Антонина Медведская - Тихие омуты Страница 28

1

Казалось, что Ухля ниоткуда не вытекает и никуда не впадает и что появилась она чудом: пала серебряным поясом на торфяные перины да так и застыла в сонной дреме, объятая шальным разнотравьем.

Берега Ухли щедро украшены незабудками, и мы, поселковые девчонки, охапками таскали в свои дома эти милые голубые цветочки, ставили их в глиняные миски с водой, и цветы, долго не увядая, украшали наши скромные горницы.

И венки мы плели из незабудок, когда в воскресные погожие дни собирались на берегу Ухли. Один венок – на голову, второй – на воду: «Плыви, мой венок, к суженому-ряженому, принцу заморскому…». Но не тут-то было: наши венки не желали уплывать ни к каким заморским принцам, а прибивались к берегу и оказывались у наших босых ног. Но это нисколько нас не огорчало, мы тут же о венках забывали и, уютно устроившись на разостланном покрывале, принимались вязать кружева из белых катушечных ниток. Свою работу сопровождали пением. Мальчишки, наши одногодки, кричали нам с противоположного берега:

– Эй, девчонки! Что разорались во всю мочь, рыбу пугаете!

– Ничего, ничего, девчонки, пойте! Пусть погорланят, нашлись запрещальщики… – усмехалась самая старшая из нас, Ванда.

– Эй вы, рыболовы, – кричала она громко, – не нравятся наши песни, уходите подальше со своими удочками.

В руках у Ванды вязальный металлический крючок мелькал так быстро, что в глазах рябило. Ванда – рукодельница замечательная, а мы все – так себе, но все же и у нас получались немудреные кружавчики и прошвы, и нам было приятно сознавать, что и мы не лыком шиты.

– Зина! Давай-ка для затравки парочку частушек про любовь, – просит Ванда.

И Зина, самая озорная девчонка в поселке, будто только того и ждала: поведет изогнутой бровью, отбросит за спину темную косу и звонко запоет:

Незабудочку сорвала,Слеза капнула на грудь,Ох, я вздохнула и сказала:«Ваня, милый, не забудь!»

Как только Зина Майорова начинала петь частушки, парнишки поднимали настоящий бунт и не просили по-хорошему, а требовали, чтоб утихомирилась Зинка-корзинка, а не то…

– Вот визжит, вот визжит! От такого визга рыба не то что разбежится, а начнет дохнуть! – кричали рыболовы.

– Если Зинка не утихнет, то учиним расправу.

Но их угроз мы не боялись и пели с наслаждением и про Стеньку Разина, и про Марусю, что отравилась, и про коногона с разбитой головой. Мальчишки все реже выказывали свое недовольство и затихали совсем, когда Клавка Кожура брала в руки гитару. Она касалась струн и низким красивым голосом «под цыганку» начинала петь свою любимую:

Бедная девица, что тебя бросилоВ бурные волны реки,Горе ль тебя к этой смерти подвинуло,Люди ль тебя довели?

Закончив эту песню, Клавка пела уже другие цыганские романсы, а мы слушали и завидовали: надо же так петь, настоящая цыганка! И на противоположном берегу воцарялась тишина. Рыболовы замолкали, только время от времени молниями мелькали рыбешки, попавшие на крючок и выхваченные из воды удильщиками.

В удачные дни мальчишки приносили своим матерям увесистые куканы рыбы, и тогда до полуночи гулял по поселку приятный запах свежей ухи. Но по воскресеньям, как правило, часть улова шла в артельный котел. И тут уж рыбакам без нас, девчонок, не обойтись. Они переправлялись на наш берег и небрежно бросали к нашим ногам немало рыбы, сверху швыряли пару карманных ножей. К этому моменту у нас уже вовсю пылал костер. У огня стояло закопченное ведро с водой, рядом в холодке лежало все, что положено для ухи: картошка, лук, лавровый лист и перец, и обязательно хлеб – один, иногда два каравая.

Это был настоящий хлеб, испеченный нашими матерями в русских печах, ароматный и вкусный, пышный и румяный… Такой хлеб грезился нам долгими днями, снился по ночам, когда навалился на наш народ страшной бедой убийца-голод. Гадали люди, думали, кто ж такое злодейство утворил? Кто так похозяйствовал на погибель людскую? И кому ответ держать за миллионы погубленных жизней?

Последний наш пир на берегу Ухли с хлебом и песнями был в конце августа 1930 года. А через год всех нас, еще зеленых подростков, разогнал голод. Кого куда! Одни нашли последний приют на погосте, другие отправились колесить по стране в смрадных вшивых вагонах в поисках чуда – сытых уголков. Все в нашей жизни спуталось, поломалось. Рухнули радужные планы. А как мало хотелось нам: жить в родном поселке, работать на нашем стеклозаводе. И родители тут же, что еще надо? И никакие заморские принцы нам не нужны. Наши принцы были рядом. Каждый из них еще в школе выбрал себе принцессу, ревниво оберегал ее, тайно подбрасывал записочки… Будущее казалось таким надежным: любовь, семья, работа. Зачем, зачем же грянула такая лютая беда, такое лихо? И не было спасения от него, не было! А потому над серебряным поясом Ухли, над роскошными зарослями голубых незабудок потянуло смрадным запахом смерти.

Подметили в народе, что одна беда не ходит. Творило черное кровавое буйство и другое лихо. Часто так бывало, ворвутся в дом, избу, барачную конуру глухой ночью чужие люди, поднимут онемевших от страха хозяев с постели и, отшвырнув детей, с плачем прильнувших к родителям, уводят кормильцев в неизвестность, навсегда, на веки вечные. Исчезали отцы, матери, братья, сестры, юные сыновья и дочери… За что их хватали по ночам, за что жизни лишали, детей сиротили? Кто же и когда и за это злодейство ответ держать будет?! Кто и когда?

2

Заросло травой кострище, где мы недавно, счастливые, варили уху и пели песни. И строили планы на будущее, мечтали, не чуя беды. Выловили в Ухле рыбешку, будто сквозь сито процедили реку. Опустели берега. Ни души! Только одна я каждое утро бегаю вдоль сонной воды узкой тропкой, проложенной рабочими торфоразработок. И не по доброй воле и охоте – дело гонит: ношу брату Сашке обед. Бегу быстро, чтоб не остыла пшенная похлебка. В узелке, который несу, кроме крынки с похлебкой кусок хлеба с мою ладошку. Хлеб черный, вязкий, кислый, но все же – хлеб! И мне никак не отделаться от этого хлебного запаха. Он, этот запах, до того хорош, что нет сил: сосет под ложечкой и кружится голова. Только бы не зацепиться за кочку, не упасть, не уронить бы узелок с крынкой. Бегу, бегу и пытаюсь обмануть себя, как-нибудь заглушить чувство голода. Глубоко вдыхаю запахи трав и цветов, но к своей досаде не слышу этих медвяных ароматов: пахнет хлебом!

Мой брат Сашка – рабочий, добывает топливо для стеклозавода. В бумажке из сельсовета прибавил себе два года и стал не четырнадцати, а шестнадцатилетним парнем, что и надо было, чтоб устроиться на торфозавод. И теперь ему, рабочему, полагался повышенный паек: восемьсот граммов хлеба, сто пятьдесят граммов пшенной крупы и тридцать граммов растительного масла. Все это выдавалось каждодневно на торфоразработках в конторке прорабом и по совместительству завхозом дядей Васей. Он точно взвешивал эти продукты – ни полграмма меньше, ни полграмма больше – будто это были не куски хлеба, крупа и постное масло, а самое опасное лекарство.

Сашкин паек – немыслимое богатство по тем голодным временам. Он приносил его вечером после работы и вручал маме. И если бы все это добро ему одному, то-то жил бы он барином, но… Не получалось так, дома семья, иждивенцы. Иждивенцам полагалось только сто пятьдесят граммов этого горе-хлеба на день, и все, и больше ничего. Только хлеб, малый квадратик, испеченный Бог знает из чего. Но и такой хлеб был дорогим и желанным благом.

Отец получал рабочий паек: четыреста граммов хлеба на день. К хлебным выдавали еще и другие продуктовые карточки. В аккуратных квадратиках было напечатано: «сахар», «жиры», «крупа», но никаких жиров, сахара, круп в наш поселковый магазин не привозили и карточки не отоваривались. А за хлебом надо было ежедневно отстаивать длинную очередь. Это было моей обязанностью.

Первым сдал отец, он ослабел, оставил свой станок у печи с раскаленным стеклом и перешел на работу в шорную мастерскую при заводе. Десять заводских лошадей отвозили изделия стеклозавода на железнодорожную станцию летом на телегах, зимой на санях. Известно, если лошади все время в дороге, сбруи на них не напасешься. Только успевай, шорник, чинить да латать.

В прошлом знаменитый садовник, стал отец мастером-стеклодувом высокого класса. Не «сидел» на банках, бутылках, стаканах – его работой любовались, выставляли в директорском кабинете напоказ. Кувшины, вазы для цветов, удивительные конфетницы и разные иные диковинки поражали причудливой формой, красотой. Мог отец сделать из стекла и прозрачную лебединую стаю, взлетающую с зеркального озера, а то и грибную семейку под разлапистой хрустальной елью… Работая в шорной мастерской, он страшно тосковал по стеклу, по ночам мучился от бессонницы, вздыхал.

– Ну, что ты себя изводишь? Сидишь спокойно, чинишь хомуты с постромками – работа эта сейчас аккурат по твоим силам. Вон молодые мужики и те у печи за верстаками не выдюживают без еды, а ты ж человек в годах, – утешала его мама, как могла.