Ника Январёва - Слепая любовь. Лирическая повесть Страница 4

Всё у нас вроде бы неплохо, и дружбе вашей я только радовалась. Раньше, Оля. А теперь вот задумываться стала. Дальше-то что будет? Он светится весь, как о вас говорит, а я… Ведь наскучит вам однажды разговоры разговаривать. Тут уж ничего не поделаешь: природа, время подходит. Вы привыкли к интересному собеседнику, а ведь он инвалид! Это в парке нашем все его знают, а выйдите с ним на улицу – чуть не каждый обернётся – кто с усмешкой, кто с жалостью, а какой дурак и пальцем ткнёт: «О! Слепой, смотрите, слепой идёт!» Я закалённый в этом плане человек, а и то не по себе другой раз становится. Вы и вовсе обозлитесь, а раздражение на Юре отзовётся, мучиться станете оба, и жизнь не в жизнь покажется.

Судите ж вы, какие розы

Вам заготовил Гименей!

Может, нелепо из моих уст это звучит, но… Подумайте над этим, Олечка. Если бы уродка какая была или калека, то и ладно бы, два сапога – пара. А так вы и свою жизнь загубите, и ему тяжело будет чувствовать себя в этом виноватым.

Это было парадоксально, но чем дольше слушала Ольга пожилую женщину, тем сильнее крепла её уверенность, тем спокойней делалось на душе. Спросила, чтобы окончательно утвердиться в своём решении:

– Тётя Зина, скажите, я вам не нравлюсь?

– Да что ты, Оленька! Совсем наоборот! Я оттого и речи такие веду. Что ж Юрочка, ему судьба уж такая, ничего не поделаешь. А ты славная девочка, тебе и счастье положено.

– А если так… – Оля вскинула лицо навстречу тёти-зининому и продолжила смело и уверенно: – Позвольте мне бывать у вас дома.

Тётя Зина с минуту смотрела в светло-карие – добрые и какие-то очень располагающие – глаза девушки. И, кажется, она поняла, что – бесполезно… Всё-таки у 58-летней женщины жизненного опыта и чуткости оказалось больше, чем у 35-летней Светланы.

– Неужели, правда, так любишь?!

И обнялись, признав, наконец, друг в друге родственную душу.

Глава 4

Тётя Зина и Юра жили в частном деревянном домишке, выходящем низенькими оконцами на малолюдную, затерявшуюся среди соседних многоэтажных, улицу. Два ряда разномастных, отсчитывающих, пожалуй, вторую сотню лет, домишек.

Из-за заборчика тянули колючие лапы кусты крыжовника и шиповника, обрамляя с двух сторон овощные грядки. Утоптанная тропа от калитки с нехитрым запором вела прямо к крыльцу. Три деревянные ступени, просевшие от времени, отзывались на шаги басовитым размеренным поскрипыванием, отдалённо похожим на старческое кряхтение.

Пухлая дверь в обветшавшем дерматине подслеповато косилась полушляпками редких проржавевших гвоздей. Её голос был тягуче неодобрителен, словно у дряхлой, потревоженной невзначай старухи.

Через высокий порожек попадали в сени, сумрачную холодную «переднюю» без окон, где стояло на высоком коренастом табурете ведро с водой. На вешалке висела верхняя одежда, над которой округло возвышались шапки. Внизу выстроились в рядок ботинки и сапоги.

За сенями шли вагоном кухня и две комнаты. Юрина была самая дальняя.

Оля неторопливо оглядела старый диванчик с круглыми боковыми валиками, давным-давно обтянутыми выцветшим уже габардином. Стол был, как и положено, у окна, но вместо привычной настольной лампы на нём стояло радио и лежали совсем не обычные толстенные книги.

А ещё находилось в комнате пианино, которое, подумалось Ольге, когда-то внесли сюда через забитую теперь дверь, что наполовину видна из-за старомодного, с большими, жёлтого металла ручками, комода.

Пахло чистыми сосновыми половицами и живым огнём затопленной по случаю прохладного дня печки. А ещё душистым, со смородиновым листом, чаем и вареньем из крыжовника.

К чаю Оля всегда старалась принести что-нибудь вкусненькое – и, обычно, не магазинное: то и дело пекли с мамой, при непременном участии Маришки.

Тётя Зина простодушно восхищалась:

– Умеете же вы, Олечка, удивить! Ни разу не пробовала такой рассыпчатой сдобы. И даже рецептика не прошу, знаю, что так не получится.

Юра не умел изъясняться столь витиевато на тему еды, просто говорил:

– Очень вкусно.

И по тому, как быстро исчезало с тарелки угощение, очень даже верилось: правда, вкусно.

Иногда по вечерам забегала словоохотливая соседка. И тётя Зина становилась тогда как-то въедливо вежлива, стремясь побыстрее спровадить назойливо зыркающую на Ольгу непрошенную гостью: пойдёт теперь языком трепать. Но, странное дело, саму девушку это ни капли не тревожило: полудеревенская, далёкая от привычной, жизнь здесь текла по каким-то другим правилам.

И даже Юра, находясь у себя дома, был другим. Он уверенно передвигался и всегда точно брал нужные вещи. И совсем не был похож на себя – зачастую беспомощного и одинокого – на улице.

Впрочем, в булочную через несколько домов Юра с давних пор ходил сам. Естественно, в сопровождении несшего обратно авоську Джима. Обоих в магазине хорошо знали, и не было случая, чтобы подсунули несвежий хлеб или обманули со сдачей. Вообще-то, Юра умел различать деньги на ощупь, другое дело, что постеснялся бы уличить бессовестного человека.

В небольшом огородике Юра тоже был незаменим: вскапывать грядки, полоть и поливать было его необременительной извечной обязанностью.

Перекладину, расположенную позади дома, тётя Зина использовала для выбивания пёстрых, «деревенских», половиков. Но оказалось, что по утрам ею пользуется Юра: подтягивается и делает перевороты. Это Оля однажды увидела своими глазами, забежав в неурочный час. Тихо стояла у калитки, любуясь точными и сильными движениями, невольно считая про себя: «Тридцать один, тридцать два…»

Несмотря на прохладное утро позднего апреля, Юрий занимался в майке и трико. Ольга с удовольствием следила, как перекатываются налитые силой мышцы на руках и плечах, лоснящихся от пота. Привыкнув к зрительной немощи друга, и не догадывалась о его физической силе: ещё не доводилось общаться телу с телом столь близко… И сейчас Оля оценивала Юру в этом плане впервые: словно бы со стороны, словно бы постороннего. К тому же, он занимался без привычных очков, скрывавших обычно треть лица, и Оля со смесью любопытства и робости смотрела на большие немигающие глаза, на плотно сжатые упрямые губы, на ровный, неподвижный лоб. Лицо в целом выглядело чуть отчуждённым, и мужественно твёрдое его выражение было девушке незнакомо.

Оля ни словом не обмолвилась потом о своём невольном подглядывании, но стала относиться к Юре с большим уважением… и почти как к равному.

Тётя Зина, привыкнув к Ольгиным визитам, скоро стала оставлять их одних, удаляясь то под благовидным предлогом, а то и без всяких объяснений. К первому разговору она ни разу не возвратилась и только молилась втихомолку за «Юрочку и Олечку».

Юрий показывал Оле свои толстые книги с рельефными страницами и небольшую коллекцию колокольчиков, собранную прадедом в прошлом веке. Мелодичный звон сопровождал Юрин рассказ о каждом, донесённый «из уст в уста» через поколения.

А ещё Юра играл на пианино свои странные мелодии: «Утреннее настроение», «Осенний затяжной дождь», «Тихая река под вечер, когда солнце расплёскивается в волнах». И цветы, которые знал по запаху и ощупью, изображал музыкой тоже.

Оле почему-то было немного жутко находиться в такие минуты рядом с Юрой: эти неожиданные звуковые переходы, это его напряжённо прислушивающееся лицо, эти своеобразные движения, которыми касался клавиш… Под пальцами Кэтрин звучал инструмент, а Юра… словно прикасался к живому существу.

Однажды он сыграл – ни кровинки не было в строгом лице – что-то такое щемяще нежное…

У Ольги занялось сердце, она поняла: это признание. Неслышно встала за спинку его стула, уронила ему через плечи свои полные руки и приникла щекой к пушистой русой макушке.

– Юрочка…

Чуткие его пальцы робко пробежались по обнажённым женским рукам…

– Какая ты… – потрясённо прошептал Юра.

Она прижалась крепче, спускаясь лицом с его волос к щеке, к шее, с замиранием чувствуя кожей рук его сбившееся дыхание, несмелое касание губ, чуть шершавых и твёрдых…

Задев лицом дужку очков, Ольга расцепила руки и, быстрым движением сняв с парня ненавистные ей очки, потянулась, положила на верхнюю крышку пианино.

Юра запрокинул к ней голову с закрытыми глазами и она, нагнувшись, поцеловала дрогнувшие навстречу губы.

И тогда Юра вскочил, и упругий девичий стан впервые взволновал его, так ощутимо, так одуряюще легко давшись в руки.

– Олечка, – шептал Юра в мягкие душистые волосы, зарываясь в них малиновым лицом, – Олечка, какая же ты… Она была полненькая, горячая… Вот так, сразу Юре было нелегко совместить в сознании тот давно знакомый и дорогой образ подруги, что жил в душе, с этим вот, новым, осязаемым, из плоти и крови, который пробудил вдруг что-то прежде заповедное в сердце… во всём теле… Это пьянило и звенело, и звало в запредельную высь. И если бы в эту минуту пришлось выбирать: немедленно оторваться – и жить, или минута ещё в объятьях – и умереть, Юрий предпочёл бы второе. Не размышляя.