Татьяна Малыгина - «Я крокодила пред Тобою…» Страница 28

– Хомочка, тебе, наверное, скучно. Давай я тебя покатаю!

Лиля достала из банки доверчивого Хому и посадила его на пластинку. Он сидел не двигаясь, удивляясь новым ощущениям.

– Кружится хомяк-мяк-мяк-мяк-мяк-мяк-мя-а-ак, кружится хомя-а-ак, – Лиля танцевала рядом.

Она подошла к проигрывателю, переключателем добавила скорость, пластинка закрутилась быстрее, Хома не удержался, и центробежная сила выбросила несчастного с карусели прямо на стенку.

Лиля похоронила хомяка во дворе, за домом. Насыпала ему холмик и потом водила подружек на тайное место упокоения, рассказывая им историю ужасной преждевременной кончины несчастного Хомы. Девчонки слушали Лильку, сочувственно качали головами и клали маленькие букетики на маленькую могилку.

***

– Я назову ее Кассиопея.

– А что так пафосно? – Марина была удивлена наречением кошечки.

– Кассиопея – это далекая красивая планета, – Лилька рассматривала глазастого котенка, пока бабушка устраивала новой жиличке место для покакать. – На Кассиопее живут кассиопляне. Или кассиопейцы. А если по-быстрому, то будет Кася.

– Ну, Кася – другое дело. «С» в имени присутствует. Эй, Кася! Кася, Кася, Кась, Кась, кис, кис, кс-кс-с-с…

Кассиопея лежала на коленках у Лильки. Она уже обошла всю квартиру, пописяла на газетку в коридоре, полакала молочка и сейчас отдыхала после свалившихся на нее трудов. Ей все-таки только месяц. И впереди у нее еще целых девятнадцать лет кошачьей жизни.

– Ну халява! Опять на мою голову морока! Все на мне будет, и кормушка, и говно, – Тамара Николаевна ворчала, – как она, Маринка? Сказала все?

– Сказала. Нормально. Сильная девочка. Не поймешь, что у нее на уме.

– Да уж, такая же затычка, как ты, растет. Что сказала-то?

– Сказала, болела.

– А она чё?

– Да ничё! Чё!

– Слова из тебя не вытянешь!

– Да что вытягивать? Ехала бы сама, узнала!

– Ну дурыуманет!

– Ну да, я дура, а вы все умные! Что разоралась-то на ровном месте?!

– Не ори на мать!

– Это ты на всех орешь!

– Ниче! Бог не Антошка! Накажет вас, проклятущих, за меня!

– Марина, что Тамарочка ругается опять? Из-за кошки? – Лилька высунулась из своей комнатушки.

– Да хрен ее знает! Зацепилась на ровном месте! Лиль, а дед где? – Маринка уже обувалась в коридоре, стараясь побыстрее уйти, чувствуя приближение грозы.

– Смотался папаша твой опять, – Тамара Николаевна что-то натирала тряпкой на кухне, гремела посудой, все больше себя распаляя.

– Ну, ясно тогда. Держись, Лилька, сегодня грянет буря. Прячь свое тело жирное в утесе!

– Сама ты жирная, – Лилька надулась, – я не жирная!

– Да не ты жирная! Это стихи такие. «Буревестник» называются. Вырастешь, в школе будешь проходить, – Маринка ненароком обидела Лилю, та росла не худышкой, и это доставляло девочке немало проблем.

– Я не буду твои дурацкие стихи проходить!

– Это не мои, это Горького, – Маринка окончательно расстроилась. Из-за матери, из-за того, что обидела любимую племянницу, из-за кладбища, из-за Горького.

– Хоть горького, хоть сладкого! Дурацкие! – Лиля чуть не плакала.

– Иди сюда, моя хорошая. Прости, я не хотела тебя обидеть. Ты красавица моя! Ну? Не обижаешься?

Лилька подошла, прижалась.

– Нет. Я же не толстая?

– Нет. Ты очень милая. И я тебя люблю.

– Ладно. Придешь завтра?

– Приду.

***

Марина никогда не считала себя красивой. Периоды, когда все пазлы красоты – достаточный сон, умеренная еда, отсутствие алкоголя и хорошая косметика – совпадали, были весьма нерегулярными, но тем не менее окружающими Марина воспринималась как очень привлекательная молодая женщина. Просто Марина этому не верила. В детстве мать ей часто говорила:

– Мартышка, да и только!

Марина обижалась, бежала к сестре:

– Олечка! Я уродина?! Скажи, да?!

– Мариша, ты что! Ты очень красивая девочка! Ты просто маленькая еще.

– Мама сказала, что я мартышка! Олечка, я не хочу быть обезьянкой!

Оля помнила свои детские обиды на мать. Грубые и обидные слова в свой адрес маленькая Оля не умела оправдать нечеловеческой материнской усталостью и уж, тем более, не могла знать, что такое сумасшедшая женская ревность, стирающая грани реальности и заставляющая не замечать даже детей.

– Мариша, это просто мамина шутка. Когда ты вырастешь, ты обязательно станешь красивой. «Ты простовата, конечно, – думала Оля, глядя в огромные серо-зеленые глаза сестренки, – но что-то есть в твоем лице такое, что заставляет смотреть на тебя долго, малышка…».

***

Боль после смерти сестры постепенно уходила. Марина с матерью и Лилей часто ездили на кладбище, чистили могилку от упавших листьев, размокшего печенья, выгоревших конфетных оберток. Иван Иванович заказал оградку на две могилы, смастерил небольшую скамейку. Рядом с могилой Оли отец насыпал земли, сделал холм и поставил деревянный крест.

– Это мне.

– А может, мне, – Тамара Николаевна чистила от веток имитацию надгробного холмика.

Марина смотрела на фотографию сестры и думала: «Как же она смогла? Как к этому готовилась? И как же были страшны эти приготовления… Она, наверное, покурила, как всегда, у окна или на балконе. Может, кофе выпила или чаю. Сняла с себя крестик, иконку из серванта принесла… Потом, наверное, сидела на табурете и думала о доченьке: КАК ОНА БЕЗ МЕНЯ БУДЕТ, МОЯ МАЛЫШКА? Потом веревку держала в руках, вязала узел… Потом…»

– Давай пей, я тебе налила, – материны слова отвлекли Марину.

Она взяла крышку от термоса, полную горячего крепкого чая, и стала греть о нее замерзшие ладошки. Уже год, а сердце все давит.

– Блины берите, девки, теплые еще. Давайте ешьте, – Тамара Николаевна копошилась в сумке, доставая печенье, крупу для птиц. Потом она зажгла свечу и накрыла ее обрезанной вполовину пластмассовой бутылкой, чтобы не угасал фитилек. Марина с Лилей молча наблюдали за Тамариной копошнёй, жуя желтые, тонкие, ароматные блинчики. Фитилек колыхался на ветру. Марина, застыв, смотрела на него, не думая ни о чем, по ее щекам текли слезы.

Леша, Лилькин отец, как ушел от Ольги, так и след его простыл. Где он, что он? Никто не знал. Только его мать Мария Ивановна изредка приходила на могилу невестки, иногда созванивалась с Лилей, но близких отношений у них так и не сложилось. Лилька увидела отца, когда ей исполнилось двенадцать. Он сам их нашел. Позвонил и сказал: «Доча, я сейчас приеду». Будто за хлебом выходил. К удивлению Тамары Николаевны, Лилька звонку обрадовалась. Леша пришел к ним довольно потрепанный жизнью, но был трезв и опрятен. Худющий, постаревший, с широкой

улыбкой и кучей подарков для дочки, он ненадолго вернулся в Лилькину жизнь. Сразу же найдя контакт, они легко сошлись и стали встречаться примерно раз-два в неделю. Вместе гуляли, ходили в гараж к Лехиным друзьям, к бабушке Маше.

– Мам, что за контингент там, в этих гаражах? – Марина переживала за Лильку, опасаясь знакомств вновь приобретенного родственника. – Сто пудов – сидельцы.

– А леший их знает! Да нет, не думаю. Лешка никогда пьяный не приходит. А бардак только из-за пьянки бывает, – щепетильная Тамара Николаевна доверяла Лилькиному отцу.

Они общались около года. Звонок Марии Ивановны раздался рано утром.

– Лешу зарезали…

Могилки Лилиных родителей располагались недалеко друг от друга, и теперь Тамара Николаевна брала все необходимое для посещения кладбища из расчета на двоих. Два мешочка крупы, две горсти конфет, две пачки печенья, две свечки. Рассыпала крупу птицам, незаметно смахивая слезы. Леша тоже был не крещеный, но Тамара что-то шептала у могилки и за него. Незадолго до смерти Леша рассказывал Тамаре Николаевне, что батюшка, кажется, его звали Марк, приглашал его в храм расписать иконостас в маленькой Троицкой церквушке, что на берегу речки Северки. Лешка тогда согласился, он хотел сначала покреститься, а потом, как положено, попоститься, помолиться и начать большое дело. Не успел…

Лиля не плакала, когда хоронила отца. В семь лет потеряв мать и в утешение получив кошку Касю, она чувствовала, что произошло что-то страшное и непоправимое. Она понимала, что никогда больше не сможет обнять маму за шею, засыпая, прижаться к ней, что никогда не услышит простую мамину колыбельную и никогда не поест любимых блинчиков, которые она пекла Лильке на завтрак.

После смерти сестры Марина помогла родителям очень выгодно разменять Ольгину квартиру на двушку с небольшой доплатой. Зоя Тучкова работала на жилищном обмене, она подыскала Марине подходящий вариант. Менялась почти спившаяся женщина, но не утратившая остатков человеческого и пока еще способная к каким-то социальным телодвижениям – разговорам, договорам, общению с нотариусом. В результате эта женщина получила деньги и Ольгину однушку, а Маринкины родители переехали в новую полуторку-хрущевку, оставив дочери трехкомнатную квартиру. Новую – в смысле совершившегося факта. В реальности это было убитое многодневными запоями жилище, провонявшее дешевым куревом, паленой водкой, грязной одеждой и еще чем-то, чем пахнет нищета и безнадега. Иван Иванович, как обычно, сам все покрасил, побелил, нарисовал очередные кубики на стенах, обклеил кухню фотографиями цветов. Дальнюю, поменьше, комнату отдали Лильке, там они спали вместе с Тамарой Николаевной.