Ника Январёва - Слепая любовь. Лирическая повесть Страница 3

А ещё они обсуждали книги.

Чтение никогда не было для Ольги всепоглощающим хобби, она охотнее шила, вязала или возилась с младшими. Но волей-неволей, а приходилось осваивать программу по литературе, достаточно объёмную в старших классах.

А Юра с давних пор любил слушать по радио литературные чтения и всевозможные постановки. Да и тётя Зина никогда не отказывала ему в просьбе почитать. Специальные книжки для слепых были слишком громоздки и немногочисленны, Юра уже давно покончил со всем содержимым городской «слепой» библиотеки.

Размышления Юры о знакомых повестях и романах были тоже неожиданны и оригинальны: его же никто не направлял в русло школьной, «правильной» трактовки. И Оля постепенно тоже научилась избавляться от стереотипов, глядя на привычное с Юриной точки зрения и стараясь понять и выразить себя.

Не стремясь сознательно к тому, Оля стала лучше писать школьные сочинения.

– Вот когда таланты проснулись, – подтрунивал Олег, услышав об очередной дочкиной «пятёрке».

Говорили Юра с Олей и о родных, и о каких-то повседневных событиях. Совсем не говорили о будущем. Зачем? Хорошо было «сейчас» и «так».

Как-то в начале декабря Оля обмолвилась, что у брата Серёжи скоро день рождения, и она готовит ему подарок. Юра спросил:

– А ты тоже родилась зимой?

– Нет, что ты, я весной, 16 марта.

И разговор потёк дальше, не возвращаясь больше в прежнее русло.

Приглашать Юру на какие-то семейные праздники Оля, конечно же, не решалась: в неудобном положении не хотела увидеть ни его, ни родных. Поэтому обычно просто ссылалась на занятость, прибегая в парк на чуть-чуть. Так же было и в этот раз.

На торопливые объяснения Оли Юра кивнул. А потом взял её руку и неуловимым движением закрепил что-то на запястье. Пасмурный день после полудня совсем смерк, отгородившись низкими пухлыми тучами, и Оля поднесла руку ближе к лицу, чтобы рассмотреть. Это оказался широкий браслет, замысловато сплетённый из нанизанных на леску крошечных разноцветных бусинок. Узор был причудлив и цвета подобраны с большим вкусом. Оля обрадовалась неожиданному подарку, а ещё больше – тому, что запомнил.

– Спасибо, Юра… – и не удержалась от вопроса :

– Тебе помогала тётя Зина?

– Что ты. Я плёл в тайне от неё, – не оправдываясь, не убеждая, а будто укоряя в неверии.

– Тогда ты просто чародей какой-то! – совершенно искренне восхитилась Оля, и подарок стал ещё милее. И не только подарок… Поцеловала в щеку и с чувством произнесла: – Спасибо, Юрочка.

И он, смущённо поправив очки, стал уверять, что сделать браслет ему было совсем нетрудно. И что определять цвета он запросто может подушечками пальцев.

– Разве ты забыла?

И, повторяя давний опыт, тронул её куртку, попав будто бы невзначай на плечо:

– Коричневый. Верно?

Тётя Зина подошла к Ольге как-то весной, когда Юрик с Джимом уже скрылись за поворотом, а Оля медленно брела, обдумывая недавний разговор с мамой.

В семье все уже привыкли к тому, что Оля дружит со слепым мальчиком, который никогда не заходит в гости. И никому в голову не приходило напрашиваться на знакомство: каждый имеет право на тайны и «личную жизнь». После истории с Егором последние сомнения Светланы улеглись: ну их, эти «модные компании» и современные увеселения! Общение с Юрой сделало добродушную, зачастую легкомысленную болтушку серьёзнее и вдумчивее. Даже вот учиться стала лучше. И так спокойно знать, что твоя подрастающая дочь не «где-то там», в сомнительном обществе сомнительных людей… И к десяти вечера обязательно будет дома.

Но вот уж и выпускной класс… И отчего-то беспокойство всё чаще появляется именно теперь, при взгляде на ставшую взрослой девушкой дочь…

– Совсем невеста стала, – любуясь на удаляющуюся Ольгу, улыбнулась как-то Светлане соседка.

И беспокойство обрело, наконец, чёткие контуры.

– Подумай, доченька, – говорила Светлана, обдавая теплом окружённых морщинками, но по-прежнему лучистых глаз, – ты уже взрослая. И ваша дружба с Юрой… Нет, упаси Боже, я не отговариваю тебя от этих встреч! Просто это не может продолжаться до бесконечности. Юра привык к тебе и, может, думает, что так будет всегда. Я ничего не имею против него. Но, Оленька, я не хочу для тебя судьбы тёти Зины – всю жизнь ухаживать за инвалидом. Ведь это же… Может быть, во мне говорит материнский эгоизм, но ведь каждая мать желает лучшего своему ребёнку! А всем сирым и убогим не поможешь… Я не собираюсь тебе что-то запрещать, насильно разлучать, устраивать скандалы. В конце концов, благими намереньями вымощена дорога в ад. И заранее, к сожалению, не узнаешь, где – счастье, где – западня… Просто подумай, Оля, как ты собираешься жить после школы…

И Оля думала. Вернее, перебирала в памяти мамины слова. На которые наплывали слова Юрика. Нет, ни о чём «таком» они не говорили. Просто его голос был постоянно с ней. И любые его слова были для неё значительными и важными, потому что из этого состояла большая часть её внутреннего мира. Но Светлана, по-видимому, не понимала, что души Ольги и Юрия уже накрепко вросли друг в друга.

…И тут вдруг – тётя Зина.

Оля сразу догадалась, что взволнованная седоватая женщина в сильно поношенном, но опрятном плаще и есть та тётя Зина, которую хорошо знала по рассказам Юрия.

– Извините, вы – Оля? – высокий голос прозвучал отчётливо, хотя и негромко.

– Да! А вы – тётя Зина, верно? – Оля смотрела с лёгким удивлением, но без дрожи в коленках и без самолюбивого «вставания в позу», нередкого у других при подобной ситуации.

Женщина кивнула.

– Она самая. Вот и познакомились. Конечно, следовало сделать это раньше, но Юрик… Пожалуйста, пусть он не узнает о нашем разговоре.

Тётя Зина некоторое время молча рассматривала Ольгу. Придыхание, с каким Юра всегда говорил о ней, вызывало и ревность, и горечь. Девушка была не красавица, но довольно миленькая, фигуристая. Одета со вкусом и не размалёвана. И взгляд хороший – без вызова, без резкости, открытый. И тем хуже!

– Вот о чём я хотела поговорить, – начала, наконец, тётя Зина, но тут же себя перебила: – Не о чём, а о ком, конечно же, о Юрике. Это хорошо, Оля, что вы дружите, для него очень важно это общение, и его фантазии на пианино так чудесны, но… Сколько вам, Оля?.. Семнадцать? Юрику через полгода – девятнадцать… То-то и оно, что… Я с детства стремилась воспитать Юрика сильным, чтобы мог противостоять обидам и насмешкам. Чтобы жил вопреки жалости. Чтобы воспринимал свою неполноценность как данность, без злобы на судьбу и людей. Кажется, мне это удалось…

У него ведь очень плохая наследственность, вы скоро поймёте, к чему я веду… Отец беспробудно пил. Замёрз на улице ещё до рождения Юрика. Поэтому же, вероятно, и слепым родился мальчонка. Мать его, сестра моя младшая, видать, не сразу недуг разглядела… Бойкая она была в молодости, никак на месте усидеть не могла. Юрик был для неё обузой. Махнула хвостом – и нет её. С очередным кавалером – может, в соседнюю область, а может – и на край света. Уж и не помню, когда последний раз заезжала – лет пять, верно, прошло… А для меня Юрик утешением стал на старости лет. Мне уж под сорок было, когда Анна его подкинула: понянчись, мол, недельку, а там бумаги в детдом готовы будут. А я как глянула – мальчонка худенький, лопаточки, что крылышки, из рубашонки выпирают. Ручонками всё по личику, а то глазки трёт – словно песок попал или закрыли чем-то, и ему бы мешает, сдёрнуть хочет. Головёнку на звуки поворачивает, а выражение на личике удивлённое и будто бы рассерженное чем-то. Сунула я ему в ручонку печенье – в ротик потянул, захрустел торопливо. Ну, точно: голодный! Я быстрей ему кашу варить. На колени посадила, кормлю с ложечки. Не слишком ловко выходит, не умела я с маленькими-то. Чувствую только: прижался ко мне спинкой и замер. И так мне жалко его сделалось. Ротик как галчонок открывает. Волосёнками оброс. Сиротка из дореволюционной книжки – да и только! «Нет, – думаю, – Юрик, не отдам я тебя никому. Мамка родная бросает, а я что ж, совсем чужая, что ли? Или уж сердца у меня нет видеть всё это?»

Тётя Зина не смотрела на Ольгу, а то бы непременно заметила, как болезненно исказилось лицо девушки.

– Так вот и стали мы вместе жить. Своей-то семьи не было у меня никогда. Кого любила – на другой женился, а я больше и не старалась кому-то понравиться. В училище ребяткам математику преподавала, всё с книжками-тетрадками… А с Юриком и жизнь живее пошла, и в сердце тепло проснулось. И не в тягость, а в радость мне было водиться с ним, учить всему: как ложку держать, как личико умывать, и по дому помаленьку. Без этого куда ж? Я ведь не вечная. Да и любого безделье не красит…

Всё у нас вроде бы неплохо, и дружбе вашей я только радовалась. Раньше, Оля. А теперь вот задумываться стала. Дальше-то что будет? Он светится весь, как о вас говорит, а я… Ведь наскучит вам однажды разговоры разговаривать. Тут уж ничего не поделаешь: природа, время подходит. Вы привыкли к интересному собеседнику, а ведь он инвалид! Это в парке нашем все его знают, а выйдите с ним на улицу – чуть не каждый обернётся – кто с усмешкой, кто с жалостью, а какой дурак и пальцем ткнёт: «О! Слепой, смотрите, слепой идёт!» Я закалённый в этом плане человек, а и то не по себе другой раз становится. Вы и вовсе обозлитесь, а раздражение на Юре отзовётся, мучиться станете оба, и жизнь не в жизнь покажется.