Алексей Арцыбушев - Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа Страница 28

С Симкой я как-то больше за эти годы сблизился; Иван Иванович всегда мил, добр, и в доме его полная чаша вина, наливок, шампанского и рог изобилия изысканной жратвы.

Слепота?! Да я ж вижу, а что там? Да пусть будет то, что будет, от судьбы не уйдешь, как говорил Коленька по-гречески, чтобы не соврать, скажу по-русски: «Кто за судьбой не идет, того судьба тащит!»[82]

Житейские волны, сколько раз вы топили меня в своей пучине, сколько раз били о камни, и всякий раз какая-то добрая волна выкидывала на прибрежный песочек или подсовывала бревнышко, чтобы не утонул. Скоро, очень скоро я пойму свою судьбу, которая вытащила меня из пекла ада, в которое вверг русский народ «гений всех времен и всех народов». Лезть под танки с его именем на устах мне было не суждено. Для меня он никогда не был ни «отцом родным», ни «мудрым», ни «великим», а всегда «кровавым» и «гнусным» со дня рождения моего и до сей минуты. Когда я слышу некие упреки в том, что я не рвался защищать Родину, как многие, мне хочется сказать: моя Родина, которую я безгранично люблю, пока беззащитна, и если настанет время ЕЕ защищать, то я пойду, не раздумывая, – защищать же то, что ЕЕ поганит, и того, кто ЕЕ топчет, я не желал и не желаю до сих пор! У нас разные понятия о Родине. Для меня это не поля и луга, не березки, леса и перелески, а душа России, оплеванная и изнасилованная, затопленная кровью и закованная в кандалы. И те, кто клали свои жизни, вступая перед боем в родную партию, чтобы умереть коммунистом, с воплем «За Родину, за Сталина!», умирали не за Родину, а за строй, мне глубоко противный и принесший моей Родине страдание и гибель. Проливать свою кровь или отдавать свою жизнь во имя Сталина – это значило для меня быть соучастником в уничтожении многих миллионов человеческих жизней, начиная с первого дня революции и до наших дней. Поэтому я благодарю свою судьбу и благословляю ее за то, что она спасла меня от этого позора, не жизнь мою спасла от смерти, а спасла от смерти за то имя и за ту «родину», которая не моя Родина. Я никогда не был и не буду политиком: всю политику я презираю, так как любая политика – насилие в любой форме, тем более в наше время, когда правда и ложь слились вместе в монолит фальши, полуправды и полулжи; когда нет принципа, а сплошная проституция, даже в самых гуманных идеях скрыты ненависть и мстительность; когда зло выдается за добро, ложь – за правду, светлое – за темное, и наоборот. Как сказал апостол Христов: Мир во зле лежит (1 Ин. 5: 19). Вот почему нет доверия даже там, где хотелось бы верить. Люди, бедные-бедные люди, они разуверились в правде и незаметно для себя утвердились во лжи или, еще хуже, в полуправде: свет для них – тьма, а тьма стала светом. Потеряна вера в добро, потеряна вера человека человеку, все искажено, изуродовано изнутри, и нет мира, нет покоя, глубокого и отрадного покоя, который дает вера и любовь. Вместо мира – вражда, ненависть, зависть. Вместо покоя – метание, бесцельное, механически привычное, суетное и ложное. Вместо любви – голый эгоизм. Если Пересвет и Ослябя первыми пали в бою на Куликовом поле, то они знали, чтό они защищают и от кого. Защищать партию и правительство, уничтожающие свой народ миллионами, разрушившие и разграбившие страну и продолжающие это делать и после победы, уничтожившие в народе все святое, вынувшие из него душу и засунувшие вместо нее «великое знамя Ленина – Сталина», подло обокравшие и обманувшие лживыми посулами свободы и равенства – за них и за это знамя я не должен был умереть, и судьба меня, вернее, Бог спас от этого. Мало того, Он дал мне неопровержимую болезнь, при отсутствии ее последствий. Пигментная дегенерация сетчатки обоих глаз спасла мне жизнь дважды. За месяц до войны я был выставлен из армии, против моего желания и без всякого моего участия неожиданно и внезапно. В 1946 году, когда подошла моя очередь на своей шкуре испытать сталинские тюрьмы и лагеря, перестроенные и переоборудованные по фашистскому образцу умелыми руками Берии, болезнь моя спасла мне жизнь, так как я просто-напросто «ослеп». А Муромский театр помог мне сыграть роль слепого гораздо лучше, чем Митьки-рыжего. В меня не стрелял конвой, когда я делал шаг вправо или влево, крича: «Не стреляй, он слепой!» Такая игра опасней, чем прыгать в окно, где тебя подстраховывают. В колонне заключенных я чувствовал себя на своем месте и гордился этим, так как я разделял судьбу своей Родины. Многим этого не понять не в силу отсутствия ума, а по той простой причине, что они путают понятие «Родина». Клетка для любого зверя – не Родина, тем паче для человека. Спустя годы после окончания войны те, кто лезли под танки или шли в атаку с криками «За Родину, за Сталина!», убедились на своей шкуре, что это за «мать» и что за «отец», когда тысячами шли этапами на Воркуту, Колыму, в Сибирь. Те самые воины, попавшие в плен, или назвавшие колхозную корову Б… деревенские мужички. Шли туда же и за колоски, подобранные на поле, иль картошку в борозде на десять лет. Так «отец родной» благодарил русский народ за победу, забыв, как от страха стучал зубами о стакан, прежде чем произнес: «Братья и сестры! Спасайте Родину!» Сломал русский народ хребет одной сволочи, другая же незамедлительно, в знак признательности, издала закон о каторге.

Белые ночи, светлые ночи, июньские ночи! 22 июня меня разбудил Серафим и тревожно сказал:

– Слушай, слушай, война! Сегодня ночью война началась! Война!

Меня как ветром сдуло с тахты:

– Симка, я немедля еду в Москву!

Это были мои последние с ним встреча и прощание.

Больше нам не суждено было встретиться. Я остался, чтобы жить, он ушел на фронт, чтобы сгинуть! В этот же день, обнявшись и поцеловавшись с ним, я сел в поезд и наутро 23-го был в Москве.

Началась Великая Отечественная! Долго молчал «отец родной», приходя в себя от шока. Гитлер, в которого он так верил и с которым делил мир по-братски, это – «тэбэ», это – «мэнэ», коварно надул «гения всех времен и народов» и решил, что лучше и куда спокойней, если все будет «мэнэ»!

Мое мировоззрение, мое отношение к жизни, ее оценка и ощущение себя в этом мире – очень субъективное, генетически унаследованное и вошедшее в меня с молоком матери и волею судеб развитое во мне на заложенной закваске. Я никуда не могу деться от присущих мне наклонностей, плохих или хороших, от страстей, во мне бушующих, и от пороков, отложивших свой след в моей душе. Все это мое.

В этих записках я не хочу себя оправдывать, сваливать на обстоятельства и время, выпавшее на мою долю. Я далек от желания искать сучки в чужих глазах и пересчитывать их. Время, обстоятельства и, как вы видите, сама жизнь терли меня иногда безжалостно в своих жерновах. Все мое мне присуще, а грехи – в особенности. Моя цель – рассказать о судьбе моей без утайки, со всеми ее падениями, не бравируя ими, а оплакивая их. Не хвалясь, а ужасаясь, и в то же время показать незаслуженную милость Божию, хранящую меня за молитвы многих. Я не собираюсь вступать ни с кем в спор, что-то доказывая или опровергая. Я пишу то, что я думаю, что пережил, что видел и как все это ложилось мне в мою душу. Когда Коленьку на допросах спросил следователь:

– Что вы еще можете сказать об Арцыбушеве?

Коленька, ничтоже сумняшеся, ответил:

– Этот человек склонен к всевозможным авантюрам! Не в бровь, а в глаз! Склонен! Я боюсь утверждать, что склонность эта чисто генетическая. Думаю, что условия жизни, в которые поставлен весь наш народ, выработали в нем это необходимое для выживания качество, у всех по-разному действующее. Человек, хочет он или не хочет, вынужден изворачиваться. И кто в этом не грешен! Пусть только не будет это направлено во зло ближнему, скорей в его пользу. В нашем беззаконном государстве добиться законно тебе положенного можно только тем же беззаконным методом, и в этом я греха не вижу.

Авантюра в моем понимании – это умение обойти рогатки, выставленные, чтобы ты получил как можно меньше, а тот, кто их выставляет, как можно больше. В таком понимании Коленькина характеристика безупречна: он знал, что говорил. Сейчас это именуют «пробивной силой».

23 июня я вернулся в Москву с погасшими огнями и темными окнами. Что-то надо было делать. Я съездил в Дорохово к маме, она в тревоге за Серафима. Рассказы, расспросы:

– А что ты намерен делать?

– Да я пока не знаю, пойду работать.

– Сходи в Верею, там «тетя».

Пошел, повидал. Она (вернее, он) попросил меня отвезти письма в Москву по знакомому мне адресу. Приезжаю, передаю. Меня там хорошо знают. Матрена Фроловна – мать семейства, духовная дочь «тети». Пьем по-московски чай, за столом ее младшая дочь Тоня, старше меня на год.

– А что ты, Алеша, думаешь делать?

– Наверное, работать. Я бы с удовольствием смотался из Москвы. Бегать по тревогам в метро, толкаться в этой толчее! Хорошо бы куда-нибудь в деревню до осени.

– А что там?

– Да в колхоз на трактор. Я же все-таки танкист, машины всех марок знаю.