Антонина Медведская - Тихие омуты Страница 27

Не успели затихнуть дружные хлопки родителей и гостей, как ребята, явно осмелев, грянули вторую песню:

Сижу за решеткой в темнице сыройВскормленный в неволе орел молодой…

Лица у ребят строги. Они позабыли о своих лаптях, растоптанных валенках, латаных портках из самотканого полотна, ясно представляя себе грустного орла, что махал крылом на свободе и клевал кровавую пищу. Хор пел вдохновенно.

Кто-то из баб всхлипнул, кто-то из мужиков горько вздохнул и полез в карман за махоркой.

Но вот закончили ребята пение, Дмитрий Иванович опустил руки, поклонился. Народ зааплодировал, загудел на все лады: понравилось пение, а счастливые хористы ушли за дверь, что вела в учительскую, и стали ждать: им еще предстояло аккомпанировать танцорам, исполняющим «Лявониху»; музыки нет никакой, а потому под их пение четверо ребят пустятся в пляс. И когда из-за двери учительской послышалось: «А Лявон да Лявониху любил, он ей черевички купил…» – на сцену выскочили танцоры в лаптях, в отцовских и материнских зипунах. Ребята так старались, так топали, приплясывали, что шаткие подмостки только чудом не разваливались.

Под бурные хлопки Костя и Саня закрыли занавес. Зал шумел, веселился, по душе пришлась и «Лявониха».

Но вот Дмитрий Иванович объявил, что сейчас ученицами второго класса будет исполнена игровая сценка. Костя и Саня подмигнули нам, держитесь, мол, а у меня душа ушла в пятки. Мальчики развели занавес-рябушки в разные стороны. И вот я одна перед народом, на меня глядят во все глаза. Над моей головой горит керосиновая лампа-десятилинейка. Под ногами шаткие подмостки. В голове шум, все нужные слова вылетели: «Что говорить, что говорить?» Бешено колотится сердце… «Ох, болею я, старуха…», – это Дмитрий Иванович подсказывет и ободряюще кивает головой – мол, не робей. И происходит чудо, память возвращает нужные слова, и от его доброй улыбки становится спокойнее на сердце.

Ох, болею я, старуха,Не могу в избе прибрать,Вижу плохо, слышу глухо,Видно, скоро помирать…

Я горблюсь, трясу головой, изображая древнюю богомольную бабку, голос мой дребезжит. Ворчу и осуждаю, поругивая, барыню, безбожницу, гулену, расфуфыренную в пух и прах. Ее изображает Аня, у нее очень хорошо получается, она вертит над головой зонтиком и все время ехидно спрашивает меня: «А скажи, бабуся, сколько ж тебе лет?»

Взрослые следят за тем, что происходит на сцене, затаили дыхание. Первые наши зрители на первом в нашей жизни театральном представлении.

– Але ж нада гэдак! – подал голос дядька в старой кроличьей ушанке, когда наша сцена подошла к концу. Вот и окончен наш концерт. Все артисты школьной самодеятельности вышли на поклон, с трудом уместились на подмостках, а благодарные зрители хлопали и хлопали в ладоши и расходиться стали только тогда, когда керосиновая лампа под потолком в последний раз мигнула и от нехватки кислорода погасла.

20

Шел уже второй день каникул, а мой отец за мной все не приезжал. «Что случилось? Неужели мои родители решили насовсем отдать меня Атрашкевичам? Дядька Вениамин, поглядывая, как я с заплаканными глазами перебираю за столом фасоль, заговорил:

– Ну чего тебе ехать в это Бабаедово? Там и без тебя едоков навалом. Нам же без тебя скучно станет. Да и тетке Анеле надо помочь то-се, ей без тебя сейчас и жизни нет…

Я молчу, складываю в миску крупные фасолины, белые и рябенькие, дядька Вениамин вздыхает.

– Не приехал твой батька, дак у него дел по горло. Приедет, никуда не денется…

Отец приехал, только случилось это не скоро – в начале весны, когда я уже и ждать перестала и смирилась с мыслью, что родители отдали меня Атрашкевичам насовсем. Он вошел в дом, усталый, давно не бритый и, поздоровавшись, прямо с порога огорошил:

– Покидаю я Бабаедово, перевожу семью в рабочий поселок на реке Ухле, словом, на стекольный завод вертаюсь. Я ж был мастером не из последних. А в деревню в войну переехал, дак… Семью ж от голода спасал. Да вот который год бьюсь, бьюсь, а толку – пшик!

– От как! – с грустью покачал головой Вениамин и посмотрел на меня так, будто вот-вот заплачет. Мне подумалось: «Худо ему будет без меня! Кто ему капли в глаза закапает так, как это делала я? Кто оторванную пуговицу пришьет, рукавицы поштопает? А кто ему почитает сказки, он их любит не меньше детишек. Жалко мне дядю Вениамина.

Он тихий, совестливый и безотказный молчун. И самый добрый. Сколько раз украдкой от Анели и Адама вкладывал в мою сумку-мешочек краюшку хлеба с куском ветчины, такое случалось даже в дни великого поста. Мы с Аней просили у Бога прощения и с огромным удовольствием уплетали эту замечательную еду на большой переменке в школе, поминая добрыми словами дядю Вениамина.

Отец сходил в школу к Дмитрию Ивановичу и взял справку, что я закончила второй класс Кузьминской четырехлетней школы. А когда он вернулся и стал благодарить Атрашкевичей за то, что они меня «пригрели», я побежала прощаться с Дмитрием Ивановичем и ребятами.

Баба Ева позвонила на переменку.

– Покидаешь наше Кузьмино? Ну-ну, раз с семьей едешь. А то нехай бы себе выучилась тут, – сказала она.

Ребята высыпали из класса, окружили меня, стали расспрашивать, куда я еду и почему. Далеко ли эта речка Ухля и стекольный завод? И что на этом заводе делают? Аня обняла меня, светлая слезинка горошинкой покатилась по ее упругой румяной щеке. Костя Шорох отвернулся к окну, и ребята не убегали на улицу озорничать, стояли кружком и уже ни о чем не спрашивали, а только молча смотрели на меня, и я поняла по их глазам, что все они сожалеют о моем отъезде.

Дмитрий Иванович взял меня за руку и увел в учительскую, усадил напротив себя на стул.

– Я верю, что ты станешь хорошим человеком. Желаю тебе на новом месте самого доброго. Очень хорошо, что в поселке, куда уедешь с отцом, есть школа-семилетка. Закончишь ее – это уже великое дело, а там иди учиться дальше.

– А я вас, Дмитрий Иванович, буду всегда помнить, потому что вы очень добрый.

– Будь счастлива. И поспеши: тебя ждет отец, он торопится.

Аня Седых, Костя Шорох и Саня Грибок прибежали вслед за мной к Атрашкевичам, Дмитрий Иванович отпустил их с урока проводить меня. Атрашкевичи с трудом усадили их за стол: ребята стеснялись. Перекусив на дорогу, мы попрощались с Атрашкевичами, уселись на сани, и конь повез нас знакомой дорогой. Я оглянулась: старики Атрашкевичи, все трое, стояли рядком, сложив на груди руки, большие, изработанные, и смотрели нам вслед…

Мои кузьминские друзья проехали с нами километра два, попросили отца остановиться, придержать коня и, соскочив на обочину дороги, долго махали руками, затем круто повернулись и пошли мимо ельничка в свое родное Кузьмино.

Вот так и ушли они из моей жизни, оставив о себе светлую, щемящую память.

– Жалко тебе, дочка, Кузьмина?

– Жалко…

Он привычно взмахнул кнутом, конь побежал быстрее: домой не из дома. Проворнее завертелись и затарахтели колеса. Знает ли безотказная животина, что через пару дней у него будет новый хозяин – Тялох, отец уже и задаток получил. А Тялох – не отец, уж если замахнется кнутом, то ударит, не пожалеет. Видела я, как Тялох безжалостно бил своего коня, когда телега с дровами завязла в грязи. Вот так же будет бить и нашего. Жалко коня, жалко отца. Он задумался. Как же мой папка постарел, четче обозначились скулы, глаза запали, седая щетина топорщится стерней на его лице. Поняла я: одолевают отца невеселые думы. Как-то все устроится на новом месте, повезет ли с жильем, работой? Да дал бы Бог благополучно довезти семью до поселка…

Через два года на стекольный завод приехал бабаедовский Бронька Вольгин. Он рассказал нам все деревенские новости. Отец спросил:

– Ну а про Атрашкевичей из Кузьмина что слыхать?

– А худо слыхать. Раскулачили их, забрали у них дом и все остальное – скот, хлеб, одежду. Все подчистую. А их самих с малыми узелками посадили в казенную телегу и увезли, кто знает куда…

Мама сцепила на груди руки, с болью в голосе спросила:

– Господи! За что же их, таких трудяг, таких старых?

Сама смотрит на Броньку, ждет, надеясь, что Бронька ответит: он же должен знать, раз комсомолец. Но Бронька, потупив глаза, молчал: он больше ничего не знал про стариков Атрашкевичей. Увезли на казенной телеге с малыми узелками – вот и все!

Часть II

Незабудки, незабудки…

«Незабудочку сорвала,Слеза капнула на грудь.Я вздохнула и сказала:«Милый Ваня, не забудь!»

Он бы не забыл, но его нет – умер от голода. И девчонка – в чем душа держится, опускает охапку незабудок на горячий песок под сосной.

1

Казалось, что Ухля ниоткуда не вытекает и никуда не впадает и что появилась она чудом: пала серебряным поясом на торфяные перины да так и застыла в сонной дреме, объятая шальным разнотравьем.

Берега Ухли щедро украшены незабудками, и мы, поселковые девчонки, охапками таскали в свои дома эти милые голубые цветочки, ставили их в глиняные миски с водой, и цветы, долго не увядая, украшали наши скромные горницы.