Мария Голованивская - Кто боится смотреть на море Страница 29

Побрела я домой, встретили меня отец и мать, чаем отпоили и всё спрашивали, что случилось со мной и где я была. Ведь дошла я до дому-то только к следующему утру. Но ничего не могла я им сказать, онемела я с того дня и все ждала Тебя, только об одном Тебе и мечтала. В деревне стали говорить, что чокнутая я. Кто жалел, кто смеялся, но я перышка твоего из рук никогда не выпускала, спала с ним, каждую ночь повторяя Тебе: “Твоя я, Господи, Твоя я возлюбленная и невеста”.

Много весен прошло с тех пор, а я все ждала Тебя, и вот однажды на заре, когда отправилась я к речке полоскать белье, вдруг за спиной послышались мне легкое движение воздуха и шум твоих крыл. Спустился Ты на берег и обнял меня крылами, и сквозь крыла Твои я ничего не видела, кроме сияющей белизны и солнечных лучей, и ангелы у меня в голове так сладко запели. А когда очнулась я, уже день наступил и сильно солнце припекало. Вернулась я домой и сказала: “Мамо и тато, сегодня во второй раз приходил мой жених, а в третий раз, когда наступит Время, он вернется за мной, и я пойду с ним его женой и буду с ним”. Все были премного изумлены, что я вновь обрела дар речи, а я все рассказала им, и детишкам рассказала, и они часто приходили ко мне и просили рассказать про ангела моего, и я всем им рассказывала.

Со дня второго Твоего сошествия ко мне, Боженька, прошло уже семь лет. Младшие братья и сестры мои повырастали, замуж повыходили, поженились. Уже и несколько ребятишек родилось. И гляжу я на них, на ребятишек этих, и в каждом из них вроде как что-то от твоего обличив нахожу. Сердце мое сгорает от тоски по Тебе. Каждый денечек, и в стужу, и в непогоду, и в зной, хожу я в поле, хоть стога-то того уже нет давно, на рассвете хожу к реке, а как бывает гроза, всякий раз иду в поле и, раскрывая объятия огненным небесам, все зову Тебя и зову. Люди меня блаженной прозвали, но не обижают, жалеют, и я жалею их, ведь никому из них Ты ни разу не показывался.

Человек тут один из города приезжал и обещал книгу мне прислать, где многое, как он сказал, будто мне Тобою сказано. Я все жду, чтобы книга пришла: может, там будет указано место, куда мне прийти, чтобы Ты, возлюбленный мой, яснокрылый мой, спустился наконец, снизошел до меня и увлек за Собой на веки вечные, до скончания дней моих.

Вся моя жизнь – ожидание Тебя, приходи скорее, скорее, скорее, мой единственный, мой чудотворный, мой Боженька синеокий, я вся Твоя, Твоя раба грешная Анна».

Ласточка закончил чтение и почувствовал, что сон легкой своей ладошкой прикрывает его веки. Он глядел на Анну и спал. Он проспал до самого вечера, до того момента, как в комнату вошла Марта и сказала, что сегодня ей нужно уйти к себе и вернется она только завтра к вечеру.

– Ты в хорошей форме, – сказала она, – так что волноваться нечего. Завтра позвонишь друзьям, и маме тоже позвони, порадуй ее своим веселым голосом.

– А в самом конце ты побудешь со мной? – неожиданно для себя спросил он. – Ты не оставишь меня?

– Как себя вести будешь… – пошутила Марта и с шумом захлопнула за собой дверь.

Утром в четверг он проснулся в столь же радостном настроении, что и накануне, сам приготовил себе завтрак и отправился босиком разгуливать по квартире.

Квартиру для него на полгода сняла Марта. Она была в ужаснейшем состоянии, поскольку прежний владелец собирался ее продать, а пока, ремонтируя свою новую, сдал эту, три комнаты из четырех, оставив одну за собой, и наведывался туда время от времени. Продать квартиру он собирался, очевидным образом, одной из мастерских: понятно, что никакой человек не согласился бы купить себе эту «музыкальную шкатулку». И потому Ласточка был уверен, что уже через месяц-два здесь так же будут гладить и раскраивать, как и во всех прочих помещениях этого квартала, а внизу у входа в подъезд появится очередная вывеска с очередным запыленным именем. Квартира, в особенности из-за отсутствия мебели и сильно попорченной белизны стен, казалась огромной. Старый паркетный пол протяжно отзывался на каждый шаг. Окна были громадные, стекла – кое-где с трещинами, напоминавшими паучье кружево. Плинтус – серо-зеленый (зеленый – по замыслу маляра, серый – от пыли). В каждой комнате было несколько дверей, и в нее можно было входить с разных сторон и сразу нескольким людям. Поэтому он, когда находился в своей комнате и звал Марту, никогда не знал, из какой именно двери она появится.

Он прогуливался по квартире босиком, страшно скрипел половицами и выглядывал из разных окон. Из окна на кухне были видны трубообразные внутренности непонятно чего, замкнутое кирпичное пространство, предназначенное для протекания в нем какого-то пылеобильного процесса. Кухонька была самая крошечная, зажатая с одной стороны уборной наидревнейшего образца, с фарфоровой грушей на цепочке для спускания воды и треснутым, пожелтевшим от времени унитазом (вид из окна все тот же), а с другой стороны – ванной, протянувшейся перпендикулярно, так что одна ее дверь выходила на кухню, а другая, с таким же стеклом в полдвери, – в коридор. Шторок на дверях не было, и получалось, что человек, моющийся в неудобной позе (кран не работал, работал только душ, который нужно было держать в руке, и потому каждый раз ванная затоплялась), просматривался насквозь из коридора и из кухни. Однажды, когда Ласточка принимал душ, в квартиру, открыв дверь своим ключом, вошел хозяин и, стоя в коридоре, наблюдал за тем, как он моется, долго разговаривая с кем-то по телефону Ласточка извинился, когда вышел, хозяин принял извинения и порекомендовал занятия спортом – видимо, полагая, что это изменит к лучшему изможденное болезнью тело. Ласточка не стал с ним спорить.

Коридор был завален какими-то коробками и свертками, из которых торчали самые немыслимые предметы вроде сломанного пенсне, бесконечных плечиков для одежды, связанных узлом галстуков тридцатилетней давности, разного рода коробочек, одну из которых Ласточка как-то из любопытства открыл и обнаружил огромную коллекцию монет самого маленького достоинства из многих стран (там была и родимая, изрядно почерневшая двушка 1961 года, и болгарская стотинка). Из двух больших окон в коридоре виднелась все та же текстильная улица, а в самом углу находился крошечный железный черный столик, на котором стоял телефон, и крошечный черный стульчик.

Ласточка собрался было выполнить завет Марты и позвонить маме в Москву (он почему-то спокойно начал произносить «Москва», хотя раньше прибегал к разного рода эвфемизмам), но по дороге к телефону наткнулся на обрывок газеты, приклеенный хозяином квартиры скотчем к стене, и остановился, чтобы прочесть: «В 1863 году родился Генри Форд, слесарь, сначала собравший в собственном сарае автомобиль, а потом решивший усадить в него всю Америку. У него был скверный диктаторский характер, он не курил, но все время жевал какие-то тянучки, поощрял антисемитские организации, боролся с профсоюзами, но обожал пение канареек».

Заметка на этом не заканчивалась, однако Ласточка сразу посмотрел на подпись под колонкой: да, он не ошибся, это был опус хозяина квартиры, журналиста, подрабатывающего сразу в десятке газет, низкорослого французика, носившего шляпу и усы, избегающего холестерина и завтракающего свежим грейпфрутом, холостяка, а может быть, даже и девственника.

Прямо из коридора шла дверь в его комнату, большое белое холодное помещение с окнами без штор. «Надеюсь, Марта все-таки заведет шторы, – подумал он. – Не умирать же принародно». В комнате помимо кровати, поставленной в самом темном углу, находились также два пустых хозяйских шкафа, в одном из которых лежали три рубашки, свитер и сменные джинсы. Остальное шкафное пространство занимали какие-то лепестки и лавандовые трубочки – видимо, хозяин в свое время боролся с молью. Еще кое-где попадались сломанные карандаши и исписанные ручки. В общем, там стояли два гроба, которые поскрипывали в такт паркету, когда Ласточка начинал уж слишком энергично расхаживать. Еще в комнате был черный мраморный камин, который, по свидетельству хозяина, никогда не работал, и от этой черной обгорелой дыры и от этого мрамора делалось неуютней и даже как будто холодней. Одна дверь оттуда вела в комнату хозяина, где вовсе не было окон, но была кое-какая обстановка, телевизор допотопного образца, два встроенных в стену платяных шкафа, доверху набитых шляпами, а на полу лежал ковер. В самом начале своей жизни здесь Ласточка частенько захаживал в эту комнату, смотрел телевизор, и особенно запали ему в голову две рекламы. В первой дама, одетая феей, вся в лиловом, с огромным фиолетовым конусообразным колпаком в золотых звездах, медленно спускается по многокилометровой винтовой мраморной лестнице, и шлейф ее платья, тоже весь в золотых звездах и похожий на гигантский хвост, ползет за ней, устилая ступеньки лиловым в золотых звездах бархатом. И вот она все спускается и спускается, камера показывает ее сверху, и поэтому кажется, что какая-то воронка засасывает ее, движение ускоряется, и вдруг она видит у подножия лестницы красавчика с набриолиненными волосами. Она распахивает объятия, платье со шлейфом, покрывшее всю лестницу, слетает с нее, и он, красавец, устремляется к ней навстречу с огромным флаконом в руке. Они страстно обнимаются, он протягивает ей флакон. «Духи “Шанель”, – говорит она, – вот в чем секрет настоящего счастья». Другая реклама, врезавшаяся ему в память, напоминала о Мартином брате Андрее. Атлетического сложения красивый юноша, блондин, загорелый и сильный, в умопомрачительных голубых (под цвет глаз) плавках прыгает со скалы в море. Камера, замедляя движение, любуется полетом. Затем идеально выпрямленное мускулистое тело входит в голубые воды (один этот кадр у чувственных женщин должен вызывать ощущение, близкое к оргазму), после чего из воды вместо юноши выскакивают два флакона мужского одеколона после бритья, а с неба на парашюте спускается надпись «Одеколон “Клиф” – для сильных духом мужчин».