Петр Краснов - Заполье Страница 29

– Кстати, не выпьешь – с устатку?

– Нет. И так дурной. Скотинеем, на глазах, – он явно завелся, глаза мерклыми стали, – как, скажи, нанялись – не думать. Да, брат, бездумствовать – это и значит безумствовать, одного корня… И на молодежь глянь, на акселератов: это ж бройлеры – жрать, срать и спать, все в родителей, восьмидесятнички, самоосознание себя в истории, в народе, во времени – на нуле. А мы все надеемся: продерут глаза, научит нужда блох ловить… да не научит, если не хотят! Чему угодно учатся, только не своему.

– И что предлагаешь, компанию антирусскую запускать? Ко всему визгу этому вдовесок?

– Не знаю. Ей-богу. По самолюбию бить… а найдешь у них, самолюбие? У кошек больше. И на совесть давить – как сядешь, так и слезешь с человека с нашего… Не знаю, тебе видней, может. На то и посажен здесь. Но делать что-то надо, думать. Брать чем-то. – И сказал, без перехода всякого: – А этот, Каменский ваш или как там его… вовсю разгулялся, гляжу. По больному бьет. Так бы и надо, а… Без разбору лупит, востер. И нашим, и вашим. Познакомил ты в прошлый раз, а сказать ничего не сказал… что за карла?

– Ты что-то уж сразу так… Серьезный – не меньше, кстати, чем ты. И глубокий, пожалуй, сложный… до дна не достанешь. Колонка эта – пустяк, больше балуется, для задору… А вот газеты самой без него бы не было, это знай. Расскажу как-нибудь. А внешнее… Жизнь и не то с человеком делает. Наизнанку вывернет – и не пожалуешься, некому. Человек, иной раз думаешь, вовсе не виноват.

– Не скажи… – Поселянину, как видно, не очень и хотелось об этом говорить, тем более спорить. – Внешнее уродство и внутреннее – это, знаешь, друг от дружки недалеко. Связано, и ты мне не толкуй. Да хоть в сказках даже, хоть где. А добрые квазимоды в книжках… для дураков эти басни, на публику. Обиженные – они чаще злые. Гюго там всякие, короленки, горькие-сладкие, гуманисты эти с разбором – знали, с кем цацкаться, кого в герои тащить. С кем шашни водить – ну, хоть в деле Бейлиса. От их гуманизма полмира потом занялось… Ладно, – и усмехнулся, – это я так, вообще. Пусть живет. У тебя кофеек вроде был…

– А-а… ну конечно, пошли. Так ты принял их дела, или нет еще? Бумаги, говоришь?

– Принимаю. Главное, чтоб долги не подсунул, не оставил – свои. Прохиндей же. Вот и проверяю адрески тут кое-какие, секретные, навещаю. А то навесят потом – не расчихаешься.

Зашли к Левину, в общую, Алексей поздоровался негромко, сдержанно – впрочем, вполне учтиво. Но не с Димой было в ней меряться, в учтивости: из-за стола своего с компьютером вышел к автору, обеими руками приложился в рукопожатье; и Владимир Георгиевич, с утра оказавшийся здесь и на телефоне своем – сам поставил – по делам бесчисленным висевший, приветственно поднял из угла своего с окном длинную ладонь, разулыбался. Остальные в разгоне были, за материалами.

– Как у нас там с кофе?

– Пор-рядок, шеф! Рабы на плантациях горбатятся, богема пьянст вует и в меру сил развратничает, элита… А вот с элитой посложней: то ли бездельничает она, то ль ворует вовсю… Ходят слухи, что ее вообще не было и нет. Загадка! И вы не поверите, шеф, что при всем при том напиток еще, как ни странно, есть…

Иван только хмыкнул усмешливо, а Поселянин, поближе к агрегату усевшись и осматриваясь, бросил:

– С элитой надули нас, верно. Надрали.

– А что так… страдательно, позвольте спросить? – Мизгирь включил у себя мельницу, с мягким шорохом зашумело. – Почему прямо не сказать: элита надрала, да и сами мы, того, надрались – в добровольном порядке… Развести себя дали по полной, то есть.

– Согласен, – зевнул Алексей. Он, кажется, жалел уже, что поддержал, сам ввязался в этот повсеместный ныне и какой-то обессиливающий, подозревал Базанов, треп; но и «завод» еще оставался. – И какая там элита, если продалась? Элиты не продаются. А этих всех – в трибунал, козлов. С гэкачепе вместе, тех тоже, маразматиков, за невыполнение долга. К стенке холодной, в науку. Этим самым… потомкам нашим, чтоб остереглись.

– Не против, в принципе. Только элита ведь – она одна, вот эта. Какую вырастили, другой нету.

– Я хлеб ращу, мне до них, до этих…

– А вот вырастили же, и не отказывайтесь. И рабоче-крестьянских детей в ней, из народа, большинство ж! Было, по крайней мере. Не получается, выходит, из детишек этих элиты… продажны, неумны? Нестойки? Родового, как Иван вот Егорович говорит, интереса не разумеют, не имеют в крови и потому отстоять не могут – так? Так или не так?!

– Дело в отборе, – сказал Базанов. – А если он отрицательный, то хоть из какого слоя-сословия…

– А причем тут – отбор? Искусственный, он всегда может сбой дать, он субъективен и ненадежен потому, да-с. Вынесло нашего человечка из низов наверх, в высший свет, в совершенно непривычную, да и незнакомую ведь среду – и закружилась тыковка, и соблазны пошли, и расслабился, в чужой-то постели… А политика же именно там творится, в среде ему чужой и, повторю, малознакомой, с тьмою тонкостей своих; и пока он мало-мальски освоится, научится там хоть чему-то, хоть галстук повязывать, если вообще научится, – он столько глупостей вольных и невольных, столько дровишек наломает… на весь очередной отопительный сезон исторический, да, он и колеса государственные может по ложному пути направить, по бездорожью чертоломному… нет, скажите, не так разве? Да у него и взгляд-то, по менталитету сословному, куцый, близорукий по необходимости – крестьянский, скажем… только без обид, вас прошу, без гордынки, в данном случае неконструктивной; на год вперед взгляд, на сельскохозяйственный, опять же: посеять – вырастить – убрать. Страду одолеть – очередную, нелегкую, близкую!.. Мудрость жизни? Да! Н-но – не политика, не идеология, тем более, где муд рость попросту, я вам скажу, вредна даже, да-да. Там нужен просто интеллект, каковой сам по себе есть всего лишь предшествующая мудрости ступенька, – но который чтоб (он произнес это как «шоб», огрехи произношенья в таком роде бывали у него, когда высказать торопился, поспеть за далеко уже забежавшей вперед мыслью своей) наследованный был, отточенный в поколеньях… инстинк тивный, можно сказать, – и непременно чтоб с известной долей политической бесстыжести, политеса, а главное – ответственности врожденной перед кланом, классом своим, всосанной с молоком… Вы скажете теперь – матери? И вы далеко ошибетесь: кормилицы!.. В отборе дело, говорите? Да, но многовековом, естественном, где право по силе, а уж потом, много позже – сила по праву… Знать – это не только знатные, богатые, всем известные, но и знающие. Собак – и тех породы выводят по назначению, а вы хотите, чтоб с человеком без специализации обошлось, этого вы хотите?! – Руки его меж тем работали быстро, несмотря на видимую неуклюжесть некоторую, летали. – Не откажите принять чашечку… та-ак. Целые народы специализированы, да-да, кто на чем, а несколько даже на кофе вот этом, и в тридцать, знаете, уже старики, поскольку сверхнатуральный пьют – с кофеином, еще из зерен не изъятым, не вымытым на цели коновальские… Японцы на электронике, жиды на ростовщичестве издревле, на спекуляциях финансовых, а вот наш брат русский… – И хмыкнул, ручкой ложечки почесал в голове, с любопытством глядя на Поселянина, с ожиданьем каким-то. – Даже и не скажу, в чем… и во всем вроде, и ни в чем. Но уж точно не в государственной мудрости. Не-ет, элита – не редиска: быстро подергал, скоро-скоро другую насадил…

– Ее не сажают, редиску, – сеют, – грубовато, может, сказал Алексей. – А татарник приходилось видеть, большой? Сколько головок у него, и расцвели которые, и нет – считали? Так и тут, и не у нас одних.

– Да боюсь, другую голову враз не отрастишь…

– А я не боюсь. – Он говорил равнодушно, пожалуй и небрежно даже; и больше нюхал, кажется, чем пил его, кофе. – Худо без головы, конечно… еще хуже без царя в голове, как теперь. У вас тут курят? Вот спасибо… А уметь если, а когда надо было – Сталин за десяток лет вырастил. И другим еще понаставили, головы. Образумили.

– Ну, ей и цена такая: на одно поколенье хватило – с натягом, – неожиданно жестко, если не злорадно проговорил Мизгирь, – с маразматическим уже, действительно, всем курам забугорным на смех. Аристократия, нечего сказать: из мавзолея выкинул преемничек, закопал и сверху поссал…

– Цена ей – победа, – заступился Иван, оглядываясь на дымившего хмуро Поселянина, – я ту имею в виду, большую. Никто такой и никогда победы не имел. Никто.

– И пораженья нынешнего – это в мирное-то время… из всякого ряда вон, ошеломительное! И позорное, еще позорней царского – в виде фарса уже намеренного, с предательством уже тотальным, которого тоже мир не видывал… не элита это – дерьмо, беспринципней бомжей. А итог, общий?

– Как всегда, – пожал он плечами, – предварительный.

– Ну уж нет уж, Иван Егорович, избавьте, для меня эта вечная предвариловка ваша никак не подходит – как и для него, – он длинный узловатый палец выбросил в сторону Поселянина, словно наткнуть на него хотел, – и для вас самих. Победа вчерашняя, проблематика всякая завтрашняя – не актуально это все для нас: вчера нас не было, завтра не будет… сколько уж говорено меж нами! А есть – сегодня, и я в нем, пораженец, человек пораженья, и что мне прикажете делать? – И жадно к чашке припал красными своими меж начатков, остатков ли бороды губами. – Что?..