрели.

– Да их надо под суд отдать, они не имели права вас в армию призывать!

Тут-то меня, голубчика, с ходу да в военный госпиталь. Оказался я не в казарме, а в палате. Сестры молоденькие, дружелюбно посматривают на вновь прибывшего. Для меня такой внезапный поворот привычной армейской жизни был как снег на голову. Меня армия не тяготила, благодаря моему умению очень быстро адаптироваться, что было выработано самой жизнью, начиная с Мурома. Я очень легко входил в новые условия жизни, в среду обитания, находил наилучшие варианты на «выживаемость». У меня не было врагов, ненавидящих меня, и я сам не враждовал ни с кем. Но в то же время я умел себя поставить таким образом, что меня, с одной стороны, уважали, а с другой – побаивались, зная, что я умею за себя постоять у даром «не ниже пояса». Я никогда не искал защиты у вышестоящих, не жаловался, не доносил, не ябедничал и держался в стороне, но всегда четко выполнял их приказы по службе. Поэтому армия меня не тяготила, и я не считал дни, месяцы и недели оставшегося срока службы. Очутившись неожиданно в госпитале по болезни, которую я не ощущал в себе и которая так неожиданно выплыла, я стремился как можно скорей пройти обследования и вернуться в часть.

Учась в художественном училище и умея рисовать, в армии я отказался от роли художника, так как это занятие довольно противное – с утра и до вечера выписывать на щитах дурацкие цитаты, набившие оскомину, рисовать «незабвенные черты»: то лысые, то усатые, то лохмато-бородатые. Я предпочитал всему этому роту, в которой я, как старшина, был хозяин, а все солдатики – мои друзья, в свободное от занятий время.

В госпитале кто-то разнюхал, что я – художник, и милые сестрички шепнули об этом заведующему глазным отделением, профессору Пивоварову. Профессор пригласил меня в свой кабинет, очень дружелюбно стал расспрашивать меня о моем самочувствии, назначил необходимые исследования и попросил меня нарисовать для него ряд схем и рисунков. Лежать, шататься без дела и коротать время – дело тоскливое, поэтому я с удовольствием взялся за работу в обществе юных белых халатов. Очень быстро дружба с ними была налажена, и дни из тоскливых превратились в радостные. Я рисовал – они щебетали. Врачи и сестры своим чередом делали со мной всевозможные исследования глазного дна. Охали, удивлялись, крутили и вертели, нацеливая на меня свои орудия. Никто не торопился, я все рисовал, профессор радовался и все подваливал мне работу.

Как-то я разговорился с милой сестричкой и спросил ее:

– Что у меня за болезнь? Чего они так охают и показывают меня как диковинный экспонат друг другу?

А сестричка мне в ответ:

– Они удивляются, как ты можешь видеть!

– Как? А что, я должен не видеть?

– У тебя почти полностью атрофировано глазное дно, и в обоих глазах, таких больших и выразительных, – добавила она, смотря на меня в упор. – Смотри вот. – Она достала схему строения глаза. – Вот глазное дно, – ее пальчик обвел область в схеме, – вот глазной нерв, вокруг него сетчатка. Вот, вот она, видишь?

– Вижу.

– Сетчатка вся состоит из палочек и колбочек, как мозаика. Одни видят ночью, другие – днем, понял? У тебя почти все они мертвые. Неживые и не могут реагировать на свет, а следовательно, ты не можешь видеть.

– А я вижу!

– Вот поэтому-то они и охают, и удивляются, и, как диковину, тебя рассматривают, а ты и есть диковина.

– Ну а дальше что? Что дальше?

– А дальше? – Она замялась, опустила глазки, взяла мою руку, обняла ее своими и тихо сказала: – Ты ослепнешь, и очень скоро.

Мое сердце екнуло, я ощущал тепло ее рук и видел перед собой ее большие глаза, влажные от сострадания.

– А ты будешь меня водить по белу свету за ручку?

– Увы, тебя очень скоро демобилизуют, не сегодня-завтра пойдешь на комиссию, и все…

Днем меня вызвал профессор, перед ним лежали мои рисунки, схемы и все, что я ему нарисовал.

– Давай я сам посмотрю тебя.

Раскрыв историю болезни, он углубился в ее изучение, перелистывая какие-то схемы. В темной, уже знакомой мне комнате он долго и внимательно что-то изучал внутри меня, поворачивая и направляя зайчик от зеркальца.

– Как могли так халатно поступить с тобой? Да они должны за это идти под суд! Взять в армию с такой болезнью. Какой военкомат?

Я ответил:

– И ты ни на что не жаловался?

– Нет.

– И ты видишь?

– Да.

– Да ты понимаешь, что ты не должен видеть?

– Но я вижу.

– Это меня и поражает. Но ты можешь очень скоро ослепнуть, внезапно. Ты должен это знать, как ни тяжело, но должен.

Мы вышли из темной комнаты.

– Ты не падай духом, я обязан был тебе сказать правду.

– Спасибо, профессор. Я духом не упал.

– Завтра комиссия, поедешь домой.

22 мая 1941 года я поднялся по винтовой лестнице в мезонин и обнял Коленьку. Так неожиданно я был выкинут из армии за месяц до Великой Отечественной войны. В те дни это не казалось чем-то необычайным, чем-то сверхъестественным, потому что никто не предполагал, что ждет всех нас, что ждет Россию. Этого не ожидал даже хитроумный Сталин, веря своему другу и единомышленнику Гитлеру больше, нежели разведке и перебежчикам, которые доносили ему о дне и часе нападения. Служа в Киеве, уезжая из армии, и я видел, и знал, что на границах стягиваются огромные армии, но все без вооружения: танкисты без танков, артиллеристы без артиллерии, пехота без амуниции. Вот почему с первых часов и дней войны мы несли огромные потери в живой силе, а немец беспрепятственно маршировал на всех фронтах. А «мудрейший из мудрых» в это время потерял дар речи.

Вернувшись в Москву 22 мая, первым делом я поехал к маме, которая в то время, продав домик в Малом Ярославце, купила другой в Дорохове, все с теми же целями. Там было нужней и удобней. Точки необходимо менять для безопасности. Мама была больше огорчена и взволнованна, нежели обрадована моему возвращению. Ее перепугали неожиданность болезни и прогноз врачей. От нее я прошел пешком в Боровск чудесным майским днем и к вечеру был у «тети». Исповедь, причастие, часы беседы, и снова в путь. Вскоре я уехал в Ленинград, где были сплошной кайф и полное отдохновение ото всех зол и напастей, ожидающих меня впереди. Будь что будет! Молодость долго не задумывается о том, что не сейчас и, быть может, не завтра. А пока радуйся минуте! Что я и делал.

С Симкой я как-то больше за эти годы сблизился; Иван Иванович всегда мил, добр, и в доме его полная чаша вина, наливок, шампанского и рог изобилия изысканной жратвы.

Слепота?! Да я ж вижу, а что там? Да пусть будет то, что будет, от судьбы не уйдешь, как говорил Коленька по-гречески, чтобы не соврать, скажу по-русски: «Кто за судьбой не идет, того судьба тащит!»[82]