Мария Голованивская - Кто боится смотреть на море Страница 28

Он часто и раньше, до болезни, мысленно представлял себе дни как некие противоборствующие силы. Иногда один день мог победить, перечеркнуть целую неделю, свести на нет множество усилий и совпадений. Ему часто казалось, что дни противятся линейности своего расположения во времени, предписанной им причинно-следственной связи. Иногда некоторые дни-бунтари отбрасывают тебя на много месяцев, а то и лет назад, зато некоторые в чреве своем переносят в неожиданно распахнувшее свои объятия будущее, наступления которого, казалось, еще ждать и ждать. Он давно открыл для себя этот причудливый и своеобразный характер дней и понял, что не следует никогда ввязываться в выяснение их отношений. Он решил быть ведомым и всячески слушаться их наставлений, главным из которых было: «Будь гибок как лоза, а мы уж, разобравшись между собой, позаботимся о твоем благе». Он доверял им, своим дням.

Перед обедом он решил переодеться, даже после прогулки у него оказались на это силы. Он надел свежую клетчатую рубаху навыпуск, чтобы не видна была худоба («Здесь рубашек в клетку никто не носит», – сказала Марта, увидев его на пороге кухни), и новые зеленые хлопковые носки, которые перед отъездом ему сунула в сумку мама. Ей было сказано, что он едет в Париж подлечиться, и эта заведомо лживая версия была воспринята ею с большой радостью.

Обед был прекрасен. Он съел немного отварного рыбного филе, по бледно-розоватой поверхности которого удивительно аппетитно растекался кусочек нежнейшего сливочного масла, и выпил бокал белого вина. От вина он сильно захмелел, но не ослаб, а повеселел, и они снова принялись болтать с Мартой, как утром. Рассказывала она. Почему-то ей вспомнился их первый совместный отдых на море, куда они поехали втроем: Марта, ее младший семнадцатилетний брат Андрей и Ласточка. Они ехали в купе втроем, пили пиво с воблой и ужасно хохотали.

– А ведь это ты научил Андрея курить, – говорила Марта. – Он вообще не отходил от тебя ни на шаг и во всем старался подражать тебе.

Ласточка вспомнил, как тот смотрел на него уже в поезде, и странное читал он в этом заинтересованном взгляде. Когда они оставались вдвоем в купе, Андрей заговаривал первым, и темы все время предлагал какие-то щекотливые.

– Помнишь, как вы бегали вдоль моря по утрам, пока я готовила вам завтрак?

Это Андрей предложил бегать, и Ласточка согласился. А после пробежки они вбегали в море такие разгоряченные, что казалось, вода закипала вокруг них.

– А потом мы завтракали на террасе, увитой диким виноградом. Позднее Андрюшка соблазнил тебя бегать и по вечерам. Я иногда ходила с вами и гуляла по берегу, пока вы бежали, красиво бежали, черт возьми, навстречу закату. Вы всегда бежали навстречу закату, помнишь?

Именно во время одной из таких вечерних пробежек Андрей, подбежав к Ласточке, схватил его за руку и поволок в море. Марты в тот вечер с ними не было. Они влетели в воду и начали брызгаться, потом стали бороться, потом Ласточка почувствовал, что именно пытается сделать Андрей, и ему передалось это желание. Они начали целоваться в воде – и целовались, лаская друг друга, до тех пор, пока не услышали какие-то голоса на берегу. Тогда они, оттолкнувшись, поплыли, стараясь совладать с дыханием, в разные стороны. Когда Андрей выходил из воды, Ласточка впервые оглядел его. Он был великолепен – атлетического сложения белокурый загорелый юноша с темным лицом.

– Помнишь, после обеда мы устраивали сиесту, – не умолкала Марта, – и валялись до пяти-шести часов вечера? Ты читал мне вслух, а потом вы бегали с Андреем за окуньками…

Ласточка помнил, как во время этого чтения он все время поглядывал на часы, ведь они с Андреем начали ходить на рыбалку. К вечернему клеву они отправлялись на уединенное пресное лесное озерцо, маленькое, с неподвижной водой, отражающей поросший кустарником берег и идущее на посадку солнце. В волшебном отраженном небе чуть покачивались кувшинки и лилии, по этим облакам скользили водомерки, в них барахтались угодившие в беду стрекозы и бабочки. И страстность Андрея на этих рыбалках потрясала Ласточку, повидавшего к тому времени многое в своей богемной среде…

– Вы возвращались к ужину голодные как звери, с сияющими глазами, вы в минуту сметали все со стола и, стараясь не пропустить закат, бежали на море. Никогда наши отношения с тобой не были такими радостными, такими безоблачными…

Ласточка отметил про себя, что этих слов Марта не произносила, наверное, ни разу за последние пятнадцать лет – так непривычно они выходили у нее.

– Между нами царила такая гармония, такое взаимопонимание, такая дружба!

Он не узнавал Марту, она употребляла слова пятнадцатилетней давности.

– Это был самый прекрасный наш совместный отдых, и совершенно непонятно, почему после такой нашей близости ты тут же завел в Москве какую-то выдру (это и был Андрей), и мы начали ругань, переросшую в настоящую войну. Которая с некоторыми просветами продлилась все двенадцать лет нашего, с позволения сказать, сожительства.

Марта вернулась в себя.

– Я согласен с тобой, это был прекрасный летний месяц, – сказал Ласточка. – Я и сейчас часто вспоминаю этот чудесный отрезок («сантиметр», – вставила иронично Марта) нашей с тобой жизни.

После обеда он хотел поспать, но желание прочесть очередное письмо отгоняло сон. Он потянулся рукой к конверту и вскрыл его.

Почерк крупный, ровный, четкий, с завитушками, особенно обильными на заглавных буквах. По краям письма нарисованные карандашом гирлянды из роз, маков и гвоздик. Рисунок полудетский. На обратной стороне листа изображена девушка в подвенечном платье и фате, руки распахнуты, из раскрытых ладоней – желто-карандашное сияние. Из конверта выпали засушенные лепестки роз и веточки полыни:

«Боженька, лучезарный мой, единственный мой, свет моих очей, жених мой, возлюбленный, желанный Боженька! Вот уже семь лет я ожидаю Тебя. Приди же ко мне, невесте Твоей, слабой и немощной, но все столь же прекрасной, как и в тот день, когда Ты явился ко мне, в ту грозу, когда сидела я у стога, пытаясь хоть как-то скрыться от терзающей небо и землю бури. Тогда, выходя из дома утром, не знала я, на свидание с Кем на самом деле отправляюсь. Но Ты знал уже и привел меня к месту встречи. Недаром пошла я не лесом, а через поле, где застала меня гроза. Гроза бушевала, словно раненый огненный дракон, небо ревело, разражалось молниями и громом, деревья пригибало к земле, и если бы не тот стог, то, думаю, ветер унес бы меня, как былинку в небо. А там кто знает, к кому попала бы я, ведь нагрешила-то я в жизни, как и все тварные, предостаточно. Но Ты привел меня к этому стогу и я зарылась в него, словно в спасительное чрево. И молнии метались над моей головой, как бешеные, будто охотясь на какого-то невидимого зверя. Гром грянул такой силы, что казалось, земля лопнет, как ушная перепонка, лопнет и разнесется в прах, и все некогда соединенное воедино уже никогда не воссоединится, и будет лишь хаос своими осминожьими лапами перемалывать воздух и воду, горы и хрупкие человечьи строения. Все будет витать перемолотое, и из всего этого хаоса родятся невиданные чудовища, состоящие из всего, что было когда-то на земле. И эти чудовища пожрут все, и останется тогда на свете только один лишь ужасающий вопль человеческий, вопль, никогда не прекращающийся, потому что все это будет пыткою адскою и воплощенной болью.

И вот когда я все это узрела, вдруг прямо надо мной разверзлись небеса и медленно так, среди всей этой молниевой охоты и нечеловеческого рева, начал спускаться Ты – невредимый, златокудрый, синеокий, с белоснежными искрящимися крылами. Ты медленно так опустился, и, когда Ты коснулся ногой земли, вдруг стихло все, небо прояснилось, и Ты сказал мне: “Я твой Бог и твой Жених”. И я прямо затрепетала вся. Ни слова Тебе не отвечаю, но глазами-то смотрю. Уста Твои алые, медовые, щеки будто из розового шелка, нос белый, маленький, прямой, словно мраморный, над волосами сияние. Сложил Ты за спиной крыла и руку мне протянул: “Возьми Меня, жениха своего, за руку и не страшись”. Я руку к Тебе протянула, и меж нашими руками что-то вроде радуги образовалось – теплая такая радуга, притягивающая. Я подошла к Тебе ближе, провела рукой по крылам, а они влажные, теплые такие, и в руке у меня потом одно лучезарное перышко так и осталось. Ты голову склонил и Своим мраморной белизны лбом дотронулся до моего лба. Я обомлела вся, а Ты устами своими медовыми к моим мокрым да обветренным губам приник, после чего молвил: “Я Бог твой и жених, люби Меня, приду за тобой, когда настанет час, и имя этому часу «Время»”. Взмахнул крылами и улетел, в единочасье не стало Тебя. Только там, где пролетал Ты, воздух сделался будто розоватым, и долго еще в том месте он оставался розоватым, приходила я туда много, смотрела.

Побрела я домой, встретили меня отец и мать, чаем отпоили и всё спрашивали, что случилось со мной и где я была. Ведь дошла я до дому-то только к следующему утру. Но ничего не могла я им сказать, онемела я с того дня и все ждала Тебя, только об одном Тебе и мечтала. В деревне стали говорить, что чокнутая я. Кто жалел, кто смеялся, но я перышка твоего из рук никогда не выпускала, спала с ним, каждую ночь повторяя Тебе: “Твоя я, Господи, Твоя я возлюбленная и невеста”.