Андрей Углицких - Оковы тяжкие падут. Повесть Страница 3

Примерно так же, по мнению Долоты, обстояло дело и с большинством российских управителей: за какое доброе дело ни возьмутся – все из рук валится. Или перекалят материал, или не дотюкают. Или не раскочегарят, как надо, горн, или рукавицы забудут надеть, руки о заготовку обжигают. Единственное, что лихо получалось в итоге – тот самый «пшик»… Особенно часто сказка эта, с «пшиком», почему-то вспоминалась Долоте, когда наблюдал он из окна кухонного (из него лучше всего видно было) за участившимися в последнее время салютами праздничными.

Самое же любопытное заключалось в том, что и народ-то уже как бы и не возражал против экспериментов, которые осуществляли над ним власти, со временем привыкаешь ко всему. К чморению – тоже. Может, это какой-то новый, неизвестный науке, вариант синдрома «стокгольмского»? Смирился, выходит, окончательно. Исправно умирал, ничего не скажешь, как назначено и где велено. По первому, так сказать, призыву. Десятками, сотнями тысяч, миллионами дуба давал. Дуплился, жмурился – любо-дорого посмотреть, голова к голове, ноги к ногам – аккуратно! В отдельные исторические периоды (голь на выдумки хитра) даже в штабели приспособился укладываться сам, заранее, значит, чтоб оставшимся потом с трупами не вожжаться, а то ведь не натаскаешься. При масштабе таком руки отвалятся… Как туда уходил? А по-всякому: и куражно успев рвануть рубаху на груди (на миру и смерть красна), и тихо отходя к деду Кондратию в безбелковых отеках несчетных голодоморов и лагерных дистрофий. Иногда успевая за секунду «до» выкрикнуть: «Да здравствует великий вождь мирового пролетариата дорогой товарищ Сталин!» Но по большей части все же молча. Как и жил… Факелами пылающих старообрядческих скитов и огоньками папирос следователей НКВД освещая великую традицию российского «народочморения». Дальше – больше. С известного времени начал народ даже условно делить чморильщиков своих на условно «хороших» и «плохих». «Плохими» стали те, при которых «ни хрена не прибыло». Ни стране в целом, ни собственному подворью в частности. А «хорошие» – те «чморили», конечно же, не только ради самоутверждения. Еще и приварка какого-то ради. В виде территорий, к примеру. Иными словами, если народишко поморили для забавы барской, для баловства, в общем, это хреново; но вот если человеческий материал пошел впрок, в какое-то осмысленное дело, если потрачен, израсходован был, скажем, на приращение территорий – это уже совсем другой коленкор…

Что еще удивляло Долоту при чтении Карамзина, к примеру? Вселенская отзывчивость населения гнобимого! То, как народишко трогательно, благодарно откликался на любое, пусть даже самое мизерное, но человеческое отношение к себе, платил даже за снисходительные подачки сердцем полным и любовью, помнил о «доброте» той вечно и детям своим помнить завещал. И – детям детей. Даже если речь шла о сущих объедках со стола барского.

Долота долгое время пытался понять, на что же похожа эта самая «отзывчивость»? Потом догадался, что напоминает она ему взаимоотношения барина с побиваемой собакой своей. Ведь точно так же дрожащая всем тельцем сучонка, наказываемая барином, пытается порой подластиться, подладиться к длани его, карающе воздетой над головой ее ушастой в ходе осуществления экзекуции (а вдруг передумает тот и вместо оплеухи, снизойдя, снисходительно потреплет по холке?).

В этом смысле ничего в истории российской никогда особо не менялось. Единственным отличием текущего момента от эпох, скажем, Иоанна Грозного или Ивана Калиты был выход текущей демографической ситуации из-под контроля, поскольку, если раньше величина необоснованных потерь людских никогда не превышала некоего критического уровня, за которым может начаться физическое вымирание государства, то сейчас, в начале двадцать первого, дождались, что называется! Другими словами, народишко-то раньше пошустрее был, успевал, сволочь, размножаться быстрее, чем его истребляли. Бей его, режь его, жги – а всё в итоге меньше не становилось. Наоборот, бывало, что еще и прибывало. А теперь – словно бы перерезана оказалась самая важная становая жила, словно бы надломилось что-то в самовоспроизводящем механизме. Захирело население дальше некуда. Вымирать, сука, стало! И радо бы, как говорится, голову свою холопскую на блюдечке очередному царю поднести, поразвлечь на десерт властителя своего, да кончаться стали вдруг сладенькие головы холопьи на Руси. Выходило, что едва ли не всех извели. Поэтому-то власти и реагировать стали жестко, негодовать, пенять неблагодарному. Да и как тут не разгневаться, тут уж любой из берегов выйдет, даже самый благосклонный и снисходительный – единственной ведь радости и смысла существования вознамерился лишить руководителей народец подлый! Игрушки любимой! И народ должен был, обязан был чувствовать себя виноватым. Как, следуя в русле логики данной, должен был ощущать вину свою, к примеру, Мишка из детского стишка – за коварство косолапое свое, за удар, нанесенный неокрепшей психике ребенка вызывающим фактом членовредительского самоуронения на пол. Потому что должны мы, должны – и все тут! – в ответе быть за тех, кого приручили! Кому же теперь мальчик тот лапы отрывать должен? Себе, что ли?.. Остановились на первом.

3

Долота вышел на улицу и в очередной раз удивился обилию снега. Белым-бело… А еще – и шел, и шел, сыпался с небес… Белый-белый. Долота вспомнил: «И ртом ловлю роскошный снег…» И решил «поймать» вологжанина на слове. Начал ловить… Стоял, как дурак, посреди улицы с открытым ртом. Минуты три. Забыл про работу даже. Несколько снежинок попало. Снег показался доктору на редкость безвкусным, сухим и колючим. Ничего «роскошного» Долота в нем для себя не открыл. Выходило, что присвистнул Николай Михайлович. Эх, Тотьма, Тотьма! Одно слово – поэт.

Какое-то время Николай Петрович торчал возле подъезда, вдыхая полной грудью холодный воздух, удивляясь утру, снегу, радуясь тому, что снег – идет, что сам он, Долота, – жив, что дворник, несмотря ни на что, расчищает, разгребает большой деревянной лопатой дорожку, а в детский сад, расположенный по соседству, несмотря на столь ранний час, везут на саночках тепло закутанных детей. И у ребенка, того, в саночках, в руках, прижатых к груди, – машинка яркая, красная. Пластмассовая. Навороченная. В его детстве таких еще не было… В общем, верблюжий караван выстывшего за ночь города, понемногу отвоевывая у холодной утренней полумглы жизненное пространство, прогревая, разминая свои натруженные ноги, встал с промерзшей земли и, покачиваясь, неспешно двинулся в очередной свой дневной переход. Двинулся за ним вслед и Николай Петрович. Как подсолнушек за солнцем июльским. К метро…

Он давно уже усвоил правила той незатейливой игры, «чморилки», которую в которую играли со своими гражданами власти. Игра заключалась в том, чтобы говорить одно, но делать – строго противоположное, обратное тому, о чем говоришь. Например, вещать с высоких трибун о необходимости улучшать и повышать уровень жизни населения и, одновременно, неуклонно ухудшать его жизненные условия, за счет, например, не оказания последнему помощи медицинской. Точнее, делая таковую недоступной для наиболее уязвимой, самой неимущей части москвичей – пенсионеров и работников социальной сферы. То есть делая помощь эту условно платной. Последний прием показал свою исключительную эффективность.

Или, принимая постановления и проводя совещания, посвященные проблеме доступности жилья, одновременно вести дело так, чтобы за полгода цены на недвижимость, и без того баснословно высокие, взлетели, как на дрожжах, еще выше поднялись, взмыли, буквально, до небес.

Еще одной эффективной игровой формой стала весьма перспективная шняга под кодовым названием: «Преодолей препятствие, превзойди себя!» Генетически восходила она к хорошо знакомым детским забавам с жуком. Помните, ловится какой-нибудь жук, майский, к примеру, и начинается игра: жука пускают в «свободное ползание». А он и рад, дурак, ползти. По полу. Суть игры заключается в создании препятствий, мешающих свободному передвижению насекомого. Ибо внезапно на пути ползуна возникает некая помеха, преграда, например, кубик или карандаш. Остановленный препятствием, жук начинает «думать»: застывает, как вкопанный, пытается просечь ситуацию, «молится». При этом он смешно и грустно шевелит усиками, потешно складывает передние лапки, словно бы спрашивая своих жучиных божков: «За что вы меня так? Что я вам сделал?» Наконец, так и не дождавшись ответов на поставленный вопрос, несчастливая тварь решается обползти кубик справа или слева. Но, дождавшись, когда истязаемый приблизится к разрешению возникшей проблемы и вырвется на оперативный простор, препятствие тут же переносится. Оно снова и снова устанавливается на пути жертвы. Так происходит до тех пор, пока либо жук не сдохнет, либо юного натуралиста не позовет на кухню бабушка, борщеца отведать наваристого. Или же пока шалуну самому не надоест наблюдать за мучениями жертвы. Последний вариант – самый редкий, поскольку хорошо известно, что аппетит приходит во время еды.