Алексей Арцыбушев - Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа Страница 29

– Наверное, работать. Я бы с удовольствием смотался из Москвы. Бегать по тревогам в метро, толкаться в этой толчее! Хорошо бы куда-нибудь в деревню до осени.

– А что там?

– Да в колхоз на трактор. Я же все-таки танкист, машины всех марок знаю.

– Послушай, а ты бы не хотел поехать на Оку под Серпухов, в село Турово? Туда Антонину на работу по разнарядке зубным врачом направляют.

– Поехали, мне все одно куда.

– А ей там и квартиру должны дать, вместе и сподручней.

– Да это ж совсем хорошо, едем!

Сказано – сделано, пожитки в рюкзак и на поезд.

А вот и Турово. Тоне при больнице – две комнатки, я ее двоюродный брат. Пошел в колхоз.

– Трактористы нужны?

– Да еще как, только трактора все сломаны. Коль отремонтируешь…

– Конечно, из двух один – наверняка!

– Ну, валяй. Платить будем натурой.

Тоня зубы сверлит, я – под трактором. Она – в своей комнате, я – в другой. Ока, соловьи, словно и войны нет. Девка рядом, а охоты до нее нет, чудно даже. Газет нет, радио в сельсовете. Бабы голосят, мужичков гонят на фронт, радио сводки передает: «Оставили… Оставили… Оставили…» Прет немец по-шальному. Я из двух тракторов один собрал, пыхтит, сел за руль, покатил, работы – прорва. Август. Иду мимо сельсовета, а мне в окошечко:

– Зайди.

Захожу.

– Тебе повестка в райвоенкомат.

– Мне?

– Утром машина всех повезет, приходи к восьми.

Ладно! Наутро у сельсовета еще издалека слышен вой и причитания, голосят, выплакивая в голос еще живых, тут стоящих с котомками мужичков, кормильцев своих детей и всей страны. Виснут бабы на их шеях:

– Да на кого ты нас покидаешь, голубчик, да на кого ж детушек своих оставляешь!

А детушки тут же, цепляясь за подолы матерей, плачут от испуга, плачут потому, что все плачут.

А из громкоговорителя на всю деревню мощным потоком, заглушая вопли страданий, бравурно несется песнь:

Заветы Ленина на нашем знамени,И сердце Сталина стучит у нас в груди!Пусть грянет клич на бой —Мы все готовы к бою в час любой.Мы все пойдем в походЗа край любимый свой, за наш народ![83]

Кузов грузовика набит битком. Под звуки бравурных маршей и вопли стоящей толпы, фырча и тарахтя, машина двинулась. Тяжкие минуты расставания позади, впереди у кого смерть, у кого плен, у кого увечье.

Присматриваясь, вижу, что большинство мужичков ущерблены: у кого бельмо на глазу, у кого на руке пальцев не хватает, кто хром, кто кос или крив. «Вот, – думаю, – кого уже забирать стали». Военкомат в Серпухове, зона, обнесенная колючей проволокой, проходная под охраной. В зоне – толпа народа. Вхожу в здание, муравейник, только и слышен приказ: «Сдавайте паспорта!» У столов давка. Хромые, косые, глухие и гугнивые, все в кучу, без всякой комиссовки, без медосмотра. «Сдавайте паспорта». «Ну, – думаю, – сдать-то я всегда успею, без медкомиссии тем более». Вспомнил я слова профессора: «Да тех, кто тебя призвал, под суд отдавать надо». Хожу, присматриваюсь. В углу у стола толпа, за столом лейтенантик что-то штампует на протянутых ему стоящим рядом капитаном повестках. Вокруг капитана свалка. Хромые, косые, глухие и гугнивые – все суют ему свои повестки. Лейтенантик штампует, как автомат: «До особого, до особого, до особого, до особого». Я подсунул ему под штемпель свою повестку. Шлеп! «До особого!»

Пулей я вылетел на улицу, сунул в проходной повестку со штемпелем «До особого»!

– Проходи!

Я на вокзал – и в Москву. В Дорохово, скорей в Дорохово. Приезжаю, у мамы замок. Где она? В соседнем домике живут «свои». Где мама? В Верею ушла. Я – в Верею. Стучусь в знакомое окошечко, шевельнулась занавеска, щелкнула щеколда.

– Мама у вас?

– В Боровске.

Путь немалый, пошел знакомой дорогой, к вечеру пришел, уж солнце село. Тихий стук. «Та-татата-та» – на другой не откроют. Шепотом в сенях:

– Мама у вас?

– Входи, тут. Тише, служба идет.

Бревенчатые стены, на окнах глухие ставни, у икон лампада. Отец Серафим в полумантии и в марлевой епитрахили, в руке у него шарик ладана, в другой – свечка. Подогреваемый свечкой, шарик начинает синим дымком наполнять комнатушку благоуханием, батюшка кадит им крестообразно. «Богородицу и Матерь Света в песнех возвеличим!» – тихо и проникновенно возглашает он. Все встают на колени, и я рядом с мамой. «Величит душа моя Господа, и возрадовася дух мой о Бозе Спасе моем», – все поют так тихо и с такими внутренними слезами радости, что душа твоя оставляет этот мир и куда-то уходит, сливаясь с ароматом ладана и растворяясь в покое, забыв все, словно и жизни не было.

«Слава Тебе, показавшему нам свет…» «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Хвалим Тя… благодарим Тя великия ради славы Твоея…»[84]

Окончилась всенощная, рассказываю маме и батюшке, как я вырвался к ним из военкомата: «Я пришел попрощаться, забирают всех под гребенку, но без медкомиссии я идти на убой не желаю; повидав вас, вернусь в Серпухов, а там будь что будет». Вечером исповедовался, утром на литургии причастился, позавтракал, обнял мамочку, быть может, в последний раз, батюшка благословил меня, положив руку на мою голову: «С Богом! Иди с Богом!» Обернувшись еще раз, увидел слезы на глазах мамы, вышел из дома.

Москва, Коленька, доблестная армия бежит, снова: «Оставили… Оставили… Оставили…»

Серпухов, Турово. Прохожу мимо сельсовета, стук в окошко: «Зайди». Зашел. Повестка на завтра. На завтра – Серпухов. Военкомат, народу много, подхожу к столу. Воинский билет: «Освобожден от воинской службы по статье… на основании приказа №… Расписания болезней №… Старшина, годен к нестроевой службе в военное время, запас второй категории, в тыловых обозах». За столом врачи. Болезнь моя и ее подтверждение нуждаются в госпитализации в глазном отделении. Мне дают направление в горбольницу в глазное отделение. Вот текст его я привожу полностью: «Горвоенкомат просит Вас дать заключение о болезни гр. Арцыбушева А. П., согласно расписанию болезней Минобороны СССР с указанием статьи». С этой бумажкой я направился в поликлинику на прием к глазному врачу. Прихожу – очередь, жду. Врач – еврей, очень милый и внимательный. Прочитал направление и сказал:

– Вот вам бумажка, идите в больницу и ложитесь ко мне в отделение, будем исследовать.

Я лег. На следующий день начались уже известные мне исследования. Зная, что я могу вообще не видеть, что мое глазное дно мертво, я мухлевал без всякого зазрения совести, и я это подчеркиваю, так как и на этот раз я не горел желанием грудью защищать ни Сталина, ни Берию, ни Молотова, ни Кагановича, ни всю эту банду, вместе взятую, со всей ее человеконенавистнической идеологией. Так же, как их, и не меньше, я презирал и Гитлера, и всю эту фашистскую сволочь, прекрасно понимая, что «хрен редьки не слаще», но Сталин для меня был олицетворением зла, и «сердце Сталина» не стучало в моей груди (по той песне).

Исходя из этих моих личных отношений к «отцу родному» и моего понятия и представления о родине, я мог прочесть только самую верхнюю строчку, и то на полпути, а не оттуда, откуда положено видеть. Достаточно было доктору в темной комнате пошарить по моему глазному дну, как он убедился, что я и то слишком хорошо вижу. Дальше измерение поля зрения. Я знал от милых сестриц киевского госпиталя, что оно при моей болезни должно быть концентрически сужено, я его и сужал до предела. Доктор был удивлен, что я его еще маловато сузил, можно было бы и больше, что я намотал на ус и в лагере сузил совсем. Адаптация никуда не годная. Картина ясна. Но… Вызвав меня на последнее собеседование, держа мой воинский билет в руках, глядя на меня сострадательно, он молвил:

– То, что вы больны неизлечимо, – это факт. То, что вы подходите под все расписания болезней и по всем статьям Минобороны, – тоже сомнений нет, но вы – старшина, если бы вы были просто солдат, то полностью не годны к службе. Младший комсостав годен в обозах.

– Доктор, – сказал я, – вас спрашивают не кто я, а болен ли я. В военкомате знают, что я старшина. Вам надо ответить на их запрос: статья болезни и расписание. Вы и ответьте.

– И то верно, – сказал доктор. – Вы правы.

Я это говорил, совсем не предполагая, что случится в военкомате и как развернутся события. Получив на руки заключение о том, что «гр. Арцыбушев страдает такой-то болезнью, определяемой статьей… такой-то. Расписание болезней… Минобороны… от… числа», я пришел в военкомат и подаю председателю комиссии заключение. Он его внимательно прочитывает, передает военному, тут же сидящему, тот читает и говорит:

– Военный билет! Я подаю, не раскрывая его, он швыряет его в угол комнаты, в котором их навалом и, ни слова не говоря, выписывает мне «белый билет» – это полное освобождение от воинской повинности – пожизненно. Подает его мне и говорит:

– Вы свободны!

– Спасибо, – отвечаю я и выхожу.

Вернувшись в Турово, я зашел в колхоз и сказал его председателю, что с сего дня я больше не тракторист! Собрал свои манатки и пешком пошел в Каширу, где сел в поезд на Москву. В кармане у меня лежал «белый билет».